Глава тринадцатая В министерстве юстиции

Глава тринадцатая

В министерстве юстиции

Я провел остаток ночи в доме одного из рабочих, работая над составлением петиции. Окончив ее, я отвез ее на следующее утро к одной даме, которая обещала мне напечатать ее, и затем вернулся домой, чтобы хоть немного отдохнуть. Один из моих друзей, разбудив меня, сказал, что ко мне на дом приходил курьер из министерства юстиции с предложением явиться туда. От митрополита Антония была получена записка, также приглашавшая меня явиться, очевидно, для объяснения по поводу забастовки. Предчувствуя неудачу, я решил не ходить ни в министерство, ни к митрополиту. Но, когда 8 января я убедился, что правительство намерено прибегнуть к крайним мерам, в случае, если мы не откажемся от наших намерений, и снова получил от Муравьева приглашение явиться, я решил пойти, чтобы в последний раз попытаться окончить дело миром. Я знал, что подвергался опасности быть арестованным[119] и, таким образом, оставить рабочих без руководителя в такой критический момент, но я должен был рискнуть, если этим можно было предотвратить надвигавшуюся трагедию.

Я решил пойти в министерство после полудня, а до того времени написать письма министру внутренних дел и царю.[120] Последнее письмо было немедленно отвезено двумя доверенными лицами в Царское Село с приказанием немедля доставить в руки царю, если будет возможно.[121]

«Государь, — писал я, — боюсь, что твои министры не сказали тебе всей правды о настоящем положении вещей в столице. Знай, что рабочие и жители г. Петербурга, веря в тебя, бесповоротно решили явиться завтра в 2 часа пополудни к Зимнему дворцу, чтобы представить тебе свои нужды и нужды всего русского народа.

Если ты, колеблясь душой, не покажешься народу и если прольется неповинная кровь, то порвется та нравственная связь, которая до сих пор еще существует между тобой и твоим народом. Доверие, которое он питает к тебе, навсегда исчезнет.

Явись же завтра с мужественным сердцем перед твоим народом и прими с открытой душой нашу смиренную петицию.

Я, представитель рабочих, и мои мужественные товарищи ценой своей собственной жизни гарантируем „неприкосновенность твоей особы“».

Свящ. Г. Гапон.

8 января 1905 г.

Не знаю, дошло ли мое письмо до государя, так как я никогда больше ничего не слышал о двух моих посланцах. Вероятно, они его доставили, и были немедля арестованы. Письмо же к Святополк-Мирскому было ему доставлено, хотя я и не хлопотал о его доставке.

Собрав несколько вожаков рабочих, я прочел им мое письмо.[122] Они одобрили его содержание, но последняя фраза вызвала возражение. «Как можем мы гарантировать безопасность царю нашей жизнью, — серьезно спрашивали некоторые из них, — если какое-нибудь неизвестное нам лицо бросит бомбу, то мы должны будем покончить с собой». Слова эти доказывали, какая искренность и простодушие руководили рабочими. Мне пришлось употребить все мое влияние, чтобы убедить, что мы, безусловно, должны обещать царю эту гарантию. Затем письмо мое было подписано мною и моими товарищами, и я уверен, что, если бы царь явился к народу и что-нибудь случилось бы с ним, люди эти покончили бы с собой. Расставаясь с ними, я сказал: «Теперь идите к своим и расскажите им о нашей петиции и скажите, чтобы завтра они пришли подать ее царю. Если он не явится и будет пролита невинная кровь, то у нас нет больше царя. Сам я пойду к министру юстиции. Если меня арестуют, скажите об этом товарищам и доведите дело до конца; если же меня не арестуют, то вечером увидимся на собрании». Когда мой друг Кузин вернулся из министерства вн. д., мы вместе поехали в министерство юстиции. Он остался в сенях, а некоторые из моих людей держались невдалеке, чтобы сообщить рабочим, если меня арестуют. Очевидно, все, т. е. швейцар, курьеры и чиновники, знали о том, что происходит, и о причинах моего посещения, так как встречали меня с видимым любопытством, уважением и даже низкопоклонством.

— Скажите мне откровенно, что все это значит? — спросил меня министр,[123] когда мы остались одни. Я, в свою очередь, попросил его сказать мне откровенно, не арестуют ли меня, если я буду говорить без опаски. Он как будто смутился, но затем, после некоторого размышления, ответил «нет» и затем торжественно повторил это слово. Тогда я рассказал ему об ужасных условиях, в которых находятся рабочие и народ в России.

— Страна, — сказал я, — переживает серьезный политический и экономический кризис; каждое сословие предъявляет свои требования, жалуется на свои нужды, выражая их в своих петициях к царю; настал момент, когда и рабочие, жизнь которых очень тяжела, желают также изложить свои нужды царю. При этом я вручил ему копию нашей петиции. Всего было сделано только 15 копий. Одиннадцать было роздано по отделам нашего союза, одна на лучшей бумаге для государя, по одной министрам внутр. дел и юстиции и одна для меня (я отдал ее корреспонденту одной английской газеты, высказав при этом надежду, что и нам Господь дарует те права, которыми пользуется английский народ). Поэтому я был очень удивлен, когда Муравьев сказал мне, что у него уже есть такая копия.

Взяв мою, он внимательно просмотрел ее и затем простер руки с жестом отчаяния и воскликнул: «Но ведь вы хотите ограничить самодержавие!»

— Да, — ответил я, — но это ограничение было бы на благо как для самого царя, так и его народа. Если не будет реформ свыше, то в России вспыхнет революция, борьба будет длиться годами и вызовет страшное кровопролитие. Мы не просим, чтобы все наши желания были немедленно удовлетворены, мы удовольствуемся удовлетворением наиболее существенных. Пусть простят всех политических и немедля созовут народных представителей, тогда весь народ станет обожать царя. — Глубоко взволнованный, я, пользуясь важностью момента, прибавил: «Ваше превосходительство, мы переживаем великий исторический момент, в котором вы можете сыграть большую роль. Несколько лет тому назад вы запятнали себя преследованием тех, кто боролся за свободу. Теперь вы имеете случай смыть то пятно. Немедля напишите государю письмо, чтобы, не теряя времени, он явился к народу и говорил с ним. Мы гарантируем ему безопасность. Падите ему в ноги, если надо, и умоляйте его, ради него самого, принять депутацию, и тогда благодарная Россия занесет ваше имя в летописи страны». Муравьев изменился в лице, слушая меня, но затем внезапно встал, простер руку и, отпуская меня, сказал: «Я исполню свой долг».

Когда я спускался по лестнице, меня поразила мысль, что эти загадочные слова могли иметь только тот смысл, что он поедет к царю посоветовать стрелять без колебания. Тогда я подошел к телефону в сенях и, вызвав министра финансов Коковцева,[124] рассказал ему о случившемся и просил его содействия к предотвращению кровопролития.

Ответа я не слышал, так как меня разъединили.

С этого момента я был убежден, что произойдут серьезные беспорядки, но остановить движение было уже невозможно, не погубив всего его будущего. Чтобы предупредить народ о том, что его ожидает, я послал делегатов в Колпино, а сам объехал все 11 отделов союза. В каждом отделе я говорил рабочим, что они должны завтра идти со своими женами и детьми и что если государь не захочет нас выслушать и встретит пулями, то у нас нет более царя.

В течение последних трех дней возбуждение в Петербурге все возрастало. Все заводы, фабрики и мастерские постепенно прекращали работу, так что вскоре не осталось ни одной дымящейся трубы во всем городе. Несмотря на то, что открытые манифестации не дозволены в России, настроение народа ясно сказывалось. Тысячи мужчин и женщин постоянно собирались в помещениях рабочего союза; председатели и вожаки беспрерывно говорили собравшимся, объясняя им содержание петиции к царю, и подготовляли процессию к Зимнему дворцу.

После каждой речи присутствующие приглашались в соседнюю комнату для подписи. Таким образом было собрано более 100 тыс. подписей и знаков за неграмотностью. Что сталось со всеми этими подписями в дальнейшем, я не знаю.