20

20

Среди убитых ротой Карпенко фашистов был труп коменданта щуцполиции города Тернополя. Его документы, а также солдатские книжки других фашистов, дополненные показаниями пленных, открыли перед нами картину происшедшего. Узнав о подрыве железнодорожного моста партизанами, комендант Тернополя по тревоге поднял гарнизон.

Погоня, пожалуй, и перехватила бы наш батальон на марше, но грязь, препятствовавшая до этого, теперь была нам полезна. Машины буксовали, и автоколонна немцев не успела перерезать путь четвертому батальону. Но все же комендант Тернополя догнал батальон Подоляко почти у Скалата. Перестрелку между ними мы и слыхали около полудня.

Заметив, что партизаны скрылись в роще и что их не особенно много, ретивый комендант решил обойти лесок и внезапно ударить с другой стороны. Он вернулся в Скалат, поднял весь гарнизон и двинулся на лес как раз с той стороны, где заставу держал Карпенко. Дальнейшие события развивались совсем не так, как ожидали фашисты. Да и не по нашему плану.

Не напорись тернопольский комендант на третью роту, мы и не думали бы трогать городишко. Увлекшийся контратакой Карпенко захватил Скалат. Третья рота вернулась лишь перед заходом солнца.

Павловский умолял командира и комиссара задержаться хотя бы на час. Он захватил несколько грузовиков, на которых приехали немцы из Тернополя, нагрузил их сахаром, мукой, мануфактурой и гнал это добро в лес. Хозяйственное сердце старика трепетало при мысли, что все это ускользнет из его рук. Но продовольственные и вещевые склады Скалата были велики, и даже при мертвой хватке Павловского использовать их для отряда полностью мы не смогли бы. Пришлось помпохозу раздать большую часть добычи населению. Вначале брали неохотно, опасаясь, по–видимому, расправы немцев. Но лишь сгустились сумерки, все, что было в немецких складах, жители вмиг растащили по домам.

— Народ, як море, все снесет, — мрачно и завистливо заметил Павловский по этому поводу.

— А тоби що, жалко? — спросил Ковпак.

— А то как же? — удивился тот. — Когда еще так повезет? Конешно, жалко. Остались бы до ранку, я бы все чисто вывез… и сахар… и…

— Иди ты к черту со своим сахаром! Базыма, давай команду! Трогаем… Не лезь ко мне зараз со своей горилкой… Я шо сказал — не лезь!..

И голубая литровка хряснула о пень, отозвавшись по лесу жалобным звоном и тихим смешком связных. Хлопцы любили втихомолку посмеяться над интендантскими «трагедиями» Павловского.

Но Скалат остался в нашей памяти благодаря еще одной случайности.

Каким–то чудом к лету сорок третьего года там уцелело еврейское гетто. Вернее говоря, остатки его. За колючей проволокой жили евреи–ремесленники: портные, сапожники, шорники. Немцы отсрочили им смерть. Они держали этих людей на голодном пайке, они заставляли их с утра до ночи работать на себя. Свыше трехсот человек, в том числе женщин, детей, стариков, выпустили из гетто на свободу бойцы Карпенко.

Следом за третьей ротой приплелась к нам в лес большая толпа оборванных, изможденных людей.

Появление их в лагере поставило нас в тупик. Мы прекрасно понимали, что если они останутся в городе, то на следующий же день фашисты перебьют их всех. Но брать этих несчастных с собой тоже не было возможности. Мы ведь были военной единицей, совершающей сложный рейд. Сможет ли выдержать трудности похода толпа слабосильных стариков, истощенных женщин? Марш — это ведь еще самое малое испытание. Но другого выхода не было.

Ковпак приказал Павловскому выделить из обоза несколько телег для слабосильных, а здоровым маршировать за колонной.

— Шо робыть з ними дальше, подумаем за ночь.

Эту новую заботу командир и комиссар оставили до следующей стоянки.

Колонна тронулась. За ней следом брели скалатские евреи. Мы спешили. Надо было к утру зацепиться за лес. Он узкой зеленой полоской тянулся с севера на юг вдоль берегов Збруча.

Перед рассветом я задержался с разведкой. Мы догоняли колонну на трофейном «оппеле». Он часто буксовал. Пришлось изменить маршрут и выскочить на шоссе, чтобы по нему вырваться вперед и наверстать потерянное время. «Оппель» поддал газу. Колеса машины скользили по новому, построенному при Советской власти шоссе. Ритмичная, без толчков, езда навевала сон. Небо все больше светлело. С запада ползли по небу длинные бороды туч; по обочинам дороги, надвинув лохматые шапки до бровей, крепко дремали копны жита, а тяжелые от прошедшего дождя стены пшеницы задумчиво стояли по сторонам. Толпами подбегали к дороге сады и, поклонившись нам своими темно–зелеными головами, стремглав шарахались прочь, вслед за стаями воронья.

— Светло. Надо сматываться подальше от шоссейки! наклонившись из кузова ко мне в кабину, крикнул комвзвода Черемушкин.

— Ладно. Не прозевай поворот, — сказал я шоферу, ориентируясь по карте.

Мы вовремя выехали на проселочную дорогу. Еще не скрылись телеграфные столбы за буграми, как по шоссейке засновали машины. Через полчаса мы выехали на маршрут колонны, подходившей к Збручу.

Скоро Збруч! Грозная река Збруч!

О ней я слыхал еще в детстве. В четырнадцатом — пятнадцатом году название этой речки звучало, как выстрел. Там, на Збруче, в те годы шла война; оттуда к нам в село возвращались безрукие, одноглазые люди; на Збруч от нас гоняли подводы; бывалые солдаты рассказывали мальчикам, что вода в нем часто текла пополам с русской кровью. Вопреки книжным сведениям, сообщавшим, что это только небольшой пограничный приток Днестра, отделявший Россию от Австро–Венгрии, а затем Советский Союз от Польши, я до сих пор представлял себе Збруч огромной широкой многоводной рекой.

Утро было пасмурное. В колонне шли и ехали люди накрывшись с головой плащ–палатками. У кого их не было, те напяливали на головы мешки из–под муки и сахара. Мы так бы и проскочили мимо, приняв эту узенькую извилистую речушку, в которой и лодке негде развернуться, за небольшой ручеек. Но по Збручу, волей Гитлера, проходила «граница дистрикта». На пограничной заставе вспыхнула мимолетная перестрелка. Разведчики убили трех пограничников. Остальные разбежались. Обыскав помещение заставы, я нашел немецкую карту и, ориентируясь по ней, понял, что небольшая речушка в пять метров шириной, которую мы уже переехали по гнилому мостику, и есть знаменитый Збруч. Разогнав машину в овраг и полюбовавшись, как она летела по камням, мы снова переключились на пеше–колонный строй.

К полудню выглянуло солнце. Пока роты располагались в зарослях кустарника, мы с Мишей Тартаковским пошли на луг. Хотелось поближе взглянуть на Збруч. Я улыбался, глядя в мирно журчавшую по каменистому дну воду.

Казавшийся раньше во много раз больше многоводного Днестра — вот он у моих ног. И вдруг этот грозный, с кровавыми отсветами войны Збруч — всего только мутный извилистый ручей. Смешно и грустно.

Мы с Тартаковским забрались на стог сена. Не замечая моего лирического настроения, Миша вытащил из полевой сумки последние захваченные документы и рылся в них. Тут были и окровавленные немецкие «зольдатенбухи», и обязательные семейные фотографии вперемешку с порнографическими открытками, и записные книжки, и дневники. Изредка Миша пересказывал мне смысл какого–нибудь документа. Я слушал его молча, лежа на спине.

Сквозь дрему не мог отвязаться от мысли: «Неужели и тут прольется наша кровь? На берегах этой поганой речушки? Странно… и обидно…»

А тучи уже застелили полнеба. Погромыхивал гром. Гам, откуда мы пришли, бушевала гроза.

Не прошло и получаса, как хлынул дождь. Мы зарылись с головой поглубже в стог. Заснули на полчаса. Сквозь шорох разгребаемого сена доносился шум. Казалось, что колонна ковпаковцев, громыхая коваными колесами и копытами коней, мчится по шоссейке. Сняв с головы последний клок сухой травы, я замер от удивления. До самой зеленой подошвы леса с ревом мчался сплошной поток воды. Там, где еще недавно было узкое русло Збруча, вода ворочала огромные камни. Ближе к нам плыли вырванные с корнем кусты; лениво, как бы нехотя, переваливались с боку на бок стога сена. Все неслось туда, на юг, вслед побледневшей, но все еще блещущей молниями туче. Нашу копну тоже подмывало волной. Мы прыгнули в воду по пояс и выкарабкались на глинистый берег. Миша пыхтел.

— Вот чертовщина! Так и потопить могло бы. Что за история?

И тут вспомнилась мне родина, юношеские годы и быстрая река Днестр, разливающаяся дважды в год. «Как Нил!» — с гордостью говорили мне в детстве.

Именно июльское половодье там часто бывает гораздо длительнее, чем весеннее. В родной Каменке в июле Днестр выходит из берегов. Он рвет преграды, заливает сады и катит мутные воды по улицам и огородам.

— Ну, что это такое? Безобразие! — выкручивая штаны, ворчал Тартаковский.

— Это горная река, Миша! — выливая воду из сапог, успокаивал я его. — Еще немного побушует, а к вечеру снова войдет в свои берега.