ОЖИДАНИЕ

ОЖИДАНИЕ

Проснувшись, я услышал полную строфу хорала. На заслонке стоял мой нетронутый ужин. Я взял его, поел, поставил посуду обратно. Дважды позвонил — открылся умывальник, я освежил тяжелую голову и пересохшее горло, потом опять лег на койку. Заснуть не удалось — на меня нахлынули хмельные надежды. По-настоящему логично я смог думать лишь по прошествии нескольких часов. Физическая усталость не оставляла меня еще три дня, но приподнятое настроение не уходило.

Когда же спустя три дня ничего в моем положении и режиме не изменилось, наступила мощная реакция, и грозная неопределенность вновь завладела мной. Опять в мозгу роились тяжкие мысли, опять моя душа погрузилась во тьму. Лишь страх, что кошмар, пароксизм страдания, пережитый в первую ночь в крепости, может повториться, заставлял меня всеми силами обуздывать мои мысли и чувства.

На второй день все более безнадежного ожидания моя энергия иссякла. И тогда произошло нечто необъяснимое. Душа моя отделилась от тела, она была тут, но за пределами плоти. Я видел себя лежащим на койке, видел измученное выражение лица, видел, как тяжело дышу, видел, что глаза мои закрыты, а руки сжимают книжицу Нового Завета, взятую в библиотеке, — все это я видел до мельчайших подробностей, в том числе и неподвижный следящий взгляд в дверной прорези. Но меня лично это не трогало, я даже не испытывал сострадания к своему лежащему двойнику.

Потом и двойник, и камера исчезли. Я увидел мальчика на руках высокой рыжеволосой девушки в светлом цветастом ситцевом платье, она стояла у окна, показывая мальчику запряженную четверкой вороных коляску, кучер которой щелкал длинным кнутом. Коляска подъехала под окно, молодая дама в шляпе, украшенной множеством цветов, в светлом пальто, с зонтиком от солнца в руках, подошла к окну — девушка передала ей мальчика, и она с доброй улыбкой обняла его, прижала к груди и вместе с ним села в коляску.

Эту картину моя душа тоже созерцала как пассивный наблюдатель, но я знал, что девушка — моя бонна Вероника, дама — моя маменька, а мальчик — я сам. Картина исчезла, и с нею исчезло все, в том числе мое телесное «я». Долго ли длилось это состояние, я не знаю, как не знаю, долго ли продолжался кошмар той ночи, когда я очнулся на полу.

В себя я пришел другим человеком — я обрел способность развоплощаться, если чувствовал, что сила воли покидает меня. Лишь в этот единственный раз душевное «я» явило мне образ минувшего, позднее оно оставалось в камере подле моего тела, но не страдало. Наблюдатель за дверною прорезью, очевидно, заметил эти припадки оцепенения. Однажды, находясь в таком состоянии, я увидел, как дверь открылась и полковник в сопровождении двух штатских и военного врача подошел к моей койке, и услыхал, как он окликнул меня по имени. Потом и штатские звали меня, щупали пульс. Один приподнял мне веки, и оба посмотрели в глаза, которые были неподвижны. Все это мое развоплощенное «я» фиксировало совершенно безучастно, но отчетливо. Мне сделали инъекцию, и другое «я» исчезло, тело пробудилось.

Добавлю еще, что я мог сам ввести себя в такое состояние, но только когда ощущал, что моя энергия теряет власть над мыслями и чувствами. Нужно было лишь закрыть глаза, вытянуться на спине и задержать дыхание.

Врачи считали это болезненное состояние началом психического расстройства, и, чтобы предотвратить его, было предписано ежедневно выводить меня на полчаса на свежий воздух и раз в неделю разрешить русскую баню с последующим холодным душем.

На следующий день начались прогулки в квадратном — 50x50 шагов — дворе, обнесенном высокими стенами; посреди двора стояла русская банька. Вдоль стен были проложены тротуары, а вели во двор две двери, которые во время моих прогулок охраняли два тюремщика. Третий ходил вокруг бани, внимательно следя за каждым моим шагом.

Свежий воздух и движение действовали благотворно, как и баня с душем. Во время купания присутствовали два безмолвных тюремщика, один из которых, раздетый, как и я, мыл меня и поливал из душа, второй — вытирал и одевал. Дважды приходил врач, щупал пульс, смотрел в глаза, выслушивал. Еще он проводил мне ногтем по спине и груди, проверяя чувствительность кожи.

Я снова мог сосредоточиться на книге и ненадолго отвлечься мыслями от реальности. Читал я Соловьева, историю России времен Екатерины II и Марии Терезии, жизнеописание св. Франциска Ассизского, «Жизнь Иисуса» Ренана и несколько популярных французских книжек по астрономии, но не романы и не современные политические работы.

Утром каждого нового дня я надеялся, что вечером мне уже не придется быть в камере, но каждый вечер вновь испытывал разочарование, и каждое утро надежда моя убывала. Так шли недели — бесплодные вереницы часов и дней.

Однажды, примерно через четыре недели после допроса, меня после прогулки вывели со двора через другую дверь в какой-то коридор, а оттуда — в маленькую комнату, разделен-. ную пополам двойною решеткой. Меж решетками сидел за столом жандарм. «Сейчас войдет некто, на кого можно смотреть, но разговаривать нельзя, — объявил он. — Если вы скажете хоть слово или подадите какой-нибудь знак, вас тотчас уведут». Дверь в другой половине комнаты отворилась, и за двойною решеткой я увидел мою жену. Она была в черном, вуалька на шляпе и та черная. Лицо ее выражало глубочайшую боль, из глаз катились слезы, у меня тоже слезы навернулись на глаза. Так мы несколько минут безмолвно стояли друг против друга, не имея возможности ни говорить, ни хотя бы сделать какой-нибудь знак. Губы жены шевелились, но совершенно беззвучно. Мне чудилось, будто она шепчет: «Да поможет тебе Бог!». Потом меня увели.

Чудесное свидание — теперь я знал, что жена моя жива и свободна, и мог быть уверен, что она сделает все, чтобы доказать мою невиновность и спасти меня от узилища и позора.

Но минуло еще две недели, а ничего не изменилось. Все те же неусыпно следящие глаза за стеклом да обрывки хорала с соборной башни — невыносимо. Я потерял всякую надежду и каждый день ждал конца. Визит жены был прощанием.

Но вдруг после прогулки меня опять привели в комнату для свиданий. Я снова увидел, как вошла моя жена. На сей раз на меня смотрели прекрасные сияющие глаза без слез, а лицо, хоть и выражало глубокое страдание, было спокойно, и легкая улыбка играла на губах. Когда я возвращался в камеру, в сердце моем вновь ожила надежда, и я не ошибся.

Вечером следующего дня камеру отперли, вошел полковник с какой-то бумагой в руке. «Ваше дело закрыто, — сказал он. — Вы свободны». Услышав это, я потерял сознание и упал на койку.