19

19

Ночной дождь и грязь причинили немало хлопот не только четвертому батальону.

Головная колонна отряда тоже опоздала к железной дороге. И хотя особых происшествий при переходе не было, но все же мы не успели дойти за ночь к намеченному пункту. Рассвет заставил нас раскинуть лагерь в ближайшем лесу. Люди вымокли до нитки. Страшно хотелось спать. Прикидывая место для стоянки, ни начальник штаба, ни его помощники Войцехович и Горкунов, ни я не разглядели на промокшей карте, что лес подходит почти вплотную к кружку на карте, — к кружку, который должен обозначать город или местечко.

Короче говоря, мы расположились в трех километрах от бывшего города Скалат. Наскоро наметили круговую оборону и стали сушиться у костров. Люди тут же засыпали. Дремали измученные кони. Не спали лишь одни ездовые. Они скосили всю траву вокруг стоянки и рыскали в поисках сухого корма для лошадей. Потные кашевары стряпали незатейливую партизанскую снедь.

Я проснулся около полудня. Земля, нагретая солнцем, парила. Тело ломило. Вдали, где–то за лесом, тихо ворковал пулемет, ему вторила разболтанная пишущая машина Войцеховича.

Базыма участливо спросил меня:

— Ну как, легче? А мы думали, захворал всерьез. Ты, брат, бредил все утро. Такие речи закатывал…

Только сейчас я сообразил, что болен. На вопрос, какова обстановка, начштаба отвечал озабоченно, водя пальцем по карте.

— Это четвертый батальон приближается. Для связи с ним выслал отделение конников.

— Перехватить его на пути? — сонно спросил я начштаба.

— Ну да, надо сообщить изменение стоянки.

— Вернулись конники?

— Вернулись. Подоляко доносит: батальон выполнил задачу на ять. Взорвал мост и сейчас отходит.

Несколько длинных очередей дробно застучали на западе.

— Немцы преследуют Валентина. Прибыли к мосту на автомашинах. Похоже, что у противника есть и броневички.

Мы, ориентируясь по карте, видели: четвертый отходил лощиной, без дорог, прямо к лесу. Пулеметные очереди звучали все громче. Несколько раз солидно ударила бронебойка, и потом все затихло.

Солнце уже стояло в зените, но на кустах еще дрожали капли дождя. Лесная дорога была разбита колесами и копытами. Грязь загустела, но не подсохла.

Руднев, как всегда после отдыха, полулежал на телеге и писал карандашом в тетради. Так прошел еще один час. Жарко. Не было хорошей воды. Ее таскали из вырытых в болотах колодцев либо из луж. Напился из «копыта». Вода теплая, невкусная. Меня снова начало трясти, и я забылся. Проснулся от толчка. Базыма ткнул меня в бок. Вблизи от штаба хлопали винтовочные выстрелы. Но стреляли совсем с другой стороны, чем в полдень. Пули взвизгивали вверху. Некоторые щелкали, звонко разрываясь. Это первый признак — стреляли немцы. Руднев, спрыгнув с повозки, подбежал к Базыме:

— Какая рота держит заслон?

— Третья, Карпенки, — ответил Базыма.

— Черти. Опять проспали! — выругался Руднев. — У них же никогда толковых караулов нет.

Базыма, озабоченный, отошел от меня.

— Я ж говорил…

По лесу длинными очередями бил немецкий станкач.

По дороге промчалась сорвавшаяся с привязи лошадь. Кровавая полоска капельками ярко–красной росы блеснула по ее следу.

Пулемет все строчил по лесу. Пули чиркали и хлопали по деревьям. А с нашей стороны — ни одного выстрела.

Руднев подбежал к своей телеге, схватил автомат и плеть и устремился в лес. За ним вслед побежал и Радик.

— Дежурный! Бери с собой трех человек из комендантского взвода. Бегом за комиссаром!

Я поднялся и, разминая затекшую ногу, побрел за Семеном Васильевичем.

— Ручной пулемет захвати! — донесся одобрительный возглас Базымы.

Винтовочные выстрелы — частой дробью, а с нашей стороны — ни одного. Вражеский пулемет кончил ленту и замолк. Немцы уже подходили к самому лесу. По выстрелам можно было определить: шли они широкой цепью, захватывая не менее двух километров.

Мелькавшие между деревьев зеленые фигуры немцев двоились у меня в глазах. То они достигали опушки, то, наклонившись вперед, с винтовками наперевес, брели по жнивью. Вот уже, кажется, прошли мимо меня, прочесав кусты. Теперь позади в лесу, у штаба, щелкали их пистолетные выстрелы.

— Атака, Радя, атака, — услышал я голос комиссара рядом с собой.

Звонкий щелк затвора и голос комиссара заставили меня встряхнуться. Немецкая цепь только подходила к опушке. Затуманившееся сознание от быстрого бега и жара, минутный бред заставили остановиться. Я прислонился к дереву. Если б каплю холодной воды!

Еще миг, и цепь немцев бегом бросится к лесу. Уже отдельные солдаты добежали к опушке. А может быть, это мне почудилось? Но нет. Рев автоматов полоснул по цепи из канавы, окаймляющей панскую рощу.

Радик закричал отцу:

— Карпенко подпустил. Ну и молодчина! Папа, смотри, смотри — на выбор бьет! Ура!

— За мной! — раздался голос Карпенки невдалеке от нас.

Искусно замаскировавшиеся автоматчики третьей роты поднялись в контратаку. Они в несколько минут смяли врага.

Руднев, Радик и я выскочили на опушку.

Равнина полого уходила вниз. Автоматчики перебегали от копны к копне. Пересекая полоски еще не сжатых хлебов, они стремительно гнали оставшихся в живых фашистов вниз. Бежать им легко. Но постепенно огонь наших автоматов слабеет.

— Карпенко увлекается! У автоматчиков патроны на исходе, — взволнованно сказал Руднев.

Вырвав из блокнота листок, он на спине Радика написал записку начальнику штаба:

«Конное отделение ко мне. Повозку с автоматными патронами. Быстро! Руднев».

Карпенко азартно преследовал фашистов. Высоко держа автоматы, оберегая их от грязи и сохранившейся в хлебах росы, его орлы нажимали на врага.

Как только подошли подводы, я вскочил в одну из них на ходу. Колотилось сердце, но азарт боя влечет вперед. Комья грязи от конских копыт перелетали через повозку. Выстрелы все ближе. Пули взвизгивали высоко в небе. Мы поскакали лощиной. Но вот она изогнулась коленом. Впереди, как в сказке, выросли каменные здания, утопающие в садах.

— Третья рота в городе! — позавидовал ездовый. — Эге. Это по нас! — закричал весело он и потянул кнутом по лошадиному крупу. Кони взяли галоп.

Пулеметная очередь гулким эхом отдавалась в лощине. Мы влетели в сады вовремя. Немцы стали оказывать сопротивление.

Плохо пришлось бы роте Карпенки — как раз сейчас кончались запасные диски. Но уже заговорил пулемет комендантского взвода, сопровождавший Руднева. Десять наших автоматов поддержали третью роту. Хлопцы тем временем разбивали прикладами ящики, загребали патроны россыпью в шапки, карманы, за пазуху.

Комиссар послал Мишу Семенистого в штаб с приказом Базыме выслать еще две роты на телегах.

Я прилег на командном пункте Руднева и больше ничего не помню. Очнулся лишь тогда, когда на площади толпились партизаны.

Через дорогу, нагибаясь, выскочил помощник Карпенки — Гриша Дорофеев, ленинградец, физкультурник, циркач, лихой автоматчик, по прозвищу «артист». Он выбежал из погреба и, обнимая Карпенко, что–то весело говорил ему. Из раскрытой пасти погреба выбегали один за другим хлопцы с оттопыренными карманами. Веселые, они бросались вперед, в бой. Руднев заметил, что каждый несет с собой несколько бутылок вина.

А около погреба уже хозяйничал Павловский.

— Обоз, обоз давай! Сюда! — хрипел от ярости помпохоз.

Встретившись лицом к лицу с комиссаром, он остановился и по взбешенному взгляду Руднева все понял без слов. И сразу, без перехода с высоких нот, стал говорить спокойно, вполголоса, оправдываясь:

— Понятно. Все понятно, товарищ комиссар! Но уж больно его много. В корзинках, бутылками. И–и–эх… От самого… ну як его… пола до того самого, ну, до потолка, — рядками стоят. Невозможно удержаться. Но я с–с–ча–с это дело покончу одним махом. Можете на меня положиться, — и Павловский скрылся в щели погреба.

Через минуту мы услышали из–под земли хриплый голос помпохоза.

— Выходи! Все выходи! Сейчас подрывать буду!

Из погреба выскочили карпенковцы и, смущенно поглядывая на комиссара, отходили в сторону. Еще полминуты — и под землей глухо затарахтели длинные очереди автомата. Руднев усмехнулся:

— Расстреливает бутылки!

Указав место подошедшим командирам восьмой и четвертой рот, комиссар в сопровождении связных пошел через площадь.

Хлебнув немного вермута, я почувствовал себя лучше. Бой затихал. Только на западной окраине изредка тявкал пулемет. Пулеметчик берег патроны.

Руднев, сопровождаемый связными, подошел к старинному парку. Чугунная решетка, бронзовые барельефы львиных голов с кольцами в носу на километр тянулись вдоль шоссе.

В раскрытые ворота ползком пробирались автоматчики. Аллея простреливалась пулеметом. Перебегая от дерева к дереву, хлопцы кольцом охватывали большой белый дом с колоннами. Это под его лестницей кашлял вражеский пулемет.

Сквозь редкую поросль парка видно было, как на ослепительно белой стене дворца появлялись желтые точки. Это автоматчики Карпенки расписывались на княжеских стенах, — только известковая пыль летела по ветру. Пули взвизгивали на рикошете, им вторил звон разбитого стекла.

Вот между деревьями мелькнула шляпа Гриши Дорофеева. Перебежал к круглой клумбе. Упал. Приподнялся. Раз за разом взмахнул рукой, кидая гранаты. Одна разорвалась у самой лестницы, скрежетнула осколками по пулемету. Вторая влетела на веранду и рявкнула где–то там, в середине. Фашистские пулеметчики кончены. Звон разбитого стекла затихает в глубине коридора. Только в неожиданно наступившей тишине из дворца донесся истошный детский плач.

— Не стрелять больше! Не стрелять! — крикнул Руднев.

Пройдя через ворота, он пошел по аллее. На веранду уже вбежал Гриша Дорофеев. Как всегда, он в фетровой шляпе, модном пиджачке, еле–еле застегивающемся на его мощной груди физкультурника.

Руднев быстро взбежал по ступенькам на веранду. Хрустит битое стекло под ногами.

За верандой длинный коридор. Белые стены, голубизна дверей, высокие потолки и длинная красная дорожка по всему коридору. Двери направо распахнуты. В палатах белели пустые кровати. Партизаны, вбежавшие с Дорофеевым, лазали под ними с пистолетами в руках.

Но в палатах было пусто.

Где–то в дальней комнате громко, захлебываясь, плакал ребенок и женский голос причитал:

— Хильда… Хильда…

Руднев шагнул по коридору. Его опередил Карпенко. Прикрывая собой комиссара, отталкивая его плечом, он побежал к двери. Распахнул обе половинки и, держа гранату в руках, вскочил в палату и остановился, оглушенный визгом и криком.

Заглядывая через головы комиссара и Карпенки, мы увидели: вдоль стен стояли, лежали женщины. Посреди палаты на полу сидела бледная рыжеволосая немка. Она держала на руках надрывно орущего ребенка. Гришка–циркач свистнул удивленно.

— Последний номер программы. Родилка…

Руднев вышел вперед.

Карпенко опустил руку с гранатой, сунул ее в карман. Он только что с боем прошел три километра по грязи и мокрой ржи, пробирался под забором, сквозь колючую проволоку. Одежда висела клочьями. Немки стояли, прижавшись к стенам. Одна, с огромным животом, вдруг вскочила на кровати и, забившись в угол, громко, истерически кричала что–то по–немецки. Другая, очевидно из фольксдейчей, закричала по–русски:

— Штреляйт! Штреляйт скорее!

Руднев глядел спокойно, уверенный в своих людях.

Я слышал сквозь шум крови в ушах его слова:

— Не надо кричать. Не надо. Мы уходим. Слышите, мы уходим…

Карпенко стоял прислонившись к дверному косяку со взведенным автоматом. Плечи его мелко дрожали.

Я вспомнил: «Кто такой Карпенко? Человек, пошедший в тюрьму за товарища только потому, что у того, другого, была семья на руках». Вспомнилось и другое. В третьей роте была медсестра Наталка. Перед рейдом Наталку отправили на Большую землю. Она должна была родить Федору сына. Вспомнилось, как, проводив жену на аэродром, Карпенко, смахнув непрошеную слезу, сказал мне:

— Вы думаете, почему я такой? Ведь я без батьки рос. Вот жду сына и боюсь. Был у меня отчим. Так уж лучше не знать такой жизни. Боюсь, как бы и моему сыну без отца не расти.

— Мы уходим, слышите? — продолжал Руднев. — Если есть у вас хоть капля, одна капля совести… Когда у вас родятся дети, когда они вырастут и смогут понять эти слова: совесть и великодушие, — скажите им, что своей жизнью они обязаны советским воинам. Слышите? Скажите им это.

Карпенко, выйдя на веранду, остановился на лестнице и снял шапку. Руднев, подойдя сзади, шутя провел рукой по его непокорной шевелюре.

— Пошли, Федя!

Я вышел на улицу последним.

У ворот с чугунными львами уже строилась третья рота.

— Становись! — скомандовал Карпенко. — За мной.

Как всегда, он зашагал впереди роты, положив руки на черную сталь автомата.

По городу сновали обозники, возглавляемые Павловским. Они везли со склада сахар, консервы и всякую другую снедь. Уже высыпали на улицу мальчишки. Дымился и чадил винный погреб. Третья рота вышла из города. Кончились тротуары и мостовая. Карпенко поручил Грише Дорофееву вести роту. Сам приотстал, пошел рядом с комиссаром. Они долго шли молча. Как бы продолжая начатый разговор, комиссар задумчиво сказал:

— Не для них же, не для них мы делаем это!

Федор благодарно взглянул на Руднева.

— Понимаю, Семен Васильевич! Для себя!

Комиссар продолжал:

— Каждому солдату приходится убивать. Но советский солдат не убийца.

От роты по одному отставали бойцы — кто скрутить цигарку, кто подтянуть голенище, перемотать портянку. Они пристраивались позади, чутко прислушиваясь к тому, о чем говорил их командир с комиссаром.

И я вспомнил наш разговор с комиссаром в начале рейда насчет солдатского азарта.

Как хорошо, что среди нас есть люди, способные ему не поддаваться и владеть рассудком и волей даже в напряженные минуты боя.