37

37

На рассвете мы с Володей Лапиным вывели роты на полонину Синички. Освеженные сном и прохладным ночным воздухом люди бодро брали подъем. Колонна даже подпирала нас сзади.

— Володя, побыстрее! Прибавь шагу, — шутил Руднев.

— Это они стада на Синичке увидели, товарищ комиссар. Жмут из последнего.

Действительно, люди, предвкушая еду, набирали темп. Но сколько ни рыскали разведчики вокруг колыбы в поисках мяса, ничего не нашли.

На Синичку выбрались роты Горланова, Бакрадзе и та часть отряда, которая перед боем была в хвосте. Подошел уставший Руднев. Под глазами у него легли большие фиолетовые тени.

— Нашли отары? — спросил он, тяжело дыша.

— Стада исчезли, товарищ комиссар.

— Так и знал. Это — мираж… — он вытер платком крупные капли пота со лба.

Следя за его усталым жестом, я впервые заметил несвежий воротничок на его гимнастерке. С усилием поднявшись, он отозвал Базыму и меня в сторону.

— Большая часть колонны оторвалась. Никто не знает, где остальные…

— Остальные с Войцеховичем и Аксеновым, — виновато кашлянул Базыма.

— Это я знаю. А где они? Когда оторвались?

— Вчера, когда Горланов и Бакрадзе вели бой. Колонна взяла вправо, — смущенно докладывал начштаба.

— А дальше? — допытывался комиссар.

Базыма пожал плечами.

— Вот видишь. И никто не знает. Машины–то гудели также с правой стороны. Может, они перерезали путь колонне.

Базыма возразил неуверенно:

— Не должно бы. Бой слышен был бы.

— Да где его тут, к черту, услышишь.

Базыма повернулся ко мне.

— Надо срочно посылать разведку.

Я согласен с начальником штаба, но никак не мог решиться на такую жестокость: посылать людей в разведку, когда они только что дорвались до еды.

Разведчики, подошедшие сюда несколькими минутами раньше, обнаружили на чердаке колыбы бочонок брынзы. Кашицкий и Землянко выгнали из лесу овцу и ягненка. Животные мигом очутились в котле…

Руднев приказал немедленно выделить разведке первые порции. Через двадцать минут хлопцы были готовы к выполнению задания. Мы с Базымой тоже хлебнули из котелка жирного бульона. Захватив с собой по куску полусырого мяса, докарабкались на вершину организовать оборону.

Обороняться мы пока рассчитываем только ротами, благополучно ночевавшими у камня Довбуша и дошедшими с нами на Синичку. Большая часть отряда блуждала где–то в горах.

Наиболее опасный участок был со стороны Яремчи.

Базыма прикинул по карте и на местности и необычайно ласково глянул на меня.

— Веди туда Горланова и Бакрадзе. Сходи сам. Хлопцы подкрепились, должны держаться, — говорил он, странно растягивая слова.

Затем, расстелив карту, что–то начал показывать на ней. Но глаза его слипались, и он, клюнув носом, виновато улыбнулся.

— Разморило. Солнце, понимаешь… Ну, вали… Потом я тебя сменю, — он сладко вытянулся и хрустнул стариковскими рабочими пальцами. — Светит вовсю, а до зенита еще, ох, далеко…

Повел роты Горланова и Бакрадзе.

Горьковатый привкус дыма, прокоптившего колыбу, исчез. Солнце настолько яркое, что, казалось, горы просвечивали даже сквозь закрытые веки. Можно идти с закрытыми глазами, надо только протянуть руки, чтобы не напороться на сучья.

Еще там, на вершине, мы с Базымой отметили удобный для обороны небольшой кряжик, пологими уступами спускавшийся к самой Яремче. Оттуда изредка доносились свистки паровоза. На рассвете я слышал там пение петухов. Туда и вел я роты вдоль хребта. Во всю длину его тянулся невысокий, шириной в полтора–два метра, каменный барьер. С одной стороны его извивалась канава. Извилины канавы каменная ограда повторяла ритмически правильно. Это сделано руками человека. Но зачем?

К Яремче барьер утолщался, образуя настоящую каменную стену. Место для обороны идеальное.

Вопросительно взглянул на Бакрадзе.

— Приставить ногу, — скомандовал он.

С Бакрадзе и Горлановым пошли немного вперед. Горланов нагнулся и что–то поднял, внимательно рассматривая зеленовато–ржавую винтовочную гильзу, набитую землей. Прошли еще несколько шагов. В очередном выступе обнаружили целую гору гильз. Еще дальше — груда ржавых консервных банок.

— Окопы, ей–богу, кацо, окопы!

Горланов внимательно осматривался по сторонам. Да, это были полуразрушенные, завалившиеся, старые окопы.

Как мы сразу не догадались? Вот откуда этот ритм углублений и каменного бруствера. Подняв роты, мы уже уверенно вели их за собой вдоль окопов, вырытых руками солдат первой мировой войны. Мы поднимали патроны, пулеметные ленты, стреляные гильзы и целые обоймы; ручки старинных гранат системы Новицкого и истлевшие противогазы; головки снарядов и разбитые вдребезги винтовочные и пулеметные стволы: по этим костям сцепившихся в смертельной схватке прошлой войны полков мы определяли стыки взводов, рот и батальонов, командные пункты, где сидели штабс–капитаны и фельдфебели; мы устанавливали пулеметы точно в тех местах, где стояли двадцать семь лет назад знаменитые «максимы».

Оборона была занята вовремя. Через полчаса со стороны Яремчи показались немцы. Впереди шла сильная разведка… Позади двигались колонной их главные силы.

Давид долго вглядывался в цепи противника. Затем схватил бинокль, С изумлением опустив его, поманил меня пальцем. Нагибаясь, он шипел мне в ухо:

— Кацо! Ишаки! Ей–богу! Глазам своим не верю. Но точно вижу — с ишаками идут. Немцы. Откуда они их здесь взяли? Проклятые фашисты!

Дальше я ничего не мог понять. Он ругался по–грузински. Взял у него бинокль. Действительно, в колонне мы увидели много длинноухих животных. На их спинах болтались вьюки. Минометы и пулеметы. Я прикинул в уме. Против наших двух неполных рот двигалось по меньшей мере полтора–два батальона. Но у нас преимущество обороны. Посмотрел на ребят. Растерянных лиц, бегающих глаз не видно.

— Понимаешь, генацвале? — спросил Давид.

Я понимал. Только внезапность и только большие потери в первую минуту могли заставить врага откатиться назад. Я объяснил командованию задачу. С пистолетами в руках Горланов и Давид пошли вдоль цепи.

— Если кто–нибудь, кацо, выстрелит раньше, чем сможет различить, какой цвет глаз у фашиста, — застрелю на месте. Будь ты мне брат или самый лучший друг на свете — застрелю, — приблизительно так командовал Давид.

— Давид, маскироваться хватит!

Три сотни немцев карабкались на гору уверенно и быстро.

— Ничего не замечают… — шептал Сережа Горланов.

Он заволновался. Я сделал ему замечание.

— Не сорвись, товарищ лейтенант! Поближе, только поближе. Иначе нам каюк!

— Обувь у них специальная, — восхищенно шептал пулеметчик Вывалин. — И горные палки в руках.

— Оружие облегченное, — с завистью вздохнул его второй номер.

— Да, против нас специальные горные войска. Это я вижу по их уверенному, быстрому подъему.

— Хорошо идут. Быстро, — шептали бойцы.

Впереди шел высокий офицер. На его пилотке сбоку беленький цветок с кокетливо изогнутыми лепестками. Он похож на ромашку.

«Нет. Это не мирная ромашка. Это — эдельвейс, отличительный знак немецких горных стрелков».

— Вижу глаза фашиста, — шепчет кто–то рядом.

«Какие глаза у офицера с эдельвейсом на пилотке?»

— Погоди еще, — хотел шепнуть Бакрадзе.

Но шепот не удался его широкой глотке. В этот миг и я различил глаза своего немца. Они серые. Нет, голубые. Голос Бакрадзе заставил его удивленно поднять левую бровь. Глаза голубые, они забегали и сразу остановились.

Оглушительный треск. Это во весь рост поднялся Бакрадзе.

— Хлопцы, огонь!

Швырнув одновременно две гранаты, он прыгнул в окоп. Здесь уже нет доблести. Доблесть была в том, чтобы выдержать и подпустить фашистов на десять — пятнадцать шагов. А сейчас происходило просто избиение. Из всей роты фашистов вниз сбежали считанные егери. Остальные легли перед каменным бруствером. После первого же залпа, предоставив автоматчикам добивать вражескую разведку, я побежал вдоль окопа. Надо было перенести огонь всех пулеметов по главной колонне немцев. Она в недоумении остановилась за полкилометра внизу. Скучилась.

— Пулеметы! Огонь по колонне!

Это не так легко — на ходу побороть инерцию и в нужный момент изменить стихийный бешеный скок боя. Да еще ближнего, на десяток шагов. Но все же удалось! По толпе мулов и фашистов уже вели огонь наши пулеметы. Может быть, там вдали и не было больше потерь. Но было бегство. Пусть бегут. Им потом труднее будет подниматься. Они поскользнутся на собственной крови. Своя кровь ведь очень скользкая и тяжелая.

Несколько минут — и все кончено.

Передышка кстати. Люди протирали накалившиеся стволы, задымленные затворы, перезаряжали диски. Я тоже снял диск своего ППШ. Открыл его. Что такое? Всего израсходовано восемь патронов. Не помню, когда я менял диск в бою. И запасный диск тоже тяжелый. Он полон патронов. Значит, за весь бой я дал всего одну очередь. Интересно! Что из этого следует? А то, что всего год назад, в первой своей засаде, я израсходовал все свои патроны, то есть был в бою стрелком. А теперь? Сам стрелял мало, но направлял огонь бойцов. Не в этом ли смысл командирского искусства? Обуздать свой законный азарт бойца и тем усилить огонь подчиненных? Так или не так, но одно знаю наверняка: теперь вражеских трупов было больше раз в десять. Прибежавший от Руднева связной подал мне записку.

«Колонна нашлась. Продержитесь еще немного, орлы!»

Когда стало ясно, что атака окончательно отбита, я пошел к колыбе.

Подошли Войцехович, Аксенов, Павловский.

— Они вчера взяли слишком вправо, — сказал Базыма.

— Куда вас понесло? — пошутил Руднев.

— В преисподнюю, — ответил Войцехович.

— Булы у черта в гостях, — мрачно говорит Павловский. — Если бы не немецкие танки, дошли б до самой Яремчи. Теперь нам как раз курорт требуется.

Оказывается, Яремча — курортный городок на берегу Прута.

— Как же вы выбрались с этого курорта? — спросил Ковпак.

— По азимуту Войцехович вывел, щоб его на той свит такой азимут выводил! — ругался Павловский.

Связные — злые гении Павловского — объяснили причину его злости. Заметив колонну немцев, стоявшую на шоссе с зажженными фарами, хлопцы свернули с тропы. Стали выходить напрямик, по азимуту. Озлобление Павловского было вызвано тем, что по азимуту Вася вышел на обрыв. Почти все лошади свалились в пропасть. Ночью никто не обратил на это внимание. У всех была одна цель — выйти, выбраться, найти своих, догнать командование, ушедшее вперед. Но, дойдя до колыбы, достигнув цели сегодняшней ночи, все поняли: свалившиеся в пропасть кони — это не только груз, но это и последняя надежда на пищу.

Вот когда слово «азимут» показалось людям, попавшим в тяжелое положение в горах, чем–то чудовищным. Азимут — прямой путь, прочерченный мысленно по земной поверхности, здесь, в горах, мог погубить отряд. Еще один такой ночной «марш по азимуту» и…

— Как же это ты, Вася? — тихо укорял своего помощника Базыма.

— Я старался вывести. Тут на полонине стада были…

— Оставь, Григорий Яковлевич. Вывел — и молодец. А стада… это мираж… — устало сказал комиссар.

— Как, Семен Васильевич? — Слова застряли в горле у Войцеховича.

Он смотрел остекленевшим взглядом куда–то поверх наших голов. Я повернулся по направлению его взгляда. Три бойца подошедшей по азимуту группы, собрав кости уже съеденной нами овцы и ягненка, скрылись в глухом ельнике.