НАЧАЛО ВОЙНЫ. БЕГСТВО

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

НАЧАЛО ВОЙНЫ. БЕГСТВО

Выше я позволил себе воскресить в памяти некоторые периоды, важные для истории развития огромного Российского государства, а также рассказать о Сибири, чье будущее, как мне представляется, столь много обещает поколениям, которым доведется жить природными богатствами этой исполинской территории, и о горестной судьбе тех, кто утратил свободу.

Теперь я хочу обратиться к тем дням, когда Российская империя, изнуренная мировой войною, рухнула и на огромных пространствах от Вислы до Тихого океана, от Белого моря до Крыма полыхала гражданская война.

Ранее я рассказывал о российских тюрьмах, увиденных глазами начальника, но мне суждено было познакомиться с ними и изнутри, как арестанту, и самому пережить все, что на моих глазах некогда переживали другие.

В конце июля 1914 года в Красном Селе, большом гвардейском лагере под Петербургом, Государь созвал экстренное заседание Совета министров. Предстояло принять решение о войне или мире.

В тот же день и час я как председатель земской управы Царскосельского уезда, к которому принадлежало и Красное Село, назначил земское собрание по вопросам санитарии и школ. Мое заседание закончилось в 3 часа дня, и я сразу же сел в авто, намереваясь успеть в Гатчине на скорый берлинский поезд.

Была суббота, в понедельник меня ожидал в Ганновере директор немецкого калийного синдиката г-н Крюгер, а во вторник мы оба должны были в Киссингене подписать купчую с поверенным графини Р., владелицы расположенного в Польше крупного лесного имения. Немецкий синдикат хотел приобрести лес для экспорта, а группа, которую представлял я, рассчитывала купить землю. По заключении договора мы с Крюгером должны были в пятницу внести 800 000 рублей аванса. Уезжал я всего на неделю и потому не сообщил об этом ни губернатору Петербургской губернии графу Адлербергу{96} (при длительной отлучке председателя земской управы это было обязательно), ни ведомству двора — как камергер Его величества. Паспортом для предстоящей поездки в Германию я обзавелся еще некоторое время назад.

И в России, и в Германии после убийства в Сараеве{97} много говорили о войне, но вовсе не думали, что она так близко, — тем более что в России именно тогда начался подъем экономической жизни. Аграрная реформа Столыпина обещала создать консервативное среднее сословие, некий противовес крайне правым и крайне левым. В военной области Россия отставала. Крупные строительства новых железных дорог, например второго пути Сибирской магистрали, еще не были завершены, да и в финансовом отношении Россия была к войне не готова.

Германия тоже нуждалась в мире — ради своего расцветающего экспорта и неуклонно растущего значения в мировой торговле. И кайзер Вильгельм, и император Николай искренне желали мира. Подрывная деятельность панславистской партии против Германии и травля различных политических и экономических партий в Западной Европе казались не настолько сильными, чтобы так быстро развязать войну.

Согласно договоренности, в понедельник утром я прибыл в Ганновер, где меня ожидал г-н Крюгер. Он тоже полагал, что, несмотря на огромное всеобщее возбуждение, войны не будет. Поезд на Киссинген отходил поздно вечером, и г-н Крюгер пригласил меня в свое имение, расположенное в Люнебургской пустоши. На его великолепном автомобиле марки «бенц» мы за три с половиной часа покрыли расстояние в 300 километров. В шесть состоялся обед, а когда мы затем вышли из дома, намереваясь осмотреть его скаковые конюшни, то застали всю дворню в безумной панике — объявили мобилизацию. Как бывший артиллерист г-н Крюгер должен был немедля вернуться в Ганновер и явиться на сборный пункт. Было 9 вечера; в час ночи отходил поезд через Берлин на Киссинген. Мы незамедлительно сели в авто и еще быстрее, чем ехали сюда, отправились назад в Ганновер. Г-н Крюгер поспешил в военное ведомство, а я — на вокзал, где едва-едва успел вскочить в поезд.

Войдя в купе первого класса, я увидел сидящего в уголке господина, в котором узнал барона Плеттенберга, одного из директоров Бременского Ллойда{98}. С бароном Плеттенбергом{99} и Бременским Ллойдом меня связывали самые тесные деловые отношения. Вместе с двумя партнерами я учредил пароходную линию Либава-Эмден, так называемый Балтийский Ллойд, а Бременский Ллойд, которому создание этой линии было весьма выгодно, обеспечил финансирование. Барон Плеттенберг был шурином одного из наших директоров, г-на фон Клота, и со мною поддерживал дружеские отношения. Он очень удивился, увидев меня, и спросил: «Как вы здесь очутились? Война началась, а вы в Германии?»

Как представителю Бременского Ллойда ему надлежало бы иметь точную информацию о политическом положении, но, как ни странно, он таковой не имел, знал только, что в девять вечера всем резервистам разослали секретный приказ явиться на соответствующие сборные пункты. Конечно, это еще не мобилизация, а только тревога, хотя, по его мнению, почти равнозначная мобилизации. Его самого эта весть застала на заседании дирекции Бременского Ллойда, которое было созвано, чтобы обсудить мероприятия на случай войны. Они безуспешно пытались из Бремена связаться с рейхсканцлером Бетман-Гольвегом{100}, и в результате Плеттенберг срочно выехал в Берлин, чтобы переговорить с канцлером лично.

Мы условились, что, переговорив с Бетман-Гольвегом, он сразу же пошлет мне в гостиницу «Адлон» свою карточку со словами «вперед», т. е. «Киссинген», или «назад», т. е. «спешный отъезд в Россию». Уже через час от него пришло указание «вперед», но с припиской «спешно». И я немедля выехал в Киссинген.

На той станции, откуда идет ветка на Киссинген, я узнал, что накануне вечером началось повальное бегство русских и поверенный, с которым у меня назначена встреча, уже уехал, куда — неизвестно. Одновременно я узнал, что пассажирские поезда на Берлин больше не ходят, поскольку железная дорога забита идущими на запад военными эшелонами. Я сел в поезд южного направления, рассчитывая выбраться из потока, стремящегося на запад, а затем с юга добраться до Берлина. Все поезда были переполнены, я понятия не имел, куда еду, на каждой узловой станции пересаживался на другие поезда и так, путаным маршрутом, нередко стоя на площадке битком набитого вагона, утром следующего дня, т. е. в среду, прибыл в Берлин, на Ангальтский вокзал. Там я успел на четвертый и последний дополнительный поезд к российской границе.

Слухи о войне набирали силу, а с ними — паника или восторг российских беженцев. Поезд был переполнен. Я с трудом нашел место в туалете, где помещалось еще несколько пассажиров. Две предшествующие ночи я провел без сна и потому, несмотря ни на что, крепко уснул. Лишь во второй половине дня меня разбудил голод, ведь в этой гонке у меня совершенно не было времени толком перекусить. Русские всегда путешествуют с провиантом и всегда хлебосольны, вот и в этом туалете нашлась дебелая московская купчиха, которая устроилась на умывальнике и, надежно разместив там корзинку с пирогами, бутербродами с икрою и лососиной, вареньем и бутылочкой ликера, охраняла ее как наседка цыплят. Эта добрая женщина позаботилась, чтобы товарищи по туалету — двое ее собственных детишек и я — не умирали с голоду.

Под вечер мы проехали Кёнигсберг. Вокзал был забит народом — там я впервые услышал, как поют «Стражу на Рейне». На следующих станциях творилось то же самое — возбужденные людские толпы, провожавшие поднятых по тревоге родственников. Но, когда мы, наконец, прибыли в Эйдкунен, тамошний вокзал был безлюден, только жандармы и чиновники встретили поезд и объявили, что сообщение с Россией прервано. Отряд казаков якобы перешел границу и подпалил здание пограничной стражи.

После этого некоторые русские пассажиры, уже покинувшие выгон, побросали свои пожитки и пешком устремились к границе, в том числе знакомый мне барон Медем из Петербурга. Прежде чем я сумел выбраться из туалета, жандармы заперли двери вагонов и объявили, что отправляют всех как гражданских пленных обратно в Берлин. Прицепили другой паровоз — и снова на запад.

Я не мог застрять в Германии, пост председателя царскосельского земства, который я оставил, не испросив отпуска и не предупредив, куда уезжаю, требовал скорейшего возвращения, любой ценой, вдобавок моя семья гостила у родственников в Литве, и оба моих сына также были в отлучке. Старший — морской офицер — служил в Финляндии на миноносце, младший был вольноопределяющимся в гвардейском драгунском полку. Я знал, что из моих чиновников — десяти врачей, шестнадцати агрономов и примерно двухсот учителей — большинство будет призвано под ружье. Хотя земской управой руководила коллегия, фактически вся ответственность и забота о персонале лежали на мне. Нужно во что бы то ни стало вырваться из ловушки.

В Кёнигсберге двери вагонов отперли, но выходить беженцам разрешили, только чтобы под конвоем жандармов закупить дорожные припасы. Мне удалось за спиной охранника улизнуть с вокзала.

В кёнигсбергском Старом замке находилась резиденция начальника окружного управления, и занимал этот пост мой кузен граф Роберт Кейзерлинг{101}. Поэтому прямо с вокзала я отправился в замок. Кузен, которого мои визиты обычно весьма радовали, на сей раз лишь очень удивился моему ночному появлению. И тотчас сообщил, что кёнигсбергский начальник полиции только что получил приказ взять всех российских подданных под стражу.

Я сказал, что мой арест — полнейшая нелепость. Он же прекрасно знает, что для Германии я совершенно неопасен, а в Царском Селе совершенно необходим и для меня дело чести — сей же час вернуться на мой пост. Кроме старика камердинера, в замке меня никто не видел, мне бы только постель, чтобы выспаться, и ванну, чтобы смыть грязь, а еще я страшно проголодался. Больше мне ничего не надо, единственное, о чем я еще прошу, — предоставить мне с рассветом его автомобиль, чтобы доехать до вокзала. Бедный кузен оказался меж двух огней, но родственные чувства в итоге одержали верх; мы без слов обменялись рукопожатием, и он вернулся к своим делам. Вскоре камердинер доложил, что ужин на столе, а ванна и постель приготовлены. Засим он спросил, в котором часу подать утром авто.

Хотя никакого определенного плана у меня не было и я пока не решил, попытать ли счастья сухопутной дорогой через литовскую границу или же морем, заснул я все же в уверенности, что счастливая звезда, приведшая меня к кузену, и впредь меня не оставит.

В пять утра я сел в кузеново авто, на котором развевался флажок окружного начальника, и поехал на вокзал. На улицах ни телег, ни экипажей, только нагруженные корзинами и чемоданами люди, пешком шагавшие к вокзалу. Какая-то старая дама, которой помогал военный врач, несла тяжелую дорожную корзину. Я велел шоферу остановить и предложил обоим сесть в авто. Они с радостью приняли приглашение.

Молодой доктор рассказал, что он, вероятно как и я сам, хочет успеть на спецпоезд для мобилизованных, который отходит на Берлин в 5.30, и везет в Берлин, к другим детям, свою старую мать. Толкотня у касс явно будет невообразимая, поэтому он вызвался достать необходимый билет и для меня. «Вот и его привела ко мне счастливая звезда», — подумал я.

Когда мое украшенное флажком авто остановилось у вокзала, я вместе со старой дамой подхватил корзину и еще успел услышать, как молодой доктор крикнул знакомому: «Я очень спешу, надо обеспечить господину окружному начальнику хорошее место!» Я, конечно, чувствовал укоры совести, что использую этого простодушного человека, но другой возможности уехать у меня не было. Скоро молодой человек появился снова, принес мне билет первого класса и вернул деньги за билет: поезд-то военный, специально для мобилизованных и их родственников. Сам он с матерью сел в вагон второго класса, а я устроился у окна в купе первого класса.

Против меня сидели пожилая дама и двое молодых господ в мундирах. Все трое весьма оживленно беседовали — в штатском был я один, притом никому из них не знакомый. При всеобщем возбуждении меня, чего доброго, втянут в разговор, а это весьма рискованно. Поэтому я забился в свой угол и прикинулся спящим.

И вдруг, к своему ужасу, я услышал, как старая дама высказала сожаление, что не сможет последовать приглашению графа Кейзерлинга и навестить его имение Нойштадт; но граф встретит ее на вокзале в Мариенбурге и зайдет в купе поговорить с нею. Этот граф Кейзерлинг-Нойштадт знал меня и при внезапной встрече в этом военном эшелоне мог ненароком раскрыть мое инкогнито.

Оба господина через некоторое время исчезли — пошли в вагон-ресторан покурить. Я воспользовался случаем и предпринял дерзкую попытку отговорить даму от приглашения Кейзерлинга в купе. Я назвал свое имя, откровенно признался, что я российский беженец, нахожусь в поезде незаконно и что Кейзерлинг меня знает; увидев меня здесь, он выдаст меня уже своим удивлением, а тогда, заподозренный в шпионаже — эшелон-то военный, — я попаду в тяжелейшую ситуацию. Я сообщил ей, что Кейзерлинг-Конден — мой брат, а Кейзерлинг-Раутенбург и окружной начальник — мои кузены, и назвал еще несколько знакомых мне семейств, состоявших в родстве с высшим восточно-прусским обществом и знакомых ей тоже.

Сперва моя исповедь повергла даму в ужас, но мало-помалу в этой благородной женщине проснулось сочувствие к моему отчаянному положению, она обещала помочь мне и согласилась молчать. Мы договорились, что, как только поезд остановится в Мариенбурге, она выйдет на перрон и там поговорит с Кейзерлингом. Так она и сделала; я видел Кейзерлинга из окна вагона, а он меня нет. Правда, бедная дама до того перепугалась, что я начал опасаться, как бы ее озабоченные взгляды не привлекли к моей особе внимание наших попутчиков. Поэтому я опять прикинулся спящим и «просыпался», только когда они выходили из купе. Добрая дама по-матерински опекала меня, даже принесла из вагона-ресторана холодные закуски и подкрепила мои иссякающие силы собственным старым венгерским вином.

Вот так под вечер я очутился в Берлине. План у меня был вот какой: незаметно проникнуть на Гамбургский вокзал, а оттуда через Варнемюнде, Данию и Швецию попасть в Финляндию, откуда я без труда через Петербург доберусь до Царского Села.

На Гамбургском вокзале я узнал, что и варнемюндский паром для российских беженцев только что перекрыли, последние из тех, кто хотел им воспользоваться, взяты под стражу и интернированы в лагерь для военнопленных. Но поезд на Гамбург готов к отправлению и, как говорят, будет для российских беженцев последним.

Никогда я не видывал на вокзалах такого неистовства! Детский плач, крики и брань вокруг; в вагоны набилось втрое больше пассажиров, чем положено, и все новые и новые, с узлами, коробками, ящиками и чемоданами втискивались внутрь. В основном это были российские евреи. Один втаскивал другого в окно, а рядом, тоже через окно, кого-то вышвыривали на перрон; дети теряли родителей, жены — мужей, а целые семьи — свой багаж, беспорядочными кучами валявшийся по всему перрону. Я издали посмотрел на этот ад и отказался от попытки добыть себе место.

И тут я заметил, что к вокзальной толчее приближается парочка, еще издали показавшаяся мне знакомой; это был издатель российского еженедельника «Вестник Европы» — имени его я не помню, — которого война застала в разгар свадебного путешествия, и теперь он спешил домой. Счастливые молодожены были так увлечены друг другом, что весь мир казался им приютом блаженства. Они явно не видели и не слышали, что творится вокруг. Узнав меня, издатель, сияя от счастья, протянул мне руку, познакомил с женой, которую назвал мой ангел, и, поскольку поезд, как видно, до крайности переполнен, пригласил меня провести вместе с ними приятный вечер в Берлине, а завтра утречком сесть на менее переполненный гамбургский поезд. Я поблагодарил, но от приглашения отказался, сказав, что этот вечер у меня уже занят и что я бы посоветовал дожидаться следующего поезда на вокзале, а не развлекаться в «Адлоне» или в ином первоклассном ресторане. Он ответил, что его ангел, увы, не в силах часами сидеть на бесприютном вокзале, да он этого и не допустит. Мы попрощались: мол, встретимся утром! — и счастливая пара, нежно обнявшись, исчезла из моего поля зрения. Позднее я узнал от кого-то из беженцев, что еще тою же ночью оба они нашли «приют» в полицейском участке.

Сам я решил ни под каким видом не искать пристанища ни в берлинских гостиницах, ни в пансионах. Мобилизация уже объявлена официально, а значит, объявлена и война. Население обуревал восторг — на улицах колыхалось людское море, сопровождая уходящие колонны новобранцев, распевая патриотические песни и крича «ура!», и я отдался на волю толпы. Время от времени мне встречались арестованные русские — группы или отдельные лица под конвоем полицейских, в том числе петербургский градоначальник; увидев меня, он даже хотел поздороваться. К счастью, я сумел вовремя скрыться в толпе.

Мостовые повсюду были сплошь усыпаны экстренными выпусками газет с все новыми и новыми заявлениями кайзера, произнесенными с балкона дворца. Какое трагическое недоразумение: каждый из монархов — здесь, в Берлине, Вильгельм II, в Петербурге Николай II — считал себя обманутым. Оба желали сохранить мир, и оба по причине недоразумения и нарочитого обмана были вынуждены объявить войну. Здешние листовки твердили о вероломстве российского императора, в Петербурге же говорили о вероломстве германского кайзера. В германских листовках я читал слова кайзера: «Русские предательски нанесли нам коварный удар в спину», — и ровно то же самое русские слышали о немцах. Таким образом ярость одного народа к другому подогревалась до кипения и выливалась в ненависть и преследование всякого отдельного представителя другой нации.

На углу Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден сумятица была особенно велика, крики «Да здравствует Германия!» перемежались возгласами «Да здравствуют наши друзья Япония и Англия!» Я разглядел, что сквозь толпу медленно движется вереница автомобилей, а в каждом из них стоит японец с германским флагом в одной руке и японским в другой. Это был отъезд японской миссии. Потом автомобили ненадолго остановились, один из японцев что-то сказал — что именно, я не понял, только услышал, как он провозгласил: «Да здравствуют наши братья по оружию!», — а затем грянуло громовое «банзай!» и «ура!». Опять-таки роковое недоразумение.

Проведя эту историческую ночь в суматохе берлинских улиц, я снова отправился на Гамбургский вокзал, не теряя надежды попасть на поезд. Там я узнал, что беженцы, которые накануне выехали переполненным поездом в Гамбург, были там арестованы и интернированы в бараках эмигрантов. И все же у меня не было иной возможности бегства, кроме как через Гамбург. Следующий поезд отходил в 6.30 утра, причем опять-таки не пассажирский, а спецэшелон для семей мобилизованных. Я решил попытать удачи на этом поезде.

Было три часа утра, я смертельно устал. Сидеть на вокзале с риском снова угодить в толпу российских беженцев я не хотел. Но и оставаться на улице тоже не мог. Неподалеку от вокзала я приметил вывеску маленькой харчевни, на ней была изображена виноградная лоза, а внизу виднелась надпись: «Винный погребок ЛОЗА». Туда-то я и направился.

Хозяин как раз собирался запирать двери. Вооружившись ведрами, швабрами и тряпками, они с женой яростно убирали помещение, выгребали грязь и осколки. Видно, вечер тут прошел очень бурно. При этом хозяева костерили мобилизацию, так как кельнера внезапно призвали в армию, а служанка побежала прощаться с возлюбленным. Оба бросили работу, уж их и просили, и умоляли хоть порядок помочь навести — куда там, даже слушать не стали! Когда я спросил, нельзя ли подремать часок-другой тут, в погребке, я, мол, нездешний, утром поеду в Гамбург, а комнаты поблизости не найдешь, хозяйка быстро посоветовалась с мужем и предложила мне комнату во дворе (там жил съехавший кельнер), но прежде я должен помочь им с уборкой и уплатить одну марку. Я подхватил тряпку и ведро, и за четверть часа мы кое-как привели заведение в порядок. Потом я уплатил марку, получил ключ и свечной огарок, вставленный в бутылку, так как электричество в кельнерской комнатушке испорчено, и по грязным черным лестницам хозяйка провела меня в крошечную мансарду. Там я нашел умывальник с грязной мыльной водой, неубранную, далеко не свежую постель, стол и стул. Пол был усыпан бумагами, рваным бельем и прочими малоаппетитными вещами. Я сел на стул, положил голову на стол и мгновенно уснул. К счастью, проснулся я вовремя и незадолго до отправления поезда был на вокзале.

Возле этого поезда тоже царила суматоха, но без крика и склоки, все пассажиры имели документы, по предъявлении которых проводники указывали им места. Ясно, что без такой бумаги мне на поезд не сесть. И тут я заметил рядом молодую, очень симпатичную простолюдинку. На руках она держала младенца, а за юбку ее цеплялась миленькая трех-четырехлетняя девчушка. Вдобавок на плечах у бедняжки висел рюкзак, а еще куча багажа стояла рядом. Видя ее растерянность, я предложил помощь. Она заметно обрадовалась и рассказала, что она жена резервиста военно-морского флота и мужу еще несколько часов назад пришлось уехать в Гамбург, хотя вообще-то они должны были ехать вместе. Потом она спросила, есть ли у меня документ, ведь хорошо бы нам оказаться в одном вагоне. Когда я признался, что документа у меня пока нет, она сказала, что я могу пройти с нею по семейному литеру, там ведь указан ее муж, тогда мы точно поедем вместе. Я подхватил старшую девочку и рюкзак, она подала проводнику литер, и нам указали три места во втором классе. Так я в военном эшелоне, удобно, дешево и в приятной компании добрался до Гамбурга, причем вдобавок попутчица накормила меня и напоила.

В Гамбурге я сразу же поехал к дружески расположенному ко мне американцу немецкого происхождения, прокуристу{102} крупного пароходства, г-ну Бройтигаму, рассказал ему о своей беде и попросил помочь поскорее добраться до Швеции. Несколько раз позвонив по телефону, он велел мне сей же час ехать в Любек, где для меня заказан билет на шведский пароход, еще сегодня отправляющийся в Мальмё; билет мне передадут на вокзале в Любеке. Я немедля выехал в Любек и благополучно сел на пароход.

Напоследок мне довелось пережить там небольшой испуг: пароход уже отвалил от набережной, как вдруг на борт поднялись два немецких жандарма и предъявили капитану ордер на задержание двух российских шпионов, скрывающихся на пароходе. Паспорта пассажиров были проверены, и, как выяснилось, единственным российским подданным был я. Жандармы хотели было взять меня под стражу, но капитан воспротивился, ведь ордер был выдан на двух совершенно конкретных лиц, а вовсе не на меня — ни имя, ни приметы не совпадали. И вот после нескольких суток сплошных треволнений я, наконец, очутился на нейтральной шведской территории с надежной перспективой попасть домой.

Мальмё был переполнен российскими беженцами. То и дело отходили спецпоезда — все до единого набитые битком. После нескольких неудачных попыток мне все-таки удалось в тот же день отвоевать стоячее место на открытой платформе, я уселся на складной охотничий стульчик и так проехал через всю Швецию до самого Стокгольма. День выдался прямо-таки ледяной, и на пронизывающем ветру я заработал тяжелое воспаление уха, которое вынудило меня провести несколько дней в клинике и перенести операцию, так что продолжить путь я смог только через неделю.

Между тем в Стокгольме и Хапаранде, приграничном конечном пункте шведской железной дороги, скопилось столько российских беженцев, что движение полностью застопорилось. Шведская и финляндская железные дороги между собой не соединялись, от одной до другой нужно было либо пешком, либо на лошадях проделать пять километров — и съехавшиеся в Хапаранду тысячи людей поневоле ждали там в голоде и холоде.

Прямое пароходное сообщение между Россией и Швецией было прервано, так как, по слухам, воюющие державы заминировали гавани и фарватер и германские миноносцы и крейсера уже замечены в Финском и Ботническом заливах.

И снова счастливая звезда не подвела меня. Я прослышал, что двое наших богатейших петербуржцев — нефтяной и сахарный король Нобель{103}, а также владелец крупнейшего столичного гастрономического магазина Елисеев, — застрявши в Стокгольме, за 750 000 рублей приобрели себе пароход для переправы в Финляндию и на один этот рейс наняли полную команду и прислугу. Свой план они держали в тайне, с одной стороны опасаясь, что о нем могут проведать немцы, с другой же — рассчитывая предотвратить натиск несчетных беженцев, искавших оказию добраться до России. Г-на Нобеля я знал лично, как и его секретаря г-на Хойфа. Он-то и открыл мне их тайный замысел. Я попросил его объяснить г-ну Нобелю мою ситуацию и походатайствовать, чтобы меня взяли на пароход. Просьбу мою удовлетворили — при условии полного молчания.

Под вечер следующего дня я на лодке украдкой поплыл к пароходу, который стоял на якоре за пределами порта. Там я нашел общество из восьмидесяти персон, поднявшихся на борт в качестве гостей Нобеля и Елисеева.

Плавание продолжалось около суток, нас великолепно угощали, и на следующий вечер мы без приключений добрались до маленькой гавани в восточной Финляндии, откуда наутро по железной дороге выехали в Петербург.

Тою же ночью я прибыл в Царское Село. Прямо с вокзала я поехал в Земство и распорядился завтра в 9 утра созвать на совещание по санитарии всех девятерых врачей уезда. Квартира моя была пуста — никто из моих домой пока не вернулся. Среди поступившей корреспонденции ничего особенно тревожного не нашлось, и ночь я провел с ощущением, что сделал все возможное.