14
14
Помощь пришла неожиданно и совсем не оттуда, откуда можно было ее ожидать. Еще в полдень, проснувшись, я сидел и под монотонное журчание «стрекозы» читал газету. Питание рации было на исходе: пришлось отказаться от сводки Совинформбюро. С той поры, как мы перемахнули кордон Галиции, не попадалась нам геббельсовская «Дас Райх». Вот почему я очень обрадовался, когда разведчики принесли «Львовские вiсти», — дрянную газетку, половину своих страниц уделявшую печатанию брачных объявлений и коммерческо–спекулянтских сделок. Номер был позавчерашний. Но всю первую полосу огромными буквами красной краской, словно цирковые анонсы на заборе, были напечатаны три слова: «Немцы заняли Рим».
Дальше шло путаное сообщение, как и почему произошло это событие.
— Ось дала трещину, — подмигнул повеселевший по такому случаю Мыкола Москаленко.
Мы вчитывались в сообщения немецкой ставки. Унылым тоном описывалась неприступность «днепровского вала». У нас уж давно выработался верный способ толкования фашистских сообщений. Когда не было вестей с родины, то приходилось пользоваться фактами из уст врага, очищая их от ила и дерьма тупоголовой гитлеровской пропаганды.
Собравшись вместе, Ленкин, Кульбака, майор Дегтев, Войцехович, Сердюк оживленно комментировали эти новости.
Все сходились на одном — Адольфу приходится туго.
Газету давно бросили, и она валялась, забытая, на пне.
Спор только разгорался. Вежливо попросив разрешения у часового, ко мне подошел задержанный в лесу пожилой крестьянин. Такие люди во время наших «тихих» маршей бывали у нас ежедневно. Всех гражданских лиц, появляющихся вблизи нашей стоянки, мы вынуждены были задерживать. Иногда их бывало так много, что, не успев даже расспросить, мы за полчаса до марша отпускали узников на все четыре стороны.
И этот крестьянин на первый взгляд ничем не отличался от примелькавшихся нам за эти трудные дни западных мужичков.
Вышитая сорочка с шелковой ленточкой на шее, брыль, широкие «городские» шаровары, лычаки — искусно сделанные постолы — из сыромятной кожи. Седые виски, изморозь небритых щек, почти белые опущенные усы. Только совершенно черные, будто накрашенные брови нависали на глаза, скрывая их умный блеск. Взгляд его серых глаз привлек мое внимание лишь тогда, когда он сказал:
— Можно у товарища командира попросить газету?
Манера, с которой он приподнял брыль, ясно говорила, что передо мной не простой ровенский крестьянин.
Высокий с зализами лоб, на миг мелькнувший из–под брыля, усилил впечатление интеллигентности лица. Кивнув головой, я разрешил взять газету и отошел в сторону. Ничем не выдавая своего внимания, стал наблюдать.
— Определенно — интеллигент! — подтвердил мои наблюдения и начштаба Вася.
Об этом же говорила манера, с которой тот уселся на пень и ловко, профессионально, просматривал газету. Взгляд его бегал по шапкам, заголовкам, презрительная улыбка по случаю «исторического» извещения о том, что «немцы заняли Рим», мелькнула и скрылась в усах.
Затем, перекинув ногу на ногу и приблизив к газете близорукие глаза, он долго и внимательно читал.
Если бы не шелест ветра да шорох начавшей опадать листвы, можно бы подумать — сидит в глубоком кресле человек, вся жизнь которого прошла среди книг, журналов, карточек.
Но кто же он? Агроном, учитель, врач?
Почему, обращаясь ко мне с галицийски построенной фразой, он в то же время не называет меня паном–начальником?
Когда он сложил газету и с вежливым поклоном, в котором чувствовалось достоинство и не было ни тени холуйской лести, столь распространенной среди «европейски образованных» людей, отошел обратно к часовому, я подошел к нему. Разговор зашел о событиях дня, о которых мы прочитали во «Львовских вiстях».
Комментировал он их бегло, изредка сбиваясь в ответах, видимо желая быть понятным «восточному» украинцу. Я намеренно построил несколько фраз с нажимом на местный выговор.
Он впервые взглянул на меня исподлобья и настороженно. И сразу скрыл свою заинтересованность в густых бровях.
— А пан… выбачайте… товарищ командир, не из нашей стороны?
— Нет… почему же? Просто, кохаюсь в литературе… Изучал Франка, Кобылянскую, Стефаника…
— Ага… Цикаво, цикаво… — протянул он, разглаживая усы, и стал задавать мне вопросы по… западно–украинской литературе.
Отвечая ему, насколько мог точно и почти не слушая его поправок, я вскоре угадал профессию собеседника. Передо мной был преподаватель литературы.
— Гимназиальный профессор! — подтвердил он мою догадку. — Выкладаю также мовы: латыну, нимецку, польску и штуку, исторични заклады…
Когда же я спросил, почему мы встретились с ним здесь, вдали от города, он объяснил:
— Я живу здесь, на хуторе.
— Учите?
— Нет. Работаю лесником… За клапоть земли.
— Но вы же могли быть в фаворе, знаете немецкий язык…
— Я знаю мову Гейне, Лессинга, Фихте, Канта, Гете, но не знаю мовы Геббельса.
«Интересно! Говорит правду? Похоже… А если обманывает с таким честным взглядом… тогда это враг опасный. Такие, вероятно, и те… изощренные в обмане, натасканные на шпионаже, предательстве, отточившие националистическую фразеологию…»
— Товарищ командир замыслился?.. — говорит он ровным баритоном опытного педагога. — Я знаю о чем. Пан думает о том, что вот поймали мы петлюровца, або ж националиста?.. Пришел к нам в разведку. Пусти его — он сразу немца приведет… — и он печально махнул рукой. — Правда?
Я не выдержал и засмеялся.
Он тоже улыбнулся просто и невесело.
— Угадал?
— Угадали. Не совсем, но почти угадали… Как же это вы так?
— Я внимательно приглядываюсь к людям, которые мне нравятся, — с грустью начал он свой рассказ. — Я не могу сказать, что я — коммунист. Нет. Все–таки воспитание наше псевдодемократическое…
— Или социал–демократическое? — поправил я его полушутя–полусерьезно.
— Ну, пусть так, — не спорю. Но если бы вы сумели понять, как мне дороги ваши высокие идеалы. Они волнуют меня, и я не только умом — умом и подавно, — а сердцем чувствую: правда на стороне ваших идей. Это самые прекрасные идеи человечества. Но…
— И все же нельзя без «но»?.. — сказал я с вежливой улыбкой, стараясь вызвать его на откровенный разговор.
— Не смейтесь. Я думаю, вам должно быть интересно, что думает о вас хотя бы вот такой эрзац–европеец, как я.
— Конечно. Извините. Вы сказали — но…
— Да, я сказал — но… Продолжаю… Но чистые идеи надо проводить и честными людьми. Когда ваши войска пришли и освободили нас, — здесь было ликование, — и он широким жестом обвел степь вокруг, над которой мерно журчала немецкая «стрекоза» — разведчик, — всеобщее ликование. Каждый радовался по–своему. Но радовались все…
— Почти все, — поправил я его.
— Да. Кроме будущих фашистов. Вам все это должно быть понятно…
— Конечно. Итак, каждый ликовал по–своему… — усилил я иронию, все вызывая его на откровенность.
— Да, одни — потому, что наконец Украина воссоединилась. Об этом мечтали и Франко, и Стефаник, и Кобылянская, и Коцюбинский. Многие наши лучшие люди. Это понятно и близко миллионам крестьян, столетия жившим то под австрийским цесарем, то под Шмиглой… Так звали наши мужики польского Рыдз–Смиглы…
— Другие? — подтолкнул я его вопросом.
— А другие ликовали, что наконец не надо будет ехать за товаром в Лодзь.
— А можно будет в Москву?
— Совершенно верно…
— Третьи?
— Третьи потому, что они русские, русины, украинцы. И не зная, что принесет им завтрашний день: под игом говорили одни, под солнцем — говорили другие…
— И все–таки?..
— Все–таки все верили, что этот день — день будущего, а не вчерашнего.
— Ну, а вы? Вы как? — поставил я ему вопрос в лоб.
— Я не выражал восторгов. Не носил цветов. Я думал. И понял, что я ждал этого дня всю жизнь. Пришло лучшее, прекрасное, о чем я не смел говорить даже любимым ученикам. Я сел за труды Ленина и Сталина. Я читал Конституцию и восторгался… А затем… Затем Наробраз прислал нового директора школы, она только что окончила педтехникум. Она приходила на мои уроки и пренебрежительно глядела на меня. Я вкладывал душу в свое дело… А затем говорила своей подруге, но так, чтобы я слышал: «Недорезанный буржуй»… Это я — недорезанный буржуй…
— Это была дура и невежда…
— Благодарю вас. Я знаю. Но она была не одна.
— Вы не ошибаетесь?
— Нет. Может быть, я ошибаюсь в арифметике. Я — профессор литературы. Но разве вы не поняли, что мы тоже стали советскими гражданами. Не все — согласен. Но многие верили в это, хотели этого, стремились к этому. Вы думаете, я книги и Конституцию читал на виду у всех? Я не хотел, чтобы меня заподозрили в заигрывании с новым строем. Я читал их, как читают стихи, поэму. Может быть, это сентиментально. Но надо считаться с людьми, такими, какие они есть. Не в лаковых же сапожках вы строили социализм? И сейчас вам строить его вместе с нами. Хотя мы и… недорезанные буржуи.
Я смотрел на этого человека и думал: вот безусловно заблуждающийся человек. Но как дать ему понять, как объяснить ему, что во имя одной большой справедливости часто надо закрывать глаза на мелкие несправедливости?
— Сначала надо выгнать немца… — сказал я ему после паузы. — А потом исправим и мелкие промахи.
Он молча взглянул на меня испытующими глазами и так же молча показал на шапку в газете…
— Немцы заняли Рим! Значит, не за горами тот день, когда вы займете Берлин?
— Социализм строить нам с вами, а занимать Берлин — без вас? — съязвил я. — Ну, ладно, не обижайтесь. Но верите ли вы в это?
— Если бы не верил, я не был бы лесником в этом краю. Мы, многие из нас, готовы были в те дни поклониться вашему грубошерстному костюму… как власянице апостола! И вдруг мы с удивлением видели погоню некоторых, и в том числе моей директрисы, за гнилым лодзинским товаром, залежавшимся в подвалах Львова, и недоумевали, не зная, как это понять…
«Ах, вот что у тебя ноет!» — подумал я про себя. — Ну, это уж не такая сложная психологическая язва. Не страшнее насморка.
— А понять ведь так просто…
— Скажите же, как? Скажите! — Он схватил меня за руку, и я почувствовал, что он действительно по–настоящему взволнован этим разговором.
— На светлом фоне, на белом платье даже небольшие пятнышки грязи режут глаза…
Он долго смотрел на меня широко открытыми глазами. Затем пошевелил седыми усами и отпустил мою руку.
— Верно… Ах, как это верно. На белом платье… Так, так… Да. А у вас действительно белоснежное платье невесты. И вот сбежались поглазеть на него и мечтатели, и завистники, и стяжатели, и развратники старого мира… Белое платье… И вдруг кто–то один заметил: пятнышко… Заорали, заулюлюкали…
— А кто же этот один?
— Вы думаете: я с этой девчонкой?
— Нет, не думаю…
— А я думаю, что так. Да, конечно… Она ведь тоже… была расстреляна немцами в сорок первом году, но не поклонилась им… Я должен был тогда понять ее. Послали ее начальником, а подчиненный — в грамматике и в синтаксисе разбирается на многих языках… А я обиделся, в амбицию… Эх, как это нехорошо, как нехорошо!
— Так кто же виноват?
— Не знаю… Наверное, те, кто посылал… Не знаю… Но сейчас я больше всех чувствую виноватым себя.
— Узнаю интеллигента… узнаю…
Он улыбнулся и печально покачал головой.
Мы довольно мирно кончили с ним разговор. Дела отвлекали меня от этого человека, и, может быть, я совсем забыл бы о нем, как забываешь о многом, что встретилось на пути мимоходом. Но именно в этот день к вечеру началось наступление немцев и хорватов…
Когда кольцо окопавшихся врагов все больше сжималось железным урчаньем танков, казалось уже физически ощутимым, кто–то подошел ко мне и взял за руку. По особой манере брать за руку я узнал преподавателя литературы, того самого, который разносил нас сегодня…
— Пане начальнику, товарищ командир… На штыре ока…
Опять встала в памяти фигура Мыколы Струка из Белой Ославы.
Я подумал, что опасность, угрожающая нам, волновала и профессора не меньше, раз в минуту опасности с его уст слетели эти простые мужицкие слова, не посеребренные «европейской» культурой.
Мы отошли в сторонку.
— Через болото можно выйти… Я знаю тропу…
— Повозки?
— Возы не пройдут… Коней в поводу провести, пожалуй, можно. А возы — нет, не пройдут.
Долго раздумывать было некогда. На противоположной опушке леса сухо потрескивали автоматы. Полминуты мы советовались с Мыколой и Васей…
— Кидать возы! Раненых — на носилки! Способных сидеть верхом — на коней, — скомандовал я.
Команда спасительным журчаньем горного ручья пошла назад по цепочке вытянувшихся рот.
Мы прекрасно понимали, что на какие–то минуты вручаем судьбу полтысячи человек, веривших в данный момент только нам, в руки человека, встретившегося всего несколько часов назад.
Тихо пробирались мы по кочковатой тропе. Иногда слышалось чавканье, бульканье, храп и стоны… Но умные, привыкшие к походам животные будто понимали: если в болоте нас обнаружат и возьмут на прицел пулеметами, пристреляют минометами, — мы погибли…
По времени и пройденному пути я отметил про себя — вся колонна втянулась в болото. Топь стала все сильнее засасывать… вот уже по колено, по пояс бредут люди в вонючей, пахнущей лягушками и тиной жиже… Неужели он предатель? Но вот мы нащупали ногами под грязью твердый грунт, стали попадаться камни, галька. Вот уже и песчаный берег… На горизонте на фоне неба проектируются телеграфные столбы. Шоссе близко.
Командиры расположили выходящих из болота цепью.
— На шоссе — разведку! — скомандовал я Васе.
Люди начали шуметь. Выливали из сапог и штанов воду, звякали оружием… Изредка хлюпал смешок… Раненые стонали на носилках.
Вернулась разведка.
На шоссе — немцы. Но посты их дремлют, не подозревая вблизи противника. Уверенные в непроходимости болота, они надеялись провести спокойную ночь в затишных кюветах шоссейки.
— Натаскали снопов… Устроились надежно… Изредка курсирует по шоссе один танк, — докладывал Лапин.
История партизанского движения знает много примеров, когда партизаны в одиночку или мелкими группами скрывались в болотах, лесах, горах от врага. Иногда это голодное, холодное бегство переходило в героическую борьбу со страхом смерти, которым враг изматывал изо дня в день, из месяца в месяц загнанных в дебри людей.
Но для нас после трех славных рейдов в этом окружения было что–то обидное.
Хотя мы и знали, не могли не знать осенью 1943 года, что в бою пехоты против танков многие лягут здесь навеки, мы дали команду — в атаку!
Организовать атаку мы не успели… Нужно было еще хотя бы 5–10 минут, чтобы распределить между командирами сектора шоссе. А в это время позади, на той стороне болота, где час назад мы бросили возы и слабых лошадей, шквальным огнем ударили пулеметы, автоматы, раздались взрывы гранат с высотки, оставленной майором Дегтевым, полетели в небо ракеты.
Некоторые, явно шальные очереди попали и в нашу сторону.
Думать было некогда, организовать атаку не пришлось.
Вася командовал где–то слева:
— Вперед!
Рядом со мною был комиссар Мыкола. Я крикнул ему:
— Держись за мной, подгоняй ребят, чтобы не залегли. Иначе — гибель. Только вперед! В случае чего, принимай команду. Только не останавливаться.
— Только вперед! — подхватил чей–то голос рядом. Я увидел соломенный брыль нашего проводника.
Вся группа пошла на прорыв, ориентируясь по столбам шоссе. Мы поспели вовремя. Смяли, передушили, перебили прикладами и ножами еще спящих в снопах фашистов… И только проскочили шоссе, как с боков почувствовали клещи немецких танков. Но они уже не могли нас зажать. Это были клещи, хватавшие пустое место, вернее, больно прищемившие наш хвост… С каждым шагом, с каждой перебежкой мы все дальше уходили на внешнюю сторону кольца.
И уже совсем шальной снаряд из танковой мелкокалиберной пушки отомстил нам за неудавшуюся врагу, так искусно организованную ловушку. Трасса, оранжевая, словно бархатный канат, преградила нам путь… и где–то недалеко, мягко шлепнувшись, погасла.
— Ой, мамцю моя! — жалобным восклицанием отозвалось впереди. Я сразу узнал голос нашего проводника. Он лежал, уткнувшись лицом в землю, раскинув белые–белые руки. На шоссе вспыхнула ракета. Темное пятно на сорочке росло, расползалось.
— Переверните меня… — попросил он.
Доктор Циммер исполнил его просьбу.
— А, товарищ командир…
В груди у него забулькало, страшно и громко.
— Умрет через две–три минуты, — шепнул мне доктор.
Мимо пробегали наши, припадая к земле при частых вспышках ракет.
Танки продолжали бешено обстреливать цепь, но, выскочив на шоссе, они переносили огонь дальше. Снаряды и пулеметные трассы уже давали перелет.
Белая рука поднялась в воздухе, словно звала на помощь. Я нагнулся…
— Ну, ось… мы вместе с вами, пане–командире… брали Берлин… — еле слышно прохрипел профессор. — Берлин бралы…
Через две минуты он скончался.
В лесу шла сумасшедшая стрельба. Слышалось ржание раненых лошадей, похожее на детский плач. Молча, бегом двигалась колонна…
С высоток за болотом взлетали ракеты. Но они уже не освещали нас. Танки близко, но неровности почвы спасали. Пули проходили невысоко, почти на уровне головы, но как только пулеметчик снижал обстрел, — они ударялись о спасительный бугорочек, всего на полметра возвышающийся на горизонте, и взмывали вверх. Люди, сгибаясь, перебегали к нам в лощину.
Постреляв немного, танки перевели огонь на лес. Мы использовали передышку и ушли от шоссе.
Построив колонну и сориентировавшись по полям и оврагам, мы взяли путь прямо по азимуту на Шепетовские леса. Там будет вырыта могила участнику Карпатского рейда, могила «гимназиальному профессору», преподавателю латыни и германской литературы, человеку, ставшему в пятьдесят лет советским патриотом и вместе со всеми нами «бравшему Берлин».