В МИНИСТЕРСТВЕ ДВОРА. МОЕ ДОСЬЕ
В МИНИСТЕРСТВЕ ДВОРА. МОЕ ДОСЬЕ
Единственным доказательством моей невиновности покуда мог служить тот факт, что я камергер: если я останусь в этом звании, никто не сможет утверждать, что я в чем-то замешан.
Чтобы иметь придворное звание, нужно было состоять на государственной службе; оставив государственную службу, человек автоматически лишался и придворного звания. Я был приписан к министерству внутренних дел и потому немедля отправился к генералу Мосолову{119}, начальнику канцелярии министерства двора; мы дружили, и я хотел с ним посоветоваться.
Встретил он меня с большой радостью: «Поздравляю вас, дорогой граф, вы чудом избежали виселицы!» Затем он рассказал мне, что в момент моего ареста император находился в Москве, именно там министерство двора получило из штаба верховного главнокомандования телеграфную депешу, что я изобличен в государственной измене и шпионаже и утром в воскресенье буду повешен. Вечером в субботу меня препроводили в крепость, и тою же ночью, когда я в пароксизме страдания рухнул без памяти в моей камере, за красным столом в соседнем помещении заседал военный трибунал, приговоривший меня к смерти. Следующим утром, исключительно ради проформы, я должен был предстать перед этим трибуналом и выслушать смертный приговор.
Председатель трибунала, незнакомый мне полковник, должен был поставить под приговором свою подпись. Однако, прочитав протокол следствия и изучив приложенный обвинительный материал, он отказался подписать приговор, так как представленные документы не могли убедить его в моей виновности. Пусть меня казнят без суда, по приказу штаба, либо в соответствии с законом назначат новое расследование, возложив эту задачу на жандармерию и прокуратуру. В результате экзекуцию отложили.
Таков был «случай», о котором упоминали на допросе генерал Иванов и прокурор Константинов, — когда я не понял, о чем идет речь.
Мосолов сообщил мне также, что, когда пришла телеграмма с известием, что казнь отложена и назначено доследование, император выразил свое удовлетворение: «Быть может, это все же ошибка. Я не могу представить себе графа Кейзерлинга изменником родины и шпионом».
Затем я рассказал Мосолову, что произошло между губернатором, министром и мною, что в настоящее время я уже не на государственной службе и предвижу большие сложности с моею припиской к другому ведомству, ибо репутация моя сильно подпорчена и я совершенно лишен возможности восстановить свое доброе имя. Мосолов со мною согласился, и мы стали размышлять, какие оказии могут представиться в различных ведомствах и каковы мои шансы у высокопоставленных особ, и, в конце концов, решили, что рассчитывать можно только на старика Булыгина{120}. Он возглавлял попечительский совет учреждений императрицы Марии, прямо подчинявшихся императрице-матери Марии Феодоровне; кроме того, в свое время я пять лет проработал в этом ведомстве.
Булыгин поседел на государственной службе, и все знали, что этот вельможа всегда действовал по собственному убеждению, не заботясь о чьей бы то ни было благосклонности или неблагосклонности, и пользовался полным доверием императора и императрицы-матери. Мосолов снабдил меня письмом к Булыгину, и я немедля отправился к нему.
Хотя в приемной ожидало множество дам и господ, старый вельможа тотчас пригласил меня в свой кабинет. «Вам довелось так много пережить. Что привело вас ко мне?» Я изложил свое дело и причины, побудившие меня к этому. Не читая письма Мосолова, Булыгин удовлетворил мою просьбу. Я вручил ему мое заявление, а он начертал на нем резолюцию: незамедлительно сообщить министерству двора, что камергер граф Кейзерлинг с сегодняшнего дня зачислен в ведомство императрицы Марии, и просить принять сие к сведению. Эту резолюцию я лично отвез Мосолову.
Сколь необходимой оказалась моя поездка к Булыгину, выяснилось, как только я вновь вошел в кабинет Мосолова. У него на столе уже лежало «спешное» послание министра внутренних дел министерству двора: «Граф Кейзерлинг более не состоит на государственной службе, и по этой причине его надлежит исключить из списка камергеров».
Мосолов ответил на «спешное» послание только ходатайством министерства двора переслать ему мое досье и сообщением, что г-н министр ошибается: граф Кейзерлинг теперь принадлежит к ведомству императрицы Марии.
На другой день секретное досье с личным посланием министра внутренних дел Маклакова доставили министру двора графу Фредериксу{121}. В этом послании Маклаков разъяснил свою точку зрения: дескать, репутация графа Кейзерлинга слишком пострадала и восстановить ее до окончания войны невозможно, поэтому граф Фредерикс, надо полагать, поддержит его мнение, что такому человеку негоже быть камергером Его величества.
Граф Фредерикс ответил, что, внимательно изучив досье, убедился в абсолютной необоснованности всех обвинений против графа Кейзерлинга и в отсутствии каких бы то ни было компрометирующих обстоятельств. Мнения министра внутренних дел он не разделяет, благодарит за совет и заверяет, что император и министерство двора также и в данном случае будут действовать со всею надлежащею деликатностью, — и я остался камергером.
Мосолов позволил мне заглянуть в досье. Я удивился его объемистости. Мосолов объяснил, что спасением я обязан только тому обстоятельству, что контрразведка и жандармерия — заклятые враги. С началом войны контрразведка была полностью реорганизована и расширена, и на работу туда зачислили множество офицеров-резервистов всех профессий, без учета способностей и нравственных качеств. Именно в это ведомство и устремились черносотенцы, сподвижники Дубровина, понаторевшие в темных делишках.
Жандармерия ожидала, что при упомянутой реорганизации и расширении предпочтение будет отдано в первую очередь ее опытным чиновникам. Но этого не случилось, и жандармерия восприняла сие как недоверие и оскорбление.
Мое дело оказалось первым, когда по требованию председателя военного трибунала пришлось согласно закону привлечь жандармерию. Жандармам было очень важно доказать, что военная контрразведка совершенно некомпетентна, и выявить всю абсурдность ее расследования. По мнению Мосолова, только этому я и обязан интересом жандармов к моей персоне.
Просматривая досье, я с ужасом осознал, сколь многие материалы здесь казались подозрительными. Во-первых, временное совпадение решающего заседания совета министров в Красном Селе в конце июля и моего внезапного тайного отъезда в Германию, а равно и обстоятельство, что в это время царскосельское земство действительно имело телефонную связь со штабом в Красном Селе.
Далее, мои встречи с имперскими немцами в Петербурге и Вильне, а также то, что топограф, слывущий шпионом, в означенное время опять-таки находился в Польше.
Но самые тяжкие подозрения я навлек на себя тем, что в телеграфной корреспонденции с браковщиками в польском имении и между собой мы, защищаясь от еврейского консорциума, прибегли к сокращениям, какими по воле случая пользовалась в своих депешах подлинная сеть германских шпионов.
Все телеграммы, содержавшие такие сельскохозяйственные обозначения, были вытребованы из телеграфных отделений, оттого и мои депеши тоже попали в руки контрразведчиков, которые при желании могли истолковать их так, что я представал членом шпионской организации.
Усугублял подозрения и тот факт, что мне удалось вернуться из Германии, тогда как почти все остальные российские подданные были интернированы.
Когда штаб главнокомандования еще и присовокупил к вышеупомянутому обвинительному материалу переводы моей конфискованной корреспонденции, по небрежности и злокозненности искаженные, великий князь Николай Николаевич, притом что хорошо знал меня лично, не мог не признать меня виновным.
Все же одно приятное известие выпало на мою долю: земство, несмотря ни на что, осталось преданным мне. Пока я сидел в заключении, оно постоянно старалось ободрить мою жену и помочь ей, меж тем как многие из давних знакомых от нее отвернулись. Здесь я также почитаю необходимым с благодарностью упомянуть супругу великого князя Владимира Марию Павловну, мекленбургскую принцессу{122}, которая бесстрашно приняла участие в моей покинутой семье и продемонстрировала, что не верит в мою виновность.
Гласные и служащие моего земства очень хотели, чтобы я остался на должности и даже намеревались подать Его величеству соответствующее прошение. Но я слишком много пережил, чтобы и впредь делать себя объектом произвола и безумной ненависти к немцам. Я передал дела своему заместителю, молодому уездному помещику Борису Павловичу Корнееву{123}, который, пройдя мою школу, продолжил руководство земством. Я чувствовал себя спокойно, зная, что он управляет уездом так же, как я. В 1918 году его расстреляли большевики.
Когда я прощался с земством, вместе с адресом, где отмечались мои усилия и заслуги перед земством, сотрудники вручили мне на память массивный золотой портсигар, на котором были выгравированы подписи дарителей. Позднее этот портсигар перекочевал в карман одного из большевистских комиссаров. Для меня этот подарок представлял особенную ценность, ведь даже самая неприметная учительница из дальней деревни и та настояла внести свою лепту. Чувство единения с моими тогдашними сотрудниками живет во мне по сей день, сколь ни разбросала нас жизнь.