6

6

Еще в начале 1942 года я часто стал задумываться над тем, что в этой войне мне надо найти свое настоящее место. Я уже проверил себя под огнем, обтерся среди командного состава и начал ловить себя на мысли, что страшно хочется покомандовать самому.

До войны у меня было свое мерило в оценке людей. Совершенно не зная, придется ли мне воевать, да и будет ли война и какой она будет, я, встречая нового человека, старался представить его себе в военной обстановке. Прищуривал глаза, смотрел на него и говорил себе: «А ну–ка, голубчик, как ты будешь себя чувствовать на войне?» — и это помогало мне определить свое отношение к людям. Это было как бы лакмусовой бумажкой, которая выявляла и психологическую и, особенно, идейную «реактивность» людей, воспринимавшуюся мною не только как умение гладко выступать с речами.

И вот наступил момент, когда нужно было выбрать и себе место на войне. Я был тогда в странном званий интенданта второго ранга, но, однажды попробовав свои способности на этом поприще, больше возвращаться к нему не собирался. При одном воспоминании о дележе селедок на полтавском стадионе у меня выступал холодный пот. «Вот к партизанам бы…» — часто подумывал я.

Ранней весной 1942 года я, попрощавшись с политотделом 40–й армии, в сопровождении своего верного друга — фотографа и шофера Николая Марейчева, отправился по орловским грязным дорогам в распоряжение отдела кадров Брянского фронта. За спиной у меня был ранец, в котором лежало несколько сотен фронтовых негативов.

О чем я мечтал в те дни, лучше всего передаст одно из писем жене:

«…Работа моя очень интересная, когда идут бои, а когда затишье — захлестывает звериная тоска, и на все смотришь волчьими глазами. Ты писала мне о своих делах и о настроениях. Как я тебя понимаю! У меня тоже бывает такое настроение. Тоже кажется, что живешь как–то боком или идешь по обочинам дороги, вместо того чтобы катить по грейдеру. Эх, мне бы сейчас партизанить где–либо по тылам врага!

Но все еще впереди. Одного мне не хватает — тебя. Но я верю, что мы еще встретимся, хоть разочек, хоть на несколько часов увижу и расцелую свою женушку. Ты меня жди!

А если не увидимся — ты запомни: никого я так не любил, как тебя. И проклятье фашизму за миллионы таких счастливых, как мы, чье счастье он разрушил… Воспитай сыновей…»

Когда я писал это письмо, то и не думал о близкой возможности стать партизаном и, будучи человеком Большой земли, представлял себе партизан так же, как представляли их себе люди, не имевшие ранее к ним отношения. Через три недели ко мне приехала жена и перечла мне это письмо за два–три дня до моего вылета в тыл противника. Совершив уже первый прыжок с парашютом на елецком аэродроме, я подумал, что судьба моя похожа на судьбу героя сказки «По щучьему велению»… Стоило только подумать: «Эх, попартизанить бы мне…» — и судьба по щучьему веленью, по моему хотенью преподнесла мне это. Неведомое романтическое, сказочное…

Жена приехала навестить меня с сыном Женькой, родившимся в Москве во время воздушной тревоги, в тот день, когда его отец стал солдатом. Мы его за этот подвиг прозвали зенитчиком. Сынишку привезли познакомиться со мной.

В эти дни летчик–инструктор парашютного дела, майор Юсупов, тренировал нас по парашютным прыжкам. К первой лекции мы подготовились, как заправские студенты. У каждого в руках была объемистая тетрадь и карандаш для записи лекций. Майор Юсупов развернул перед нами на большом длинном столе парашют и сказал с сильным татарским акцентом:

— Вот это есть автоматический десантный парашют. Этот парашют все делает сам. От тебя требуется одно: чтобы кальсоны остались чистыми. Не надо ничего дергать. Все парашют сам делает…

Теоретическая часть лекции на этом была закончена. Но зато Юсупов подымался с каждым из нас в воздух, при тренировке внимательно оглядывал каждый строп и никому ничего не передоверял. Использованные парашюты укладывал всегда сам. Позже я узнал, что именно от укладки парашюта зависит: раскроется он в воздухе при прыжке или нет. В боевые полеты через фронт Юсупов летал тоже сам.

Бывали случаи, что люди долетят до цели и потом не могут найти в себе силы для того, чтобы оторваться от самолета. Это чувство страха все парашютисты знают. Страшно прыгнуть сразу в холодную воду, но еще страшнее отделяться от самолета. Раньше случалось, что разведчиков привозили обратно. Они судорожно вцеплялись в самолет и никак не хотели прыгать. В таких случаях Юсупов, сопровождавший нас, добродушно брал человека за шиворот и пинком в заднее место вышвыривал за борт. Парашют был действительно автоматический и безотказный. Мы потом его называли «собачьим». Он веревкой с крюком на конце соединен с самолетом, и перед вылетом тебя цепляют за этот крюк, и ты ходишь, как собачка, на веревке вокруг громадной машины, ожидая команды на взлет.

В «несчастливое» число, 13 июня 1942 года, я попрощался на аэродроме с женой. Фронта я так и не заметил. Стреляли зенитки, но самолет шел высоко.

Не прошло и двух часов, как парашют плавно спустил меня и радистку на правом берегу Десны. Поджав ноги, точно по инструкции, и свернувшись по инструкции на левый бок, подняв стропы и погасив парашют, я спустился на Малую землю. В то время эта Малая земля занимала пространство в сто тридцать километров в длину и километров семьдесят в ширину. Эта площадь, по территории в четыре раза большая, чем герцогство Люксембургское, была занята партизанами. Опираясь на партизанскую базу, я должен был по заданию командования развернуть разведывательную работу в тылу противника. Как это делать, я не знал. Правда, на протяжении десяти дней мы проходили «школу», где преподавался один и тот же предмет в разных вариантах. В общем мы представляли себе так: человеку, выброшенному в тыл, нужно всего бояться, — бояться, как бы его кто не увидел из мирных жителей; бояться какой–то пресловутой полиции, которую мы себе представляли в виде дореволюционного полицейского с кокардой, с саблей, с «смит–вессоном» и с большими усами; надо бояться… словом, всего надо бояться. Но за плечами у меня уже был год войны… Удачно приземлившись и проделав все манипуляции с парашютом и грузом, выброшенным вслед за мной, я, сидя на пеньке, переводил дух и думал, с чего начинать новое бытие.

— Ну, как приземлились, благополучно? — раздался позади голос. Ко мне подошли девушка и парень и сказали, что они вышли меня встречать. Инструкция гласила, что мне надо их опасаться, но при всем желании свято соблюдать инструкцию у меня не было никакого настроения выполнять ее. Мы перекинулись несколькими фразами, чтобы выяснить друг у друга, кто мы, и что мы, после чего они повели меня — это было уже часу во втором ночи — представлять командованию объединенных партизанских отрядов. Объединение оказалось солидным. Это было нечто вроде партизанского «треста» или «синдиката», в который входило свыше восьмидесяти партизанских отрядов, действовавших здесь, так сказать, на кооперативных началах.

В первые же дни пребывания в партизанском крае мне пришлось присутствовать на одном из совещаний командиров районных соединений, но еще до начала совещания я узнал от ветеранов партизанского края, что еще зимой 1941/42 года леса Брянщины стали базой всех честных советских людей, оставшихся или специально оставленных на оккупированной врагом территории. Это были люди, дух которых не сломили первые неудачи войны. По призыву партии в лесах остались подпольные группы и организации. Так, например, в Трубчевском районе вся партийная организация, во главе с секретарем райкома Бондаренко, председателем исполкома Сенченко, ушла в подполье. Особенно сильный рост отрядов начался после того, как через подпольные рации и типографии народ узнал об исторической победе Красной Армии под Москвой, под Тихвином и Ростовом. За две–три недели количество отрядов и бойцов партизан увеличилось во много раз.

— Еще зимой стал у нас вопрос ребром о координации действий, — рассказывал товарищ Бондаренко, комиссар объединенных отрядов Брянской области. — А к марту обком прислал своих представителей…

— Товарищ Матвеев позаботился! — подтвердил Сенченко.

О Матвееве, первом секретаре Орловского обкома, мне приходилось слышать еще на Большой земле. Его имя называли разведчики, партработники, радисты, медики. Теперь он был членом Военного совета Брянского фронта и непосредственно руководил брянскими и орловскими партизанами. Бондаренко по секрету сообщил, что со дня на день он ожидает Матвеева в Брянские леса.

Совещание для меня было очень кстати. Пробыв несколько дней на территории, занятой партизанами, я еще не совсем ясно представлял себе принципы организации и управления этого большого народного движения. Кроме делегатов многих отрядов и райкомов, на совещании присутствовал председатель обкома товарищ Алешинский и представитель политуправления фронта старший батальонный комиссар Калинин.

Докладывал комиссар объединения товарищ Бондаренко:

— Коммунисты, комсомольцы, передовые рабочие и колхозники, трудовая интеллигенция нашей области так же, как и весь советский народ, по призыву партии стали подавать заявления о зачислении их в партизанские отряды.

Обком ВКП(б) поставил перед партийными организациями задачу: практически возглавить организацию партизанских отрядов; создать такой орган, который мог бы организованно справиться с этой задачей, а главное, подготовить кадры, способные в тяжелых условиях вражеского тыла вести непримиримую борьбу с врагом.

В тылу противника было сформировано 72 партизанских отряда, в том числе 14 отрядов переброшено в тыл через линию фронта; 90 партизанских групп и 330 групп, владеющих техникой подрывного дела, были оставлены на территории, занимаемой вражескими полчищами.

С конца лета 1941 года части Красной Армии отходили на восток, а затем перешли в наступление и громили противника под Москвой и на юге, в районе Ростова. Партизаны Брянщины и Орловщины, выполняя решение обкома ВКП(б), оставались на территории, занятой противником. За эти восемь месяцев они проделали вот какую работу.

Уже на 1 мая 1942 года, по неполным данным (так как на первых порах было не до учета), партизаны области истребили: 19845 вражеских солдат, 237 офицеров, 1 генерала, 2090 полицейских и предателей. Взято в плен 74 офицера и 172 солдата. Собрано много разведданных о противнике и его передвижении. Эти сведения передавались военному командованию фронта.

Сбито стрелковым оружием, уничтожено в эшелонах и путем налетов на аэродромы 44 вражеских самолета. Пущено под откос 32 вражеских эшелона, в том числе 5 эшелонов с техникой врага — танки, самолеты и два бронепоезда. Разрушено 205 километров железнодорожного пути; взорван 41 железнодорожный мост, 84 моста на шоссейных и грунтовых дорогах. Разгромлено 9 воинских штабов, 8 управлений полиции. Взорвано и сожжено 42 танка и бронемашины, 418 автомашин, 6 цистерн с горючим, 9 тягачей, 21 склад и база с продовольствием и вооружением.

Взяты трофеи: 10 танков и бронемашин, 14 орудий, 154 пулемета, 400 винтовок, 14 автомашин, 135 лошадей, 146 повозок, несколько сот голов продуктивного скота.

Несмотря на угрозы и репрессии, население Навлинского, Брянского, Трубчевского и других районов Орловской области с каждым днем усиливало борьбу с немецкими поработителями. В партизанские отряды шли дети, старики, целые семьи.

Партизанами были изгнаны немцы и их ставленники из 346 населенных пунктов со 170 тысячами населения. Районы Навлинский, Суземский освобождены полностью. Частично освобождены районы — Севский, Трубчевский, Брасовский, Комаричский, Выгоничский. В партизанском крае проведена реорганизация партизанских отрядов.

В крае созданы районные и сельские органы Советской власти. Образованы районные комитеты партии. Организованы органы НКВД, милиции.

Среди населения проводится политико–массовая работа.

В селах партизанами проводятся митинги, собрания, на которых принято письмо товарищу Сталину, подписанное партизанами и колхозниками. Собрано на заем и в фонд обороны свыше полутора миллионов рублей. Организован выпуск газеты «Партизанская правда». Подготовлен аэродром для принятия самолетов с Большой земли.

Партизанское движение в некоторых районах приняло характер всенародного восстания против фашистских захватчиков и приводило в страх и трепет фашистских заправил и их ставленников. Наши боевые дела тревожат не только немецких солдат и жандармов. Как увидите, нашими успехами обеспокоено и высокое гитлеровское начальство. Генерал фашистской главной ставки фон Браухич в положении «по борьбе с партизанами» пишет такое:

«Русские партизаны наносят удары не только по мелким войсковым частям и соединениям действующих войск, но нарушают снабжение войск, разрушают военные сооружения в тыловых районах».

Генерал Блоцман, со своими солдатами ведущий борьбу с партизанами, в приказе ь 1 от 15 февраля 1942 года писал:

«Разведкой установлено большое количество партизан. Партизаны хорошо обуты, одеты, имеют хороших лошадей, сани, достаточно лыж и маскировочных халатов.

В русских селах население сочувствует и помогает партизанам. В селах ни полиции, ни старост нет. При расположении на отдых 50% солдат спать не ложатся».

— Да, теперь спать немцу некогда, — пробасил кто–то в задних рядах.

Сделав паузу, переждав, пока уляжется смешок, Бондаренко продолжал:

— Генерал фон Гридус в приказе от первого июля сорок первого года писал:

«Партизаны лучше стреляют, выбирают лучшие позиции для обороны и нападения, чем мадьярские солдаты. Партизанам доставляют из Москвы самолетами пушки и обмундирование.

…Когда крестьянин спрашивает винтовку, не давай — может убить.

…Нельзя разговаривать в домах — все будет передано партизанам».

Противник, чувствуя возрастающую силу народа, усиление боевой и диверсионной деятельности на основных его коммуникациях и захват партизанами значительных территорий в его тылу, поставил перед собой задачу: уничтожить партизан Орловской области и обеспечить бесперебойное движение поездов, техники и живой силы к линии фронта.

Но это им не удастся. Если мы не дрогнули осенью, то теперь, имея опыт борьбы, и осенью, и зимой, и весной, — не дрогнем и подавно…

Бондаренко еще долго говорил о задачах, стоящих перед партизанским краем.

А я думал: «Так вот что значит работа Брянского обкома на Большой земле, вот почему с таким нетерпением ожидали его приезда сюда, в леса, Бондаренко и другие посвященные товарищи».

Я стал знакомиться с героями–партизанами или, как говорят, вникать в курс дела.

Героями края были не дожившие до триумфа партизанского движения бойцы, младшие и средние командиры Красной Армии и среди них лейтенант Стрелец. Его я уже не застал в живых, но легенды о нем я слыхал из уст орловского крестьянства. В тылу у противника самым верным критерием работы партизан является мнение народа об отряде или об отдельной личности — руководителе.

Прежде чем пойти по партизанской дороге, то есть до встречи с Ковпаком, а затем и после встречи с ним, я видел несколько сотен партизанских отрядов — им не было числа в немецком тылу — и понял одну истину, которая позже была так ярко выражена Ковпаком: надо делать так, как народ хочет. Очевидно, лейтенант Стрелец, которого я никогда не видел (в начале 1942 года он погиб смертью героя в жестоком бою с немцами в Брянских лесах), делал партизанское дело так, как этого хотел народ. Имя Стрельца было известно во всех деревушках, в селах, на железнодорожных станциях… О его славных набегах на эсэсовские эшелоны, на железнодорожные мосты, на формировавшуюся тогда немецкую полицию рассказывали в десятках вариантов.

Как я представлял себе полицию, готовясь в Ельце к вылету в тыл, я уже писал. Действительность оказалась совсем иной. Вот зарисовка с натуры, записанная на свежую память в первые дни моего пребывания там.

К комиссару партизанского отряда имени 26 бакинских комиссаров вводят невзрачного человека. На нем вылинявшая ситцевая рубаха в полоску, пестрядинные порты и опорки. В руках он мнет изжеванную кепку.

— Как фамилия?

— Плискунов. Митрофан Плискунов.

— Полицейский?

— Чаво?

— Полицейский, спрашиваю?

— Я–то?.. Не–е… Я из охраны…

— Чего охраняешь?

— Чаво?..

— Ты что дураком прикидываешься? Отвечай толком на вопросы. Что, где охранял? И от кого охранял?

— Дак мы здешние, хуторские. Оно известно, у кого хлеба хватат, тому и нужды нет идти на службу. А как у нас не хватат, ну и мобилизовался, значит, по охоте, из–за хлеба, значит, в охрану. Путейскую охрану. На железной дороге.

— Винтовку дали?

— Чаво?.. Извиняйте… Известно, дали.

— Патроны?

— Десять штук.

— Полицейскую повязку тоже дали?..

— Полицейскую?.. Не… Вот эту дали.

Он вытаскивает из кармана замусоленный нарукавный знак. Эрзац–репс, на котором сквозь грязь и пыль проглядывают такие же грязные слова: «Шуцманншафт. Выгоничи».

— Что же ты очки тут втираешь? Значит, в полицию поступил, да еще и добровольно.

«Шуцман» мнет в руках замусоленную тряпку и затем в недоумении поднимает глаза, невинные глаза дурака.

— Поступил… Мобилизовался, значит, по собственной охоте, потому как дома жена, деток трое, а хлеба нету… — и он разводит руками.

— Сколько же тебе хлеба обещали?..

— Говорили, после войны дадут по двадцать пять га.

— А сейчас?

— Обещали до тридцать кил на месяц.

— А давали?

— По шашнадцать, а с прошлой недели по двести грамм стали давать.

— Не жирно кормят.

— Куда там!.. Совсем омманул германец. Усю Расею омманул… И меня тоже…

— Ты за Россию не распинайся. Вот что скажи: против кого ты шел?

— Я? Сроду я ни против кого не ходил. Я только за кусок хлеба дорогу охранял.

— Дорогу. Ну а по дороге кто ездит? Немцы?

— Известно…

— Против Красной Армии танки везут, войска, снаряды?..

— А везут, известно…

— А ты дорогу эту охраняешь от кого? От нас… кто эти поезда под откос пускает.

— Так за кусок же хлеба… Жена, деток трое…

— Ты мне Лазаря не пой. У всех жена и детки, а это не причина.

— Известно, не причина.

— Так почему ты против Советской власти пошел?

— Я–а? Против? Да ни в жизнь. Я от Советской власти окромя пользы ничего не имел. И чтоб я против Советской власти!.. Да ни в жизнь.

— Как же нет… Ну вот меня если бы поймали на дороге, пристрелил бы ведь…

— Нет, я в небо стрелял…

— Но стрелял же…

— Раз на службу поступил… мобилизовался, значит…

— Так и стрелять надо…

— Известно…

— А говоришь, не против Советской власти…

— А ни в жизнь! Вот убей меня бог на этом самом месте, если я хоть думкой, или словом, или еще как…

Мы долго сидели молча, не зная, что же делать с этим «чеховским» персонажем, возрожденным новейшей техникой, танками, «юнкерсами» и жандармами в голубых шинелях.

Из затруднения нас вывели две бабы, вбежавшие в хату, несмотря на протесты часового.

— Поймали ирода, душегубца проклятого! — кричала одна, краснощекая, курносая орловка. — Ну чего хнычешь, чего стоишь, али руки у тебя отсохли? Я бы на ее месте глаза ему из черепка ногтями выдрала… — сказала она, обращаясь к нам.

Вторая, бледная, забитая, смотрела большими голубыми глазами, не моргая. Из них беспрерывно текли слезы. Губы ее шептали одно и то же:

— Ванюшка, колосок мой… Ой, Ванюшка… Кровушка моя, — шептала она. Затем медленно подошла к Митрофану, глядя ему в глаза. Он вдруг поднял руки, как бы защищаясь.

Голубоглазая подошла еще ближе и, закричав истошным голосом: «Зверь, волчина проклятый!» — рухнула на землю без чувств.

Краснощекая женщина рассказала нам, что с приходом немцев от Митрофана Плискунова житья не стало в селе. Он собственноручно расстрелял более тридцати бойцов и командиров Красной Армии, пробиравшихся к фронту.

А сыну голубоглазой — Ванятке, двухлетнему бутузу, взяв его за ножки, размозжил голову об угол дома.

Приговор был ясен.

Пока курносая приводила в чувство свою подругу, комиссар вызвал караул, и полицейского вывели.

Экземпляр этот человеческий был настолько необычен, что я, по зову любопытства, пошел в лес, где его должны были расстрелять.

Митрофан шел, загребая опорками пыль, и оглядывал верхушки сосен скучными глазами, словно надеясь улететь от нас. На опушке его поставили возле ямы.

Он повернулся и жалобно взглянул на нас.

— Убивать будете? — неожиданно звонко спросил он.

— А что же, молиться на тебя? — ответил один из партизан, снимая с плеча винтовку.

Митрофан скрипнул зубами и злобно посмотрел на меня. Он ожидал, вероятно, встретить такую же звериную злобу и в наших глазах и, как мне показалось, удивился, увидев только презрение. Я заметил, что под низким черепом этой гориллы вдруг с лихорадочной быстротой заработали шкивы и шестеренки человеческой мысли в поисках выхода.

Но было поздно. Бесстрастно поднялись дула винтовок. Я подумал, что останавливать не всегда приятный, но необходимый процесс очищения земли не стоило… Он видел это и торопился, гнал скудную мысль, как загнанную лошадь… И вот она взяла барьер.

— Передайте хлопцам, что Митроха погиб собачьей смертью… — хрипло сказал человек с черепом гориллы.

Грянули выстрелы. Он упал на полусгнившую хвою, подогнув ноги и спрятав голову между колен.

Выполняя его предсмертную просьбу, я передаю людям его последние слова.

Митрофан погиб собачьей смертью.