Предолимпийские сборы: Хабаровск и Запорожье

Предолимпийские сборы: Хабаровск и Запорожье

1972 год мне больше всего запомнился даже не Олимпиадой, а сбором в Хабаровске накануне Игр.

Таня Тарасова, тогда молодой тренер, и ее лучший друг Юра Овчинников собрали вокруг себя шумную компанию. Отдельно гулял Сергей Четверухин, он всегда очень тихо и достойно себя вел. Я жила в одной комнате с молодой совсем девочкой, одиночницей Мариной Саная. Жук ее тоже тренировал. Так получалось, что я все время оставалась одна. Маринка почитала, и спать, все остальное время она тренировалась. Лешка активно бегал за Людой. Однажды раздается стук в дверь. Ко мне в номер никто не стучал. Я ушла от всех, поскольку погружена в сложную ситуацию. У меня напряжение с Улановым, и я явно не вписываюсь в веселую компанию Тани и Юры.

Стук повторяется, и в комнату влетает Вовка Ковалев. Я еще дверь не открыла, а он мне кричит: «Маленькая! — он меня маленькой называл. — Посмотри, какая у меня шуба!» Сейчас те ребята, которые попадают в олимпийскую сборную страны, от олимпийской формы не балдеют, ее можно купить в магазине. А тогда ничего нельзя было купить, не говоря уже о спортивной одежде. А тут шерстяные костюмы с гербом, шуба, шапка! Вовка просто с ума сошел, даже не мог тренироваться.

Ковалев считался учеником Писеева. Писеев до Спорткомитета работал тренером на стадионе Юных пионеров, и Вова начинал в его группе. Дальше он тоже всегда его курировал. Потом Ковалев перешел к Татьяне Александровне Толмачевой. Чайковская стала его тренером позже, после Саппоро. Но Толмачевой на Олимпиаде не было: вся наша команда — три пары, три одиночника — Овчинников, Ковалев и Четверухин, и одна одиночница — Марина Саная. Танцы тогда еще в программу не ввели. Они появились впервые в Инсбруке в семьдесят шестом. Из тренеров отправили Кудрявцева (он тренировал Смирнову — Сурайкина), Тарасову (у нее выступала третья пара), Жука, который выводил нас, Четверухина, Санаю и Овчинникова с Ковалевым. Тройка ребят в мужском одиночном катании оказалась благодаря Четверухину, который стал серебряным призером чемпионата мира.

Для нас, как и для Ковалева, тоже было целым событием получить форму. На чемпионаты мира нам никакой специальной формы не выдавали. Нам шили только костюмы, в которых мы выступали. А форму сборной мы впервые получили как раз в семьдесят втором году, когда ехали на Олимпийские игры. В шестьдесят восьмом мы за полцены могли купить тапочки Adidas, они тогда выпускались на настоящей каучуковой подошве. Такое щедрое подношение описать невозможно. Эти тапочки у меня хранились, кажется, до семьдесят пятого года. Поверить трудно, но именно так все и было.

Обстановка в сборной уже в 1971 году сложилась нелегкая. Мы жили на очередных сборах в Запорожье, жили, как сельди в банке, и, похоже, друг друга ненавидели.

Я и на соревнованиях, и на сборах держалась тихо и в стороне. Полагалось учиться, но чаще всего я себя плохо чувствовала — и спина болела, и кровь беспокоила. Овчинников, который всегда был готов погулять, объединился с Четверухиным против Ковалева — тот молодой, прет, к тому же абсолютно без тормозов. Смирнова с Сурайкиным держались все время в стороне и рядышком, к ним примкнул Уланов, Кудрявцев в то время очень дружил с Жуком. Осенние сборы конца семьдесят первого года — это было нечто особенное. На сборах был только один тренер в возрасте — Толмачева. У нас появился деятель из научной бригады. Как всегда, в выходные дни нам придумывали какое-то мероприятие: то ГРЭС смотреть, то на бахчу ехать. Этот из научной бригады прибегает: «Ира, ты поедешь на бахчу? Я, — говорит, — тебе сетку дам, набери полную сетку арбузов». Я не поленилась — набрала ему арбузов размером с яблоко. Меня такие просьбы бесили, как и все научные бригады. Они, может быть, и собирали какую-то важную информацию, но лично я от них никакой пользы никогда не видела.

Жук на каждую утреннюю тренировку приходил с таким запахом, что мухи дохли на лету. Один раз я не выдержала и явилась утром на каток с большим соленым огурцом. Он стал орать, что снимет с меня стипендию и выгонит из сборной. На что я, уже понимая свое место в фигурном катании, ему сказала: «С кем же вы поедете на Олимпийские игры?» Вопль и крик на льду стоял такой, что я пошла собирать вещи, чтобы уехать со сбора. Тогда вмешался Леня Перепелкин. Он впервые приехал в Запорожье начальником сбора. Перепелкин ходил за мной и уговаривал: «Ирочка, не делай этого». Мы жили в старой гостинице «Запорожье». В ней на первом этаже располагался ресторан. Каждый вечер мы с Леной Александровой смотрели, как наших тренеров оттуда выводят местные тетеньки, — а дамы в Запорожье дородные. Я тогда дружила и общалась в сборной только с Леной Александровой. Мы с ней вместе в шестьдесят седьмом году попали в сборную. Лена, чемпионка Советского Союза, была из Ленинграда, высокая блондинка, красивая, с полными губами, что не очень характерно для Питера.

Появилась тогда у Логинова, тренера Александровой, хореограф Лия Петровна Климова. Муж у нее был известный в Питере диссидент, артист Мариинки. Сама она — настоящая дама. И все наши тренеры-мужчины начали за ней ухаживать. Как пчелы на мед, они к ней слетались. Причем Кудрявцев никак не мог запомнить ее имя и все время говорил: «Лилия Петровна». Она не уставала повторять: «Я Лия Петровна». Климова поняла, что в сборной Советского Союза есть люди, с которыми можно иметь дело. Она быстро разобралась, что из всех наставников, конечно, Жук самый «богатый». У него в руках Четверухин, Роднина с Улановым и еще кто-то подкатывает. Она явно выбирала себе объект для дальнейшей работы. История получилась еще та. Она решила, что необходимо завоевать сердце мужчины, а там уже ему никуда не деться — придется вместе работать.

Сидим мы с Ленкой и слышим знакомое гаканье. Жили мы как раз над рестораном. Вдруг стук в дверь, входит Лия с початой бутылкой коньяка, садится прямо на кровать. Что есть в обычном советском номере? Две кровати и какой-то столик. Вот она и садится около этого столика. И у нас на глазах выпивает стакан, потом второй. Мы сидим, молчим. Мы уже привыкли, что пьют наши тренеры, но они мужчины, а тут женщина. Неожиданно она расплакалась. Мы к ней: «Лия Петровна, что случилось?» В общем, выяснилось, что она пришла к Станиславу Алексеевичу поговорить, наладить контакт, пришла с этой бутылкой коньяка. Стасик выпил и безо всяких разговоров сразу же полез на нее. И она под таким впечатлением и после такого «налаживания контактов» пришла к нам, девчонкам, и начала нам все это рассказывать.

Когда наши тренеры в сердцах спрашивали: «Почему вы к нам так относитесь?», что мы могли им ответить? Мы столько всего про них знали, как после этого их любить?

В общем, я мирно сосуществовала и с Четверухиным, и с Овчинниковым. Другое дело, что я их все время покрывала. В том числе и перед женами. Вот почему мне многое доверяли и посвящали в курс любых дел. Если что, Четверухин говорил: «Мы тут с Ирочкой Родниной». Я была неким гарантом, что рядом со мной ничего плохого не случится. Я была в курсе всех их похождений. И, может быть, они хорошо ко мне относились потому, что знали: я никогда никому ничего не расскажу и никогда не заложу. Прошло почти сорок лет, прежде чем я рискнула что-то рассказать.

Перенесусь из Запорожья снова в Хабаровск, на последний предолимпийский сбор. На улице было минус пятьдесят или шестьдесят, но я иногда ходила гулять. Телевизор в номере работал в рябушку, каждая тренировка с Леликом — это нервотрепка. Обстановка такая, что даже выходить на завтрак, обед и ужин не хотелось. Ни с тренером, ни с партнером у меня взаимоотношений не было. Они уже на все смотрели так, будто я действительно в семьдесят втором году выступать заканчиваю. Наверное, я думала, такое полагается в самый последний момент говорить. Но я считала, что с партнерами надо вести себя честно, вот я так себя и вела. То есть я свои планы не должна от них скрывать, наоборот, обязана их во все посвятить. Мне так казалось. Ну, в общем, дура я по жизни, по большому счету. Но уже, видно, такая родилась, не изменить. Как ею была, так до сих пор и остаюсь. Ну чуть-чуть, на капельку, может, жизнь пригладила.

Интересно, что вполне личные, как мне казалось, взаимоотношения между мной, Улановым, Смирновой и Сурайкиным вызывали нешуточное «государственное» беспокойство. В семьдесят втором году во время чемпионата мира вокруг меня ходил какой-то молодой человек, до смешного ясный такой карикатурный кагэбэшник из американского кино про советскую жизнь. Нацепил на пиджак значок «Огонька» и таскал с собой профессиональный фотоаппарат, явно не зная, как им пользоваться. Он все время пытался со мной поговорить, потому что у него были какие-то опасения за Сурайкина и за меня — как бы мы не убежали из команды. Правда, я это поняла не сразу. Вроде бы Смирнова с Улановым уже вместе, но мы двое вроде как неудовлетворенных. И вот этот «Огонек», мы его так звали, ходил за мной, все время разговаривал, заполнял мои перерывы, видимо, настроение мое узнавал.

Тут еще Уланов вокруг себя всех напрягал. Задания он получал от Жука только в присутствии начальника отдела Писеева. Вот как все было закручено. Помню, после одной из тренировок сижу, жду автобус. Рядом сидит Синилкина. Я ее спросила: «Анна Ильинична, что же вы всё с ними возитесь, вы что думаете, я железная? Я ведь тоже могу не выдержать». В этот же вечер вся команда поехала на встречу с местными. Тренировались только мы с Улановым. И как раз в этот вечер я упала. Когда очнулась, рядом со мной сидела Анна Ильинична и плакала. Она потом твердила: почему я не обратила внимания на твои слова? А скорее всего, у меня действительно наступил тот момент, когда нервы дошли уже до предела. А такое пограничное состояние нередко вызывает предчувствие. Надо сказать, что предчувствие меня никогда не обманывало.

Говорят, что у Синилкиной я была самой большой симпатией. Но, думаю, это преувеличение. Она любила всех. И поэтому когда открывали ей памятник, каждый имел право это сказать: и Тарасова, и Бестемьянова, и Моисеева. Другое дело, что я была у нее, вероятно, первой любимицей. Тут не было конкуренции, потому что, например, с Таней сложились у нее совершенно другие отношения, Наташа появилась в ее сердце позже нас, как внучка. А с нами она впервые выехала как президент, мы самые первые стали ее чемпионами, и она видела своими глазами, как нелегко это давалось. Самая большая похвала Анны Ильиничны для меня — когда я уже работала тренером, она сказала: «Я за Роднину ни одной бутылки водки, ни одной банки икры никогда никому не выставляла». То есть уговаривать судей или напрягать кого-то в международной федерации ей со мной не приходилось. Я никогда не доставляла ей никаких хлопот.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.