Без народа

Без народа

Верховный Совет, скорее всего, тоже испугался людской стихии. Депутаты, как и Тихиня, были не готовы апеллировать к народу.

Зато к народу в любой момент был готов апеллировать Лукашенко.

Что, собственно говоря, он и делал, проводя референдум. И нет сомнений, что по его призыву толпы людей действительно тогда могли выйти на площадь, просто потому, что почти никто не понимал, о чем идет речь. Они не читали ни действовавшую Конституцию, ни Конституцию в редакции президента, которая, к слову, даже не была заранее опубликована, ни Конституцию, которую вынесли на референдум в качестве альтернативы депутаты. «Простым людям» было все равно, что написано в этих Конституциях и на чьей стороне правда. Они хотели одного: чтобы им дали жить спокойно! А вся эта «свара» на самом верху, как им разъясняли, жить мешала, мешали все эти непонятные разборки в борьбе за власть. Лукашенко был ближе, понятнее, проще, и призови он их — они пошли бы за ним и собственноручно разгромили бы Верховный Совет, видя в нем источник «свары»243.

Но это не понадобилось. Верховный Совет уже готов был сдаться. Время демократии и рынка заканчивалось. Начиналась эпоха самовластия.

Это понял и премьер-министр Михаил Чигирь, и, не дожидаясь референдума, поставил вопрос ребром: или референдум отменяется, или я ухожу.

Вспоминает министр труда Александр Соснов:

«Я узнал о том, что Чигирь написал письмо об отставке утром, придя на работу. Ко мне прибежали с вытаращенными глазами: "Ты слышал?!" — "Вот, слышу". Я позвонил Чигирю, спрашиваю по телефону:

— Правда?

— Правда.

— Можно приехать?

— Приезжай.

Я тут же приехал к нему. Он говорил так тихо-тихо, чтобы не было слышно — все прослушивалось, оказывается. Он даже на бумаге писал, кто с ним уйдет. Я ему сказал, что кроме меня не уйдет никто. "Гарантирую! Вот гарантирую, что никто кроме меня"».

Соснов оказался прав. Он имел значительно больший политический стаж и понимал, что в такой ситуации чиновники с портфелями не расстаются, тем более — коллективно. Они ведь не поддержали Виктора Гончара.

Хотя мнение Соснова разделяют не все члены того правительства.

«Когда Чигирь ушел в отставку, многие из министров тихо ворчали, почему он не поговорил с ними, — и они бы ушли. И действительно, человек пять-семь ушло бы. А так что же это получается: я взял и ушел! Ну и уходи, хрен с тобой! Если бы еще хоть какую-то силу ушел организовывать, а то просто хлопнул дверью…»244.

Тут Василий Леонов не вполне точен. Соснов продолжает:

«Чигирь провел совещание, на котором будто бы договорились все вместе уйти. Но меня на том совещании не было, меня никто не приглашал. А может, это президиум Кабинета Министров в узком кругу решение такое принимал».

Но кто бы и какое решение ни принимал, в отставку все равно ушли только Чигирь и примкнувший к нему Соснов. Впрочем, и Чигирь, как злословили его коллеги, не ушел бы, если бы не узнал, что в новом составе правительства, которое предполагалось создать уже после референдума, ему ничего не светило.

И все эти игры проходили в кабинетах, вдали от реальной жизни и даже от тех, кто стоял в те ночи на площади перед Домом правительства, без тех людей, ради которых, по идее, и должна бы делаться политика.

«Народ был готов поддержать парламент, говорили: "Дайте нам право, мы зайдем в здание Дома правительства"», — говорит Валерий Щукин.

Но он, похоже, выдает желаемое за действительное. Ему возражают советник спикера Валентина Святская и журналистка Людмила Маслюкова: «Их было слишком мало для того, чтобы апеллировать к ним»; «Это не народ был, а БНФовская тусовка. Это они вывели людей на площадь. А Шарецкий кричал: "Отпустите всех!", — выходил на площадь и говорил: "Я прошу вас разойтись"».

И все-таки — на площади перед Домом правительства стояли люди. Я сам видел их: они дежурили круглосуточно, сменяя друг друга. Было холодно, но всех выходивших из здания они спрашивали об одном и том же: не сдадутся депутаты? Выдержат? Что им было можно ответить?

Одна из женщин объясняла: «Понимаете, у меня трое детей. Я хочу, чтобы они выросли в демократической стране. Я не хочу, чтобы они жили в страхе, как мои родители…»

Я хорошо понимаю, что она имела в виду. Когда после всех безумных бдений в парламенте я рассказывал о происходящем своей матери, она говорила: «Тише, закрой дверь!». Точно так же вела себя она на закате брежневско-андроповской эпохи, когда я, студент, а потом школьный учитель, позволял себе дома вслух критиковать власть. Теперь, в 1996 году, к ней вернулся страх — не за себя, а за меня она боялась. Так же, как эта молодая женщина на Площади Независимости боялась за своих, еще маленьких детей…

Но таких были единицы. И их никто не слышал.

А массы послушно, повинуясь призыву Лукашенко, шли голосовать. Валили на участки, веря, что жизнь станет «еще лучше». Или, по крайней мере, хуже не станет.

Референдум уже шел вовсю, когда Шарецкий решил сам поставить подпись под импичментом. Он собрал пресс-конференцию, чтобы сообщить об этом. Обозреватель газеты «Фемида» Юрий Топорашев спросил с недоумением:

— Но почему вы не подписались за импичмент раньше?

— Неужели вы не понимаете? — возмутился Шарецкий. — Да если бы я это сделал, нас бы здесь (имея в виду Дом правительства) уже вчера бы не было!

И услышал в ответ:

— А так вас не будет здесь — завтра.

Их и не было назавтра. Не было парламента. Конституции не было. Нечего было защищать.