9
9
Вброд форсировав Горынь, колонна ковпаковцев не сразу втянулась в село. Еще раньше, осторожно, как бы на цыпочках, прошла вдоль улицы разведка. И сразу веером раскинулись по сторонам заслоны.
Враг мог пойти на хитрость: пропустить наши боевые силы, а затем ударить со всех сторон по обозу, санчасти, штабу. Каждая пуля при засаде находит свою цель. Всего несколько секунд шквального огня могут вывести десятки людей из строя. Местность благоприятствует засаде. Холмистые поля, изрезанные глубокими оврагами, окружают село. Здесь очень легко может скрыться враг. Вот почему мы занимаем село веером. Вперед по маршруту я пустил сильную разведку. По бокам же, на поперечную улицу села — вправо и влево — Базыма выдвигает сильные заслоны.
Наметив маршрут разведке на ближайшие два–три часа, я остановился в центре села. Только теперь по дороге спокойным, размеренным ходом, шурша колесами и сотнями ног бойцов, пошла колонна.
Лошади весело пофыркивали, освежившись в реке. Почуяв ритм спокойного марша, кони–солдаты занимают свое место в строю.
Теперь можно приступить к изучению села.
Несколько баб выглянули через перелазы. Вслед за ними осторожно вышли три–четыре мужичка: один постарше, остальные — парни. Я наблюдаю за ними. Вскоре у перекрестка образовалась небольшая толпа. Молча, с жадным любопытством глядят на движение колонны. Бабы вздыхают и о чем–то шепчутся. Мужики молчат, никакими словами не выражая ни своих чувств, ни своих мыслей.
Лишь когда проходит наша артиллерия, стоявший в центре мужской группы старик не выдержал и с восхищением причмокнул языком. Мы уже привыкли к такому отношению мирного населения сел и хуторов, расположенных вдали от шоссейных дорог и магистралей войны. На эти глухие места война отбросила лишь свою серо–зеленую тень — небольшие гарнизоны да жандармские посты. Здесь никогда не проходили крупные силы.
Молодежь окружила старика. Мне показалось — они ждут от него решительного слова. Меня заинтересовала эта группа. Я подхожу ближе. Старик все причмокивал, глядя на нашу колонну, и непонятно — удивление, поощрение или страх выражал он этим звуком. Затем, кинув быстрый взгляд на меня, он усмехнулся.
— У москаля правда сама найострейша… — сказал он громко, явно затевая разговор.
Я подошел поближе.
— Это почему же?
Подмигнув своим хлопцам, он растолмачил:
— Бо вона — на конце штыка.
Окружающие одобрительно закивали головами.
«Ах, вон оно что! — подумал я. — Ты хохол и я — хохол. Давай меряться, кто хитрее».
Батарея прошла. За ней, в пешем строю, двигалась прикрывающая ее рота.
Уже движется мимо обоз батареи. Десятка два больших пароконных возов, запряженных хорошими конями. Возы со снарядами на железном ходу. Ездовые батареи — все хозяйственные пожилые украинцы. Многие с пышными усами. Когда воз поднимается на гору, они ловко спрыгивают с телеги. Посвистывая в воздухе батогами, бегут у повозок, помогая коням с ходу взять бугор.
— Гаття, вье! Соб–соб, со–о–о–б, буланый! Вье, Чалый!
По этим окрикам их, по отдельным украинским словечкам — остроумным и соленым, роем вьющимся над колонной, можно сразу определить их национальность. На кого угодно, но на оккупантов они не похожи. Я, смеясь, крикнул ездовым:
— На ярмарку поспешаете, дядьки?
Они ответили дружным смехом.
Дедок заскучал и отвернулся. Приставив ладонь козырьком к глазам, он подчеркнуто внимательно смотрит в хвост колонны. Обоз батареи быстро прошел в гору.
Дальше двигается девятая рота во главе с Давидом Бакрадзе. Командир впереди. Он подошел ко мне, пропуская роту. Я показал ему глазами на стоящую группу. Давид шагнул в мою сторону и понимающе наклонил голову:
— Они?
— Ага. Они самые. Давай веселую, Давид.
— Песню! — скомандовал Давид. — Мою любимую!
Бойцы девятой поправили ремни и скатки. Политрук, уже прошедший мимо нас, хлестнул высоким тенором: Ихали козакы
Из Дону до дому.
Пидманулы Галю,
Забрали с собою…
Давид Бакрадзе лихо, по–горски, свистнул, а рота басами подхватила: Ой ты, Галю, Галю, молода–ая…
Второй куплет запел Давид. Сильный его голос звенел: Идьмо, Галю, з намы, З намы, козакамы…
Мимо уже проходят новые роты. Движется обоз. На повозках лежат раненые и тихо подпевают: Краще тоби буде, Як в ридной мамы!..
А раненые потяжелее лежат, откинув головы на подушки, и смотрят в небо.
Я спросил старика:
— Ну, як? Востра у москаля правда!
Он что–то невыразительно промычал мне в ответ.
— Только ли на острие штыка? — добивался я от негр ответа.
Немного струсив, он увильнул.
— Та це я так… Пословыця есть така…
Подошли повозки с ранеными бандеровцами. Верхом подъехал наш врач, Семен Маркович.
— Куда их?
Я показал. Нечего с ними таскаться — можно оставить тут. Возы с лежавшими на них по двое ранеными свернули в боковую улицу и остановились. Молодые мужики сгрудились вокруг мужика. Он что–то быстро им говорит. Внимательно слушая, те кивают головами. Затем один снял шапку и обратился ко мне:
— Пане начальнику. Тут еще переказували нам, що в обозе проволоку вы захватили и мишок с этими… как их…
— С медикаментами, — подсказал Базыма.
— Ага, ага, — замотал головой паренек. — Верно, верно.
— Это ж военное имущество.
Хлопец виляет, мнется.
— Так яко ж воно военне… Так просто!!!
Один за другим еще несколько молодых подошли ко мне. Старик остался в стороне, наблюдая за ними. А хлопцы просят, доказывают…
— Неудобно нам буде. Нам поручили принять все это дело, и раненых и…
Дедок кашлянул.
Тогда я иду на хитрость. Хлопнув плетью по голенищу, подошел к старику.
— Хлопцы просят медикаменты вам оставить. Все это можно передать.
— Можно? — спросил старик. Глаза его блеснули и снова погасли.
— А чего же? Ваш иод нам не нужен. Только вот какое дело. Имущество могу сдать только под расписку. Уполномоченному лицу.
Мужики обступили меня.
— Так на що ж вона тая расписка?
— Вы тут под хатой оставьте…
— Оно нигде не пропадет…
Я упорствовал.
— Не, хлопцы, — пропадет или не пропадет, а дело военное. Без расписки — не годится!
Базыма, любитель всяких хитрых дел, наблюдает за нами давно. Он переглядывается со мной и одобрительно кивает: «Так, так. Давай их!»
Я отрезал:
— Передать могу только уполномоченному и только под расписку. Некому принять — ничего не оставим.
И отхожу в сторону к Базыме.
Молодых, как ветром, качнуло от меня. Они обступили старика и, уже не особенно конспирируя, что–то громко спрашивают, что–то доказывают. Старик в явном смущении.
Я отвязал коня и всунул ногу в стремя.
— Ну, хлопцы, долго думать будете? Есть уполномоченный — получай санитарный груз и раненых, — нет — повезем с собой! — и вскочил в седло.
Базыма, не в силах удержать смех, отвернулся к проходящей колонне и стал отдавать какие–то распоряжения.
— Як же так? — загомонили сразу. — Куда же вы?
Базыма ответил за меня:
— Повезем с собой. Завертай, ездовые!
Я тронул коня.
— Ну? Есть уполномоченный?
Искоса, через плечо, кинув беглый взгляд, замечают: старик кашлянул, давая своим хлопцам какой–то свои условленный сигнал. Они все подходят ко мне:
— Хай уж буде так. Мы все и будем уполномоченные.
— Так все и будете?
— Ага, ага…
— Э, нет, хлопцы. Так не выйдет. Кто–нибудь старшой должен быть.
Они замялись, поглядывая на старика. Затем один из молодых сказал:
— Так чего ж там? Признавайтесь, дядько Мыкыта…
Старик подошел и уже с нескрываемой злостью сказал:
— Ну, я буду старшой. Где расписываться?
— Вот так бы и давно. А расписываться не надо. Получай свое барахло. И запомни: не у москаля, а у многонационального советского народа — видишь, вот он идет — правда сама найострейша. И не только на конце штыка, а и тут и тут. — И показав ему на лоб и сердце, я тихо тронул коня.
А колонна гремела песней: Идьмо, Галю, з намы, З намы, козакамы, Краще тоби буде, Як в ридной мамы…
Даже Базыма подхватил и замурлыкал, проходя сквозь круг бандеровцев: Ой ты, Галю, Галю молода–а–ая…
От дядьки Микиты еще в начале разговора отошло в переулок несколько хлопцев. Что–то горячо обсуждая, они, глядя в мою сторону, усиленно жестикулировали.
«Этих можно расколоть. Надо прощупать. Кажется, тут нет единогласия…»
Но тут наше внимание привлекла суматоха в другом конце села. Народ бежал по улице. Мы послали туда верховых. Они вернулись быстро.
— Там Швайка целую барахолку открыл, товарищ начштаба.
— Какой Швайка?
— Та наш. Разведбог. Из третьего…
Действительно, это был Швайка, как сквозь землю Провалившийся вместе со своим взводом. Пробыв в разведке восемь дней, он собрал ценнейшие разведданные. В вышитой сорочке, смушковой шапке, лихо заломленной набекрень, Швайка походил на сельского парубка. Накануне он захватил немецкую автомашину с мануфактурой и раздавал все это добро направо и налево всем желающим. Оказалось, о нашем подходе к Горыни он знал еще накануне от жителей прибрежных сел, прятавших его от немцев и хорватов.
— Не хотел форсировать речку дважды, — простодушно объяснял он.
— А если бой?
— Я принял такое решение: если переправитесь без боя, все равно встречусь. А если вам мешать будут, решил ударить с тыла всем взводом! — резонно рассуждал Швайка, подстраивая свой взвод в колонну третьего батальона.
Мы с начштаба пустили коней в гусиную дорожку обоза и поехали шагом, на ходу сверяя по компасу и карте путь. Он вел нас строго на запад.
Это была Ровенщина, холмистая, плодородная. Справа, на севере, синела сплошная кромка леса; впереди и сзади поблескивали крошечные лужицы, еще не высохшие после дождя. Ветер, поднявшийся с востока, доносил запах и шелест колосящейся пшеницы. Вдали, затихая, звенела песня.
Втягиваясь в ритм похода, роты постепенно замолкали. Еще полчаса марша — и разговоры затихли. Не слышно команды. Люди идут молча, задумавшись. Все знают, что после преодоления водного препятствия и соприкосновения с врагом Ковпак вырывает колонну вперед. Знают — на полдороге он круто свернет в сторону, маскируя наш след. Солдаты хорошо изучили повадки своего командира.
Часа два шли спокойно. В голове колонны не слышно перестрелки. Вхолостую тащится боковое охранение. Тишину нарушали лишь жаворонки да равномерный шум движения тысячной массы людей.
После полудня с хвоста колонны передали: «По срочному делу подполковника просят задержаться».
Придержав коня, я вскоре увидел несколько молодых парубков. Они догнали колонну верхами.
— Приехали поступать в отряд, — шепнул мне Матющенко, шедший сегодня в арьергарде.
— Надо взять их на проверку, — сказал я ему.
— Их Швайка уже целую неделю проверяе…
— Твое мнение? — спросил я подошедшего Швайку.
— Хлопцы ничего. Там один парубок мировой. Вон в рябой шапке. Васылем звать. Комсомолец. В подполье оставался по заданию. Через него я и связался с населением.
— А остальные?
— Ребята с понятием. Васыль этот с Горыни им немного мозги проветрил.
Я подозвал Васыля. Высокий, чернобровый, с синеватым пушком на губах и хмурой складкой между бровей. Он внушал доверие.
Швайка толкнул Васыля локтем, словно приглашая на гулянку.
— От тут и выкладывай все свои прегрешения.
Паренек хмыкнул что–то и с отчаянием поднял на меня глаза.
— В чем дело? Какие прегрешения?
— Сбежал он. Вот и сумлевается. С поста вроде сбежал.
— Говори яснее.
— Давай, Васыль, выкладывай. Чего там, — решительно сказал Швайка.
Васыль наконец решился.
— Не могу я больше. Не могу. В подполье я был оставлен. Затем связь наладил с сабуровцами, хотел сразу в червоные партизаны, а они мне задание — в полиции робыть. Я стал выполнять. Хлопцев подобрал хороших. В последние дни стал Гонта за нами примечать. Вы думаете — он чего нас в селе оставил? Чтобы проверить. Своих шпиков для надзора за нами отрядил. Был там один куркуль — дядько Мыкыта. Он у них вроде шпика какого. Ух, зверюга. За нами увязался. Ну, теперь ничего. Уже капут. Я теперь только с оружием в руках хожу. Я как увидел вашу армию, — все у меня оборвалось. Не могу я больше полицманом прикидываться. Я там такого насмотрелся, — в голосе его послышались слезы. — Мне ж приходится с ними… против наших людей… Понимаете, — и, справившись с собой, он уже спокойнее продолжал, покусывая губу: — Да и на подозрении мы.
— Хлопец правду каже, — подтвердил Швайка. — Их организация мне здорово помогала. Но стали замечать за ними. Не сегодня завтра все равно засыплются. Погибнут от пули фашиста или на виселице.
— Как ты думаешь? — спросил я Матющенко.
— Думаю, хай ребята воюют. Парубки молодые, здоровые. Врага видели в самое лицо — и фашистов, и всяких сволочей…
Васыль с Горыни рассказал нам подробную историю «дядьки Мыкыты», петлюровского офицера, активного пособника бандеровца Гонты. Он застрял еще в двадцатом году в пограничном селе. Надежда на интервенцию и войну против Советского Союза магнитом держала его здесь. До войны — пока действовала польская дефензива, он находил себе работу. Жил на подножном корму у контрразведки. Затем переметнулся к немцам, а последние месяцы был чем–то вроде начальника штаба местного гарнизона.
Но история его жизни меня интересовала мало, и, кроме одной строчки с именем петлюровца, я не оставил в записной книжке ничего. Тем более, что и жизнь его кончилась.
Вот они недобитки петлюровщины, лохмотья контрреволюции и кулачье Западной Украины, — как шавки из подворотни залаяли на нас. Фашистские заправилы пытались использовать этих выродков враждебных классов, чтобы разжечь хотя бы на Западной Украине эрзац гражданской войны. Не вышло и не выйдет это у всех гонт и микит, которых встретим мы еще на своем пути.