15

15

Простояв несколько дней в Кременецких лесах, мы приготовились к дальнейшему маршу. Впереди снова степь. Ночью Ковпак бросится в нее, как пловец в холодную воду. Подтянулись к южной кромке леса еще с утра.

Весь этот день разведчики и заставы, расположившиеся на опушке леса, наблюдали уже знакомое нам явление. День был ясный, безветренный, жаркий. На протяжении нескольких десятков километров в небо медленно поднимались черные столбы дыма.

Руднев велел оседлать коней. Мы выехали на заставу. Лес сразу кончился, как каравай черного хлеба, отрезанный огромным ножом. Позолота зреющих хлебов рябит зеленью садов и белизной хат. Далеко внизу степь опутана паутиной дорог. Узелками сел, хуторов, экономии, усадеб она образует замысловатую сеть.

В каждом селе — тонкая ножка вздымается ввысь, чертит и растушевывает угольным карандашом голубизну неба. Так бывает лишь зимой в морозные дни. Только сейчас дым чернее да тишина зловещей.

Разведки, высланные на пожары, принесли точные сведения: все это — следы работы лжепартизанского отряда. Разведчики Одухи назвали имя его атамана — Черный Ворон. Не имея достаточно сил, чтобы напасть на нас в открытую, он демонстрировал свое бессилие бесцельной жестокостью: жег во всех селах хаты поляков и советских активистов.

Кое–где разведчики разогнали отдельные группки поджигателей. В других местах наши появлялись слишком поздно. Там они заставали лишь трупы мирных жителей — женщин и детей.

А Федор Мычко привел из разведки двух подростков. Это были почти дети: шестнадцатилетний парнишка и девочка лет четырнадцати. Оба худые и бледные. Брат и сестра. Мычко, как бы оправдываясь, сказал комиссару:

— Вот пристали по дороге. Никак не мог от них отвязаться. «Пойдем с тобой», — говорят.

Ребята эти, видимо, показались суровому разведчику такими беззащитными, такими непричастными ко всей подлой заварухе, поднятой гитлеровцами и их агентами, что у него не хватило духу оставить их. Понимая, что никакой пользы от них отряду не будет, а командованию — одна морока, Мычко виновато стоял в стороне. А дети с мольбой заглядывали в глаза партизанам.

— Возьмите нас с собой, — сказала девочка.

Комиссар спросил мальчугана:

— Как зовут тебя?

— Франек.

— Кто хаты жег? Знаешь?

Франек хмуро, ломким мальчишеским голосом отвечал:

— Черный Ворон. Он немецкий эсэс… А теперь прикинулся партизаном. Брешет он все! Вы ему не верьте, он всех евреев перебил. Теперь за наших взялся.

От Франека мы узнали некоторые подробности о Черном Вороне. Сброшенный гитлеровцами в первые дни войны как парашютист–диверсант. Черный Ворон действовал в районе Славуты, Кременца и Шепетовки по тылам Красной Армии в момент ее отступления. Затем стал начальником щуцполиции в Кременце. Потом ушел в леса. С фашистами и сейчас поддерживает связь. Вылавливает по лесам бежавших из лагерей советских военнопленных и расстреливает их на месте. В последние месяцы, тоже, вероятно, по фашистскому приказу, истребляет польское население.

— А тебя как звать? — обратился Руднев к девочке.

— Зося–а… — склонив набок голову, ответила она.

Зося совсем еще ребенок. Тонкая талия делает ее похожей на стебелек цветка. В руках — небольшой узел. Кокетливые глазки доверчиво оглядывают нас всех. Мы думаем: что делать с детворой? Комиссар показывает на узелок:

— Это что у тебя?

Зося молчит. Франек смотрит на сестру исподлобья.

— Ай… дурненька… Это ее посаг [приданое (польск.)]. Какая она кобета [женщина (польск.)] без посагу? Мувил тобе — кинь его до дьябла!

Зося ударяет маленькой лапкой брата по плечу:

— Цихо, Франек, цо ты панам мувишь?

Она краснеет и закрывается узелком. Но через секунду из–под рукава на нас глядят ее хитрые, смышленые глазки. Удивительно, как напоминала она в тот миг белку с еловой шишкой в лапках, прирученную нашей радисткой.

— Ладно. Найдем жениха тебе, — засмеялся Руднев.

Франека послали в роту, а Зосю отдали на попечение Карповны, командовавшей в этом рейде особым — девичьим отделением разведки. Долго грозные командиры смотрели вслед уходящим ребятам.

— Радуются, словно папу с мамой встретили, — усмехнулся Базыма.

Видимо, горькая судьбина крепко посолила утро жизни Этих детей, если наш лесной лагерь показался им раем…

На закате колонна уже вытянулась из леса. Предвечерний ветерок рассеял дымы по всему горизонту и превратил их в сплошную тучу. На фоне потемневшего неба она уже не казалась такой зловещей, а серела, как крыло огромной подстреленной птицы, безжизненно свисавшее с неба. На нем кое–где поблескивали красные блики заходящего солнца. Чем дальше мы уходили в степь, чем больше чернело небо, тем ярче багровела туча, остававшаяся позади. Уже не солнце, а огонь пожарищ отражала она.

Мы вышли из Шепетовских лесов. Дальше, до самого Днестра, тянется степь. Впереди лишь небольшие рощицы в Тернопольщине да узкие полоски леса по краям Збруча зеленеют на карте.

Где–то сбоку черной нитью извивается железнодорожная ветка, ведущая из Тернополя на Шепетовку через Лановцы. Изредка ночью летний ветерок доносил свист паровоза. Ковпак на ходу послал в сторону от колонны диверсионные группы. Взрывами мин и фугасов они должны прекратить существование железной дороги.

Еще от михайловцев мы узнали, что на юге проходит некая граница. Знали, что немцы объявили ее границей государства. Порылись с Васей Войцеховичем в нашем штабном сундуке: там на всякий случай хранились самые разнообразные административные и топографические карты. Наконец мы поняли, в чем дело. Именно здесь недалеко проходила старая граница русской империи с Австро–Венгрией. По реке Збручу, отделяя Каменец–Подольскую губернию от Тернопольского «Подилля», а затем по сухопутью заворачивая на северо–запад, извиваясь змеей, она тянулась к Берестечку–Бродам и дальше на Владимир — Волынск.

«Неужели немцы восстановили ее? Зачем?» — недоумевали штабисты.

Разведка, высланная вперед, и опрос жителей села, в котором на второй день остановился отряд, подтвердили это. Конечно, не присутствие немецких пограничников, парами ходивших по условно отчужденной полосе, остановило Ковпака. И не колючая проволока в один кол.

Нет, не граница остановила нас! Проходили мы границы и поважнее и пострашнее: границы, ощетинившиеся огнем пулеметов; выбирались из мокрого мешка; форсировали под минометами Припять; брали Лоев на Днепре; рвали мосты на Тетереве. А уж сколько этих речушек, Случей да Горыней, было пройдено нами!

В селе, в котором, по приказу Ковпака, стали размещаться мы на рассвете, люди отвечали одно;

— За тем кордоном — «дистрикт»!

— Чего, чего? — прищурился Руднев. — Какой такой «дистрикт»?

— Галычина, — отвечали дядьки. — Дистрикт — по–немецкому.

— Это что такое? — спросил меня комиссар.

Но ни я, ни учитель Базыма, ни инженер Войцехович ни архитектор Тутученко никогда в жизни не слыхали подобной премудрости. Я стал расспрашивать мужиков о значении этого слова.

— Ну что там, за той проволокой? Там что, порядки другие?

— Ага ж, ага ж! — отвечали мужики. — Други порядки, други гроши, друга власть.

— Как другая власть? Тоже ведь немцы?

— Та немцы ж. Только власть друга. Там хорватов от Павелича и полицаев нема и в помине.

— Это уже интересно! — сказал Руднев.

Он особенно не любил эту пакость. Порядочно надоели они нам на Ровенщине и Волыни.

— А какие деньги?

Из толпы выдвинулся усатый крестьянин, видимо бывший солдат. Откашлявшись, он стал вежливо и толково объяснять:

— Там, проше пана товарища комиссара, польски злоты ходят. У нас, к примеру, украинские карбованцы, а там польски злоты. У нас за одну марку десять карбованцев надо платить. А злотых всего два на одну марку. Там цукер, газ–карасина. Значит — и одежа есть. Туда за контрабандой ходят.

— Вот как? А ну, давай контрабандистов!

Ко мне привели вскоре женщину и двух мужиков. Один из контрабандистов был заика, говорил нараспев, помогая себе протяжными звуками «а–а–а–а», затем, как бы соскочив на какую–то вторую скорость речи, говорил: «да–а». И только тогда уже залпом выпаливал нужные слова. Присутствовавшие при этом разведчики так и назвали его сразу «Ада». Скользкий и трусливый парень из обозников, он был контужен в первые дни войны и долгое время валялся по концлагерям для военнопленных. Потом сбежал. «Пристал» в этом селе к одной вдове. Через нее, снюхавшись с немецкими пограничниками, занимался контрабандой. Ходил в галицийский «дистрикт», тащил оттуда соль, керосин, сахар, спички. Выменивал этот товар на хлеб. С хлебом ездил под Шепетовку. Менял карбованцы на злоты и снова ходил за границу.

Я слышал хохот кавэскадронцев, которых почему–то очень забавляли рассказы «Ады», но мысли мои были далеко.

«…А все же, почему многоопытный дед застопорил ход отряда перед этими колышками?» Была здесь какая–то необъяснимая причина. Спроси сейчас об этом Ковпака, он и сам, пожалуй, не ответит. Но я видел на рассвете тревожный блеск его умных глаз. Опыт старого солдата подсказал ему: «не трожь». А дед предусмотрительно отдал приказ на дневку.

А сейчас, когда пригрело солнце и пощупали мы дядьков, когда вовсю брехал «Ада», дед сказал: «Эка невидаль граница! Чихал я на нее… Просто впереди була степь. Брезжил рассвет…»

Но я–то видел на рассвете его хитрые, умные, любопытно удивленные и немного растерянные глаза.