36

36

Перевалив через высоту 1713, по хребту пошли на снижение. Вправо, мимо бурелома, зигзагообразно извивалась горная тропа. Влево — старая вырубка. Она заросла кустами и молодым ельником. Дальше шла более свежая вырубка. Сваленные оранжевые сосны лежали на крутом склоне. Ветви их торчали, как ребра павших коней; на пнях — крупные слезы смолки.

Километра два снижалась тропа, а затем уходила в пологую долину. Сверились по карте.

— Шивка. То есть Шивка, — сказал молодой гуцул, чабан из Яремчи, взятый нами проводником на верблюдоподобной вершине. — Од камня Довбуша праворуч пойдете шоссой на Яремчу; прямо — на Сэнэчку, леворуч будет Пасечная и Зеленая.

— Опять камень Довбуша! Сколько же их? — спрашивает проводника Горкунов.

— Го–го! Их богато! Все эти верховины Довбушем исхожены.

— А который самый главный?

— Самый главный — наш, яремчанський. Он–но–но… попереду нас, — уверенно ответил молодой гуцул и протянул вперед герлыгу [длинная палка с крючком на конце, которым чабан ловит овцу за ногу].

Гуцул в Зеленице считал свой камень самым главным. Будь у меня время, я бы услыхал новый вариант Довбушиады. Этот Довбуш обязательно был бы родом из Яремчи. Ангелы, и черти, и силы небесные, дающие возможность хилому от рождения человеку таскать на крутую гору огромные скалы, где вы? Что делать нам, не верящим ни в сои, ни в чох, ни в птичий грай?!

Фантазия народа, живущего в этих горах, заставляет его таскать на вершины камни, которые не под силу сдвинуть и слону, только потому, что народ верит в благородство человеческого сердца. Кто знает, пройдут годы, и, может быть, творчество этого забитого, но талантливого народа создаст новые легенды. В них Ковпака объявят братом Довбуша. Появятся новые памятки, вырезанные из бука и граба, высеченные из гранита.

А сейчас нужно было вести колонну вперед. Скорей отводить ее от лысой вершины 1713, пока не заправились на неизвестном нам аэродроме «стрекозы» или не привели с собой «мессеров».

Пройдя лесом еще километр, мы вышли на опушку. Тропа круто спускалась вниз. Несколько лысых холмин слева были совсем свободны от растительности. У подножия их явно чувствовался перекресток троп. Скала на перекрестке была словно нарочно заброшена сюда карпатским великаном. На ней издали угадывались те же надписи — символы упорства и веры народной.

— Камень Довбуша! — голос гуцула звучал торжественно и молодо.

— Что за люди там, на холме?

Я поднял бинокль в сторону левого холма, указанного Горкуновым. Люди были увлечены какой–то работой и не видели нас.

За готовым бруствером хорошо видна самоварная труба миномета.

— Ясно. Немцы!

Пока связной мчался (конечно, он мчался, хотя и еле передвигал от голода и усталости ноги) к Ковпаку и Рудневу, мы с Горкуновым быстро приняли решение.

— Що у нас под рукой? — спросил я Федю.

— Только одна восьмая рота Сережи Горланова.

— Ее надо бросить в обход. Задача: сбить немецкую группу с лысины холма.

— Хорошо, если у камня Довбуша нет второй такой же, — вслух размышлял Горкунов.

Подошел Базыма. Он одобрил наш план. Рота Горланова скрылась в вырубке.

Правой стороной, настолько ниже тропы, чтобы оставаться невидимой для немецкой группы на холме, колонна продолжала свой путь.

— Другого выхода нет, — бормотал Базыма. — Если у камня Довбуша немцы выставили роту, батальон, даже полк — черт возьми! — если они выдолбили там окопы, построили дзоты, все равно — мы прорвемся. Потому что другого выхода нет.

Мы напряженно прислушивались. Стук топора на холме, где укреплялись враги, звучал, как звон железа, лай собак напоминал рыканье дикого зверя, простые доски звенели, как колокола, — так удивительно деформировался здесь звук.

Колонна двигалась очень медленно. По нашим расчетам голова ее уже достигла камня Довбуша. Боя впереди не слышно было. Но вот слева эхо донесло до нас выстрел винтовки. И вслед за ним — рев бури. Сначала казалось, что это где–то внизу, в глубине ущелья Зеленой, поднялся ветер необычайной силы; но громче ветра в горах завизжала пастушья флояра и сразу оборвалась вырвавшимся из груди чабана отчаянным воплем минометного разрыва. Еще миг, и громкая трембита гуцула зазвучала в горах. Словно ватаг, скликая свое стадо перед грозой, громко трубил и звал.

— Ура! — шептал Базыма. — Восьмая пошла на ура! Теперь возьмет.

Прислушиваясь к звукам горной атаки, мы с трудом расшифровывали их.

— Атакуют высоту с тыла, — нервно шептал Горкунов.

— Верно. Это доносит стрельбу от противоположного хребта, — Базыма приложил ухо к земле.

— Тут и автоматная очередь арфой зазвучит, — сказал Воронько.

Я вспомнил слова комиссара о новой трудности в горах: ведении прицельного огня. Как я не предупредил об этом Сережу? Вот досада. Плохо, если сразу не нанесут фашистам чувствительных потерь.

Базыма послал на помощь Горланову подошедшую роту Бакрадзе.

Проходили минуты. Мы слушали странные шумы боя восьмой. Начинали привыкать.

— Только один раз ударил немецкий миномет. Значит, враг застигнут врасплох, — словно выпытывал у карты Базыма.

— Но в центре, в центре, черт возьми? Ведь камень Довбуша — это ключ дорог. Не может быть, чтобы немцы его не оседлали. Что же случилось? — спрашивал у нас Горкунов.

Молчал камень Довбуша.

К нашему случайному, но очень удобному НП подошли Ковпак, Руднев, Панин. Не маскируясь, группа командиров вышла на поляну.

Вечерело. Далеко справа, в промежутках между выстрелами, которые становились все реже, доносилось далекое журчание моторов.

— Маскироваться! Команду по колонне! Маскироваться! — отчеканил Руднев.

Все подняли головы к небу. Из–за какой горы зайдут на нас немецкие самолеты? Но они не показывались. Шум моторов слышался низко, как из–под земли.

— Шось не то, не то… — говорит Ковпак.

К нам подошел гуцул.

— Авто гудуть, господин товарищ.

— Новая морока. Откуда они тут в этой богом проклятой земле? — спросил Ковпак.

— Из Яремчи.

Теперь уже всем было ясно, что из Яремчи. Отчетливо слышался рев моторов. Автомашины, а может, и танки двинулись в горы. Откуда так некстати появилось на нашем пути шоссе?

— На карте никакого шоссе нет, — разводил руками Базыма.

— А карта у тебя какого года? — спросил Руднев.

— Девяносто восьмого.

— Чудак старый. Так тут же война с четырнадцатого по семнадцатый шла. По каким–то дорогам патроны, снаряды и солдатскую крупу возить надо было?

— Верно, пане товарищу. В шестнадцатом году мы сами этот гостинец строили.

— Какой гостинец?

У Франко слово «гостинец» означает: мощеная дорога — шоссе. Но сейчас, кажется, этот гуцульский «гостинец» может стоить нам жизни.

— А камень Довбуша молчит, — сокрушенно говорил Горкунов.

— В одном наше спасение — уже вечереет, — успокаивал его Базыма.

Мы обсуждали положение.

Все столпились вокруг единственной карты 1898 года.

— За царя Тымка, когда земля была тонка, — твоя карта… — мрачно пошутил Ковпак.

Длинная очередь на полдиске разрывными прижала нас к земле. Но враг нервничал, и взятые с превышением пули срубили только около десятка веток… Да одна сшибла шапку с головы Ковпака. Сидя в яме, куда затащил его Панин, дед молча и виновато потирал лысину, выслушивая выговор по партийной линии. Тихий и дельный секретарь парторганизации вдруг пришел в ярость. Он кричал на командира:

— Я в порядке партийной дисциплины вам предлагаю… Это что за мальчишеская лихость со стороны командиров. Я на бюро…

— Ладно, ладно, — успокаивал его Руднев. — Никто ж не знал, что он так близко подберется. Не зацепила?

— Та не. Шкуру обожгла, — и Ковпак опять крепко потер лысину.

Темнело в горах быстро. Проходящая невдалеке колонна забирала все больше и больше вправо.

— Кто там ведет? — уже озабоченно спросил Руднев.

— Войцехович и Аксенов, — ответил Базыма.

— А проводники есть у них? — задал вопрос Ковпак.

Выяснилось, что колонна ушла без проводника. Маскируясь от залетавших со стороны Горланова пуль, не участвующие в бою люди забирали все больше вправо.

— Надо выходить, пока хоть что–нибудь видно на перекрестке, — сказал Ковпак.

Послав связного к Бакрадзе и Горланову, мы двинулись по тропе, уже не опасаясь немцев. К камню Довбуша вышли в совершенную темень, почти на ощупь.

— Фашисты прозевали, — устало говорил Руднев. — Замысел у них был правильный — с двух сторон сомкнуть кольцо. С Яремчи — танками, а с Зеленой — пехотой и артиллерией.

— Но выполнить не удалось, товарищ комиссар, — весело откликнулся Володя Лапин.

— Теперь надо путь держать на эту привлекательную гору впереди нас. Ту, что днем видели.

— Это где стада днем паслись?

— Эге ж. Гуцул ее звал Сэнэчка.

Разведчики уже прозвали ее ласково «Синичка». Ох, гора Синичка. Что–то милое, заманчивое есть в твоем имени. Может быть, потому, что южный склон, обращенный к нам, не крутой, а пологий. И весь в полонинах. На них так живописно были рассыпаны днем пасущиеся отары. На самой большой полонине все видели пастушечью колыбу. В промежутках между бомбежками и боем можно было заметить, куда гнали свои стада на водопой гуцульские ватаги.

— В этой тьме не только колыбу, носа собственного не увидишь, — ворчал Горкунов.

— В долине еще темнее, Федя. Остановка. Будем ждать колонну.

Через несколько минут уже раздавался храп. Люди улеглись вокруг скалы Довбуша и сразу уснули. Теперь, чтобы продолжать движение, нужно будет полчаса ходить вдоль колонны, гонять связных и командиров, взывать к партийной совести парторгов. Иначе не поднять смертельно уставших людей.

— Пускай часа два–три поспят, — сказал Руднев. — Петрович, поручаю тебе вести. Направление — на пастушью хатку. А пока подразведай и нащупай путь. Сориентируйся. Двинемся на заре.

Я искал проводника, но он где–то застрял среди навалом лежащих между камней человеческих тел. Может быть, он уснул, а может, и сбежал.

В разведку пошел с Володей Лапиным. Мы прошли шагов двести. Ломали ветки и выкатывали на тропу камни. По ним на ощупь будем возвращаться обратно. Иначе не найти колонну.

Володя остановился.

— Перекресток. Вкопан в землю столб.

Мы осветили его фонариком.

— Столб верстовой. Или пограничный, — определил Лапин.

— А может быть, лесничество? — почему–то сказал я.

Может быть, потому, что смертельно хотелось обнять этот серый столб и прикорнуть хоть на несколько минут.

— А какая разница? — удивленно спросил Лапин.

В самом деле. Мы осмотрели столб с винтообразными полосами. Доска с бляхой сбилась набок и заржавела. Только какая–то хищная птица, не то польский орел, не то немецкая курица, проступала сквозь ржавчину.

— Нет, это не лесничество, — заключил Володя.

— Ну, хватит разглядывать столб, Володя. Вперед! — сказал я из опасения, что через минуту свалюсь и не встану.

Ползем. Вправо начинается дорога. Я слышал веселый шепот своего напарника.

— Эге, это уже не горная тропа, товарищ подполковник. Это дорога, лесной просек. По ней свободно может пройти и конь и обоз. А с трудом — и машины.

Влево, немного поднимаясь в гору, вилась тропа.

— Володя! Дальше мы не пойдем. Тропа найдена. Можно возвращаться.

— Стоп! Что–то есть. Нашел, товарищ подполковник, — зашептал Володя.

Он взял меня за руку и потянул вперед. Посреди тропы я нащупал не то тоненькое деревце, не то воткнутую в землю палку. Как будто примеряя, кому из нас начинать эту смертельную чехарду, мы переставляли на палке кулаки. Верхушка ее была расщеплена. Моя рука сверху. Я ощупываю ладонью — бумага. Выдернул ее из расщелины. Мы сели и ощупали землю вокруг воткнутой палки. На расстоянии полуметра эта довольно высокая жердь была окружена небольшими колышками.

— Погоди, Володя. Давай разберемся. На бумаге, должно быть, что–то написано. Свети.

Лапин долго возился с фонариком, ворчал, открыл его, что–то вертел, поплевывал на контакт. Наконец лампочка дала еле заметный, похожий на светящегося червячка блик. Его хватило лишь на то, чтобы осветить одну–две буквы. Так, повозившись с четверть часа, возвращаясь от буквы к букве, мы наконец прочли: «Форзихтиг, минен».

— А чего это «форзихтиг, минен»? Похоже на фамилию, — сказал Володя.

Глаза слипались. Слушая товарища, я соображаю в полусне, ворочая мысли, как жернова: «Пожалуй, действительно это фамилия. Где–то в немецкой классике это есть. Что–то такое. «Мина фон Берлихинген»? — Кажется, Гете писал что–то? Или Лессинг? А есть еще Гец фон… фон Барнгейм… Или, наоборот? Э–э, да черт с ними!»

— Я знал, — сказал Володя. — Форзихтиг — это эсэсовское звание такое. Помните, изучали мы как–то. Гаулейтер, ландвирт, форзих… Это какой–нибудь большой или самый меньший начальник.

«Но почему же колышки в земле?»

Словно электрический ток пробежал по телу.

— Скорее! Фонарик! — И я крепко, до боли в пальцах, прижал кнопку, как будто угасающий свет мог от этого разгореться ярче.

Нагнулся к кругу, утыканному колышками. В центре круга я нашел три усика. Рожки, похожие на щупальца улитки, торчали из земли. Так и есть: это противопехотная «лягушка». Самая страшная для человека, взрывающаяся дважды мина. Первым взрывом она выбрасывается из земли. Подпрыгнув на уровень полутора–двух метров, разрывается. Она наносит поражение двумя сотнями шрапнелей, заключенных в ней. Редко убивая, она страшно ранит. Чаще всего в грудь и голову. Такая штучка, взорвавшаяся посреди колонны, может одна вывести из строя полсотни людей… Опытные минеры знают не только, как ее втыкать, но и как вынимать… Были среди наших ребят и такие, которые не раз подрывались на ней, но оставались живы и невредимы… Нужно только после первого скрежещущего взрыва моментально упасть на землю, и смертоносная шрапнель пройдет поверху… Но для этого нужно обладать быстротой реакции летчиков–истребителей.

— Ну ее к черту! Кидайте лягушку, товарищ подполковник! Поползли обратно, — шептал Лапин.

И, задним числом испугавшись, мы поползли назад к спящей колонне. Благо так удобнее нащупывать оставленные ветви и камни. Казалось, вот–вот грянет сзади взрыв.

— А лежачего лягушка–то и не берет… Ага! — захихикал Лапин.

И мне почудилось, что он в темноте не то показывает язык, не то тычет фигу назад к перекрестку, заминированному врагом.

— Ладно, ползи… пока живой.

«Многое на свете хочет быть, да не бывает!» — ухмыляясь в бороду, я свернулся калачиком и заснул рядом с комиссаром.