ВОЗВРАЩЕНИЕ В ХАБАРОВСК

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ХАБАРОВСК

На обратном пути я снова остановился у полковника Башилова. За это время по поручению барона Корфа он собрал среди местных инородцев для нового этнографического музея в Хабаровске национальные костюмы, утварь и небольшие модели саней и лодок, которые я захватил с собой. Кроме того, полковник приготовил коллекцию пушнины, снабдив каждую шкурку этикеткой с указанием, где именно в его области она добыта. Дело в том, что мех у животного меняется в зависимости от места обитания, например, соболь с побережья Охотского моря имеет совсем иной окрас и размер, чем соболь уссурийский. Так же обстоит с черно-бурой и прочими лисицами. Только у мигрирующих животных вроде косуль, северных и благородных оленей таких различий, как говорят, не существует. Подбор большой, по-настоящему красивой шубы в Сибири, несмотря на изобилие и дешевизну пушнины, задача очень сложная.

Рассказывают, что однажды понадобилось построить для императрицы шубу из черно-бурых лисиц. Требуется для этого примерно двадцать пять шкурок. Но чтобы подобрать их так, будто все они составляют единое, ровное по тону полотно, пришлось закупить около сотни отборных шкурок, за которые на месте уплатили по 100 рублей за штуку. Лишь из такого большого количества мехов удалось сделать вправду очень красивую шубу абсолютно ровного черного с серебром цвета. Из остальных шкурок сшили еще одну шубу, но куда менее красивую. Остатки же, хотя и замечательные по качеству, годились только на воротники и муфты.

Покупатель, приобретающий здешние меха в Европе или Америке, нередко платит за них суммы, в двадцать раз превышающие ту, какую выручил охотник, добывший пушнину. Вся торговля сибирскими мехами, собственно, сосредоточена в Нижнем Новгороде и в Ирбите на Урале. Туда приезжают скупщики, приобретшие шкурки у охотников. Оттуда товар идет в Лейпциг, где его по всем правилам дубят и сортируют. В Лейпциге торговля ведется специализированно: например, одна фирма занимается только соболями, другая — только лисами и т. д. Из сотен тысяч шкурок несложно тогда составить равноценный ассортимент.

Изрядная доля товара возвращается обратно в Россию, и даже в Иркутске, желая иметь хорошую шубу, покупают «липецкие», т. е. лейпцигские, шкурки.

За все время пребывания в Сибири мне лично удалось приобрести лишь шестнадцать совершенно одинаковых соболиных шкурок, хоть я и держал в руках многие сотни таковых.

В конце декабря я опять был в Хабаровске, и после долгих странствий оседлая жизнь поначалу доставляла мне удовольствие. При всей своей немногочисленности здешнее общество в большинстве состояло из людей много переживших и повидавших. Чуть ли не все они очутились на этих берегах, потерпев крушение в бурном плавании по штормовому морю жизни. Понятно поэтому, что барон Корф поддерживал светские контакты лишь с очень немногими. К ближайшему его кругу относились, собственно, только четыре его адъютанта да трое нас, чиновников для особых поручений. У нас был и четвертый коллега, но из-за своей жены, которая не умела держать себя, он к этому кругу не принадлежал.

Работа наша состояла в попеременном дежурстве при особе генерал-губернатора, в бесконечном шифровании и дешифровке телеграмм, ведении конфиденциальной корреспонденции нашего начальника, если он не желал доверить оную своей канцелярии, а также в отчетах об итогах доверенных нам миссий.

Дежурил я дважды в неделю. Об этих днях у меня сохранились самые приятные воспоминания. По завершении дневных трудов я подробно рассказывал барону Корфу о своих впечатлениях от каторжного района и от туземных народов. Мой старый начальник интересовался не только практической стороной этих вопросов, но и научной и этической. Он потребовал от меня точных сведений о ламаизме и буддизме; многое здесь оказалось ему внове, и часто он конспектировал мой рассказ, как студент. В частности, его увлекали психологические наблюдения; так, он просил меня дать характеристику не только туземным народам и арестантам, но и многим своим чиновникам, с которыми мне довелось встречаться. В таких случаях меня поражали его восприимчивость и глубокое знание людей, позволявшие благожелательно и нелицеприятно оценивать обстоятельства и людей. При этом он оставался строгим и справедливым начальником, не малодушествовал и при необходимости мог действовать весьма жестко. Долгие процедуры претили ему, и, если было возможно, он предпочитал быстроту. В качестве иллюстрации этой манеры барона Корфа, расскажу здесь, как он поступил с офицером довольно высокого ранга и хорошей фамилии, чтобы пощадить его семью.

Некий г-н фон Ф. командовал в Хабаровске батареей. Был он женат и имел детей. Брак этого капитана казался вполне счастливым, но все изменилось с появлением другой женщины. Г-жа фон Ф. застрелилась — якобы по неосторожности — из револьвера мужа. Проведенное дознание, однако, не оставило сомнений в том, что здесь имело место убийство супруга. Тем не менее, барон Корф приказал держать убийцу не в тюрьме, а на гауптвахте. Когда дознание было завершено, он через одного из офицеров послал капитану материалы дела, а также крюк и веревку и велел в ближайшие 12 часов арестованного не беспокоить. Наутро Ф. нашли в камере — он повесился. Преступник ушел из жизни до вынесения приговора. Тело вскрытию не подвергали, а в приказе по части объявили, что капитан Ф. скончался от разрыва сердца. Таким образом, репутация ни в чем не повинной семьи не пострадала.

По поводу дела Потулова барон Корф однажды сказал мне: «Жаль, что на эту историю потрачено так много времени и бумаги. Я бы предпочел процедуру покороче. Если б речь не шла о таких суммах казенных денег, я бы сам с ним разделался».

В далеком от большого мира, месяцами совершенно изолированном и предоставленном самому себе Хабаровске жизнь складывалась на свой особый лад.

Часть общества стремилась наполнить эту жизнь духовностью, расшевелить умы. Зимой в офицерском клубе еженедельно устраивали так называемые семейные вечера, где обыкновенно бывал и барон Корф с семьей и свитой. Превосходная любительская труппа разыгрывала там лучшие русские пьесы; регулярно устраивались концерты — превосходная здешняя пианистка радовала нас своими выступлениями, а один из чиновников, венгр по происхождению, замечательно играл на скрипке. Имелось в обществе и много хороших певцов, можно было послушать казачьи и солдатские хоры.

Как административный центр всей Амурской области Хабаровск собрал в своих пределах лучших представителей всевозможных профессий. Среди них было много необычайно сведущих и образованных людей, которые накопили недюжинные познания, много повидали и порой читали весьма интересные доклады. В частности, один старый офицер, поляк по происхождению, рассказывал нам о своей бурной жизни. Находясь на французской службе, он сопровождал в Мексику несчастного императора Максимилиана.[9] Когда Наполеон оставил Максимилиана на произвол судьбы, он был в числе немногих сохранивших верность императору. Офицеры, в общей сложности двадцать человек, были построены подле императора для расстрела. Когда же грянул залп, упал один только Максимилиан; офицеров предполагалось лишь напугать, вслед за тем их спешно выслали из страны. Последним желанием императора было услышать испанскую песню «Голубка», под звуки ее он и был расстрелян. Полковник по сей день не мог слышать эту мелодию без слез.

Несмотря на все усилия поддерживать в обществе хороший тон и благоприличное поведение, дикость нет-нет, да и прорывалась наружу, прежде всего в форме азартных игр и попоек. Лишь присутствие барона Корфа и его семьи держало общество в рамках; ровно в полночь барон Корф покидал клуб, а вместе с ним — те, кто опасался неприятностей. И тогда обстановка разительно менялась — злые духи получали свободу.

Азартные игры в офицерском клубе были строго запрещены, играли только в частных домах. Мы — маленькая группа молодежи из ближайшего окружения барона Корфа — создали для себя особый кодекс, согласно которому ни один из нас не имел права играть в азартные игры, а все дамы из окружения барона Корфа были объявлены табу. Правда, кое-кто из дам воспринял это с большою обидой.

Среди чиновников встречались весьма своеобразные типы старых служак, которые сидели на Амуре еще с муравьевских времен. Им платили большие оклады, каждые пять лет возраставшие на 25%, кроме того, по истечении этого срока чиновник повторно получал подъемные и экипировочные деньги в том же размере, что и в начале службы. Денег поэтому хватало всегда. Но, едва получив, старики регулярно их проигрывали и оттого снова поневоле еще на пять лет оставались на Амуре. Среди купцов тоже встречались игроки, ставившие на кон не только свои товары и все достояние, но даже жен, семьи и самих себя.

Эта необузданная жизнь была чревата большими опасностями, в частности для молодых гарнизонных офицеров. Если они не увлекались охотой, им только и оставалось проводить время за попойками да карточным столом. Водить знакомство домами здесь почти не было возможности, а немногие женщины, с которыми можно было общаться, редко служили молодым людям моральною опорой. Чтобы «выпустить пары», барон Корф предоставил в Хабаровске концессию трем японским чайным домам, хотя их управляющих и подозревали в принадлежности к японскому офицерству.