15
15
Зацепившись за кромку Шепетовского леса, мы свалились отдыхать.
После пройденной степями и лесостепью тысячи километров всем казалось, что теперь мы уже в полной безопасности.
Передохнув, люди, как обычно после тяжелого пути, вспомнили прошлое. И самое страшное казалось смешным.
Уже кто–то подсчитал, что, начиная от Збруча, было двадцать одно окружение.
— Очко! — смеялись бойцы. — Ну, теперь уже больше не может быть. Хватит. А то будет перебор.
Разведки пошли, как всегда, звездным маршрутом. Но самых отчаянных я послал на север: на асфальт.
Люди, возвращаясь, приносили разные сведения, но самого главного не могли узнать. А главное для нас было: где Руднев? Проходил ли здесь Ковпак? Где–то под Тернополем затерялся его след. На третий день Лапин прикатил с асфальта на «оппельке».
— Переговорщицу поймали, — объявил громогласно дежурный, подходя к начштаба.
Пока виновник торжества возился с трофейной машиной, я вышел на просеку. Ветровое стекло было вдребезги рассечено автоматной очередью. Рядом с Лапиным восседала немка. В шляпке и дорожном клетчатом макинтоше, с ярко–красной сумкой в руках.
— Принимайте кралю! Кавалера ее я срезал, — чудил Лапин.
Немка оказалась секретаршей–стенографисткой майора Дормана, инспектора управления Розенберга. Ее патрон совершал инспекторскую поездку по Украине.
Вот уже второй месяц, как нет Миши Тартаковского. Я никак не могу привыкнуть к новому переводчику. Исполняющий по совместительству и эти обязанности доктор Циммер выводил меня из терпения. Он прекрасно владеет немецким языком. Но допросы пленных при помощи доктора не удавались. Циммер никак не может удержаться на строго целеустремленной военной мысли: он то ударялся в психологию и быт, то вдруг со слезами на глазах вспоминал о зверствах фашистов и в самый напряженный момент допроса лез ко мне с воспоминаниями.
— Пора привыкнуть, доктор. Вы теперь военный человек. Какие могут быть нервы? Возьмите себя в руки.
— Ничего не могу поделать, пане подполковник.
— Сколько раз говорил — не называйте меня так!
— Извините, пожалуйста. Я постараюсь, товарищ командир, — говорил он виновато и замолкал.
Мне становилось жаль его.
— Давненько мы с вами, доктор, перестали «подписываться» на «Дас Райх», — пытался я пошутить.
— О да. Еще от Черного леса, — говорил он печально.
Допрос немки он начал вяло. Затем увлекся. И если бы нас интересовали Германия и Франция, нормы пайка и настроения немецких фрау, если бы я понимал что–нибудь в парфюмерии и военных модах — лучшей информации трудно было бы желать. Но в те дни меня совсем не интересовала Германия. Я смотрел в пустые глаза немки, отворачивался от ее дрожащих рук и думал: «Ну, что ты можешь мне еще рассказать? Откуда тебе знать, где Ковпак? Что случилось с Рудневым? Как идут Фесенко и Матющенко?» — и, махнув рукой, ушел в лес.
Тихо и сочувственно шушукались высоко в небе своими кронами корабельные сосны. Словно старушки–богомолки, покачивали они задумчиво головами: «Ага, не знаешь–шь… ага…»
Доктор Циммер один еще не меньше часа продолжал галантный разговор.
На исходе второго часа, проходя по лесу, я услышал крик: «Где командир? Найдите командира». Дело было похоже на тревогу. Я быстро откликнулся. Навстречу мне бежал доктор Циммер, без шапки, лысина его искрилась на солнце.
— Вы знаете, что это за птица? Я–таки докопался!
— Ну и что? Какая птица? Говорите спокойнее.
— Нет, вы знаете, куда она ехала?
— Она же вам сразу сказала: во Львов.
— Это я хорошо понял — во Львов. Но почему во Львов из Днепропетровска нужно ехать через Ровно? А? Почему бы такая топография? Не знаете? А вот теперь попробуйте мне сказать, что доктор Циммер — плохой переводчик или плохой разведчик. Майор Дорман не поехал из Днепропетровска во Львов через Каменец–Подольский и Тернополь, потому что там полно партизан. Это она мне, доктору Циммеру, говорит, что там полно партизан. Ну, как вам нравится?
Я сказал, что мне все это не так уж нравится.
— Ну и что же дальше?
— А дальше то, что на мой вопрос, каких партизан она знает под Винницей, — что, вы думаете, она мне ответила?..
— Ну, кто под Винницей?
— «Под Винницай партизанен Кальпак». А когда я спросил ее: кто же вокруг Проскурова? — она ответила: «Тоже партизанен Кальпак», и что бы я ни спросил, какие города ни называл бы — Волочиск, Тернополь, Бучач, Злочев — всюду ей и ее майору чудится «Кальпак».
— Чудился, доктор, — поправил я Циммера.
— Верно, верно…
— А как же вы все это выпытали?
Доктор улыбнулся.
— Эта женщина… настоящая немка. Она, как кошка. Кто ее по шерстке погладит, тому она и мурлычет.
— А больше она ничего не знает?
— Нет. Больше ничего. Она знает только… и просит, чтобы ей дали время сделать… — доктор Циммер заулыбался и прикрыл нос двумя пальцами, — сделать туалет.
Значит, от Львова до Проскурова широким «фронтом» проходили наши группы. Измученные, израненные, без патронов, они наводили страх на немцев. Это шорох тысяч ног наших колонн и колоннок, скатившихся с гор, разносился от Днепропетровска до Львова.
Может быть, и не сразу, но через несколько минут я подумал: «Шуму от выхода нашего из Карпат было больше, чем серьезного, продуманного партизанского дела. Но наша ли в том вина? Мы — подвижные части партизанского движения. Мы выполнили свой долг. А вот партизанская пехота, закрепляющая успех… если бы она подошла! Тогда то, что было только отражением в трусливых мозгах фашистов от нашего похода, стало бы реальностью».
И, уже попав на верную колею допроса, мы вместе с доктором Циммером беседовали с немкой… Уверившись в наших «благих намерениях» (она так и сказала: «я вижу у вас благие намерения», — шепнул мне лукаво Циммер), немка болтала без умолку. А я задумчиво листал толстую тетрадь — дневник майора Дормана. Чем–то необычным казался мне он… Некоторые страницы были сплошь исписаны под одной датой. Между датами пропуски иногда по нескольку месяцев.
— Нет, определенно это был мыслящий немец, — сказал я Циммеру.
— Одну минутку, товарищ командир, — ответил Циммер, галантно разговаривавший с немкой.
И хотя я не мог понять и половины написанного, все же видел, здесь записывались мысли, а не велся скрупулезный учет кур, индюшек, сел. деревень, городов, рек, гор…
— Бросьте немку к черту. Она и так влюбилась в вас…
— Не шутите так, командир…
— Я не шучу… Познакомьте меня лучше вот с этим манускриптом…
Циммер минуты три читал про себя, затем, откашлявшись, перевел по–русски почти без ошибок.
3.10.41 г.
«Мы перед Харьковом. Наступление задержано. Это поразительно. Русская оборона усиливается, а разрушенные дороги лишают нас возможности массировать новые силы».
— Дальше. Дальше. Вот здесь, пожалуйста…
5.11.41 г.
«Мы в Чугуеве. Дальше мы не можем идти. Дожди сделали дороги непроходимыми. Восточное Чугуева — бездорожье. Русские ушли, оставив ничтожный по численности, но упорный арьергард. Наш главный враг — громадные пространства без дорог. Наши полки перед стенами Москвы».
— Напрасно он валит все на дороги… А, впрочем, надо же на что–то ссылаться. Все они «завоеватели» так: чуть споткнулся — дорога виновата…
— Ага, вот уже и про нас… — с гордостью говорит Циммер.
«В Харьковской области русские установили очень много адских машин, которые взрываются в определенное время. Значительное число их было отрыто нашими инженерами. Часть их была выдана перебежавшими к нам саботажниками. Многие из них погибли при удалении мин».
— Туда им и дорога…
— Продолжайте, доктор…
— Сейчас… так… вот есть интересное…
10.11.43 г.
«Русские в Харькове. Самолеты над Германией. Становится скверно на душе. Есть желание с горя пить, и мы пьем. А теперь, когда мы отступаем, встречаем только вражду».
— Что посеешь — то и пожнешь. Дальше…
«Вражда это не так важно, но хуже то, что против наших арьергардов действуют партизаны из тех… которые в 1941 г. свободно жили и повсюду ходили. Они применяют самые жестокие средства, как зубами перегрызают наши внутренние связи. Мы не можем ни выехать, ни подъехать по железной дороге. Узловые станции Ковель и Ровно парализованы с августа. В разгар нашего наступления и потом, в печальные дни нашего отступления, в северной части Украины поезда не ходили нормально и часто подвергались крушению. А теперь я должен сидеть в жалкой избе и заботиться об охране железнодорожной линии. Музыка играет, и я в настроении писать и писать.
Становится страшно обозревать местность, когда едешь. Повсюду остатки разрушенных поездов. Ни одного дня в моем районе без железнодорожных катастроф. Русские партизаны устанавливают адские мины, которые мы отказались удалять и которые должны взорваться. И часто приходится самим взрывать рельсы, где только подозреваем мины. Некоторое время в Белоруссии и некоторых районах Украины было даже известное облегчение. Партизаны сотнями взрывали рельсы. Это было плохо для восстановительных работ, но хорошо для поездов.
Какая паника! И вообще, если бы не было мин, партизаны не могли бы совершать ничего особенно вредного. Они причиняют нам непоправимый вред минами и при этом сами остаются невредимыми. Каким образом так сильно развился на дорогах бандитизм? Во многом мы сами виноваты. Наша жестокость послужила причиной тому, что тысячи русских ежедневно нападают на железные дороги…»
Дальше шли дорожные записи. Дневник съехал на обычную форму. Еда, сон… Выпито… Имена украинских девушек… Затем довольно презрительная запись о женских достоинствах спутницы майора…
— О дороге из Днепропетровска не сделано ни одной записи… Обратите внимание, командир.
— Что ж, придется полагаться только на словесные показания фрейлейн…
— Фрау, товарищ командир… — вежливо поправил Циммер.
Картина прояснилась… Разобравшись в душевном состоянии этих двух немцев, мы яснее поняли, каким кошмаром было для оккупантов наше движение… Страх перед дорогами! Паника на станциях… Ужас!
Кто же сделал это?
Ковпак, как говорила в страхе немка. И он, конечно! Но его имя — символ… Этот ужас в черные фашистские души вселили разные люди. Советские патриоты, о которых устами старейшего большевика Михаила Ивановича Калинина партия сказала: фашизм это враг, которого «надо бить много и долго для его же собственного вразумления, для внедрения в его сознание того, что партизаны — это благороднейшие граждане подвергшейся нападению страны».
И как упрек и укор малодушным и двуличным, как восхищение всем лучшим, прямодушным и чистым, что есть в человеке, стоит моя многострадальная Родина и ее лучшие люди с чистой совестью, с ясным взглядом вперед, трезвым умом и пламенным сердцем, таким, каким оно было у Семена Васильевича Руднева.
Десятки крупных соединений действовали в тылу у врага Каждое из них делало свое честное, благородное дело. К лету 1943 года картина была такая. Далеко на западе за Стоходом и Серетом Федоров стальными тисками зажал крупный железнодорожный узел Ковель. Не выпускал поездов ни из Бреста, ни из Холма, обрубал немецкие щупальца на Сарны и Здолбунов. На Карпатах бились Ковпак и Руднев. Блестящие рейды совершали Наумов и Мельник. Еще зимой и весной Наумов пронесся ураганом по всей Украине. В степях Кировоградщины и Одесщины, по нижнему течению Днепра и Полтавщине проходили его рейды. Старик Мельник нагнал страху на гитлеровскую ставку.
Севернее — вся Белоруссия горела под ногами у немцев. Враг, проскочивший случайно через диверсионные заставы Федорова, проходил на Шепетовку и Сарны, где его добивали Бегма и Одуха. Организованное партией большевиков народное партизанское движение действовало во всю силу, и даже наши временные неудачи в Карпатах предстали перед нами в другом свете.