33

33

Второй день, отрезанные от своих, пробирались мы к главным силам Ковпака. К полудню все почувствовали: дальше идти невозможно. Люди третий день ничего не ели. Не помню, сколько мы прошли километров за полдня. Помню только, что и в этом ненавистном состоянии бессилия тоже была веселая минута: карабкаясь на пятый, а может быть двадцатый, уклон, мы обнаружили поляну, почти на тридцать градусов сходящую вниз. Она была усыпана небольшими камнями. Камни торчали из травы и скатывались вниз, как только нога выталкивала их из гнезда. Издали они были почти незаметны, словно кочки на болоте. Их маскировала высокая трава, похожая на одичавшую рожь. Мы заметили, что ползущее в стороне от рот боковое охранение начало отставать. Колонна, гуськом пробираясь вдоль опушки, опередила его. Сережа Горланов, ведущий колонну, поднял руку. Колонна остановилась. Горланов пополз в траве и, примостившись за камнем–кочкой, стал глядеть в бинокль. Затем оглянулся на меня и беспомощно прошептал:

— Пасутся, сукины сыны. Перестреляю подлецов! — и быстро пополз к нарушившим правила марша бойцам. На полдороге он остановился, спрятал в кобуру пистолет и крикнул:

— Карпенко, иди сюда!

Когда мы доползли до Горланова, у него был полон рот ягод. У каждого камня земляника росла целыми гроздьями. Ее не нужно было собирать по одной, а можно было хватать пригоршнями и, выплевывая листья и корешки, наслаждаться сладкой питательной массой. Не менее получаса люди жевали молча. Затем послышались возгласы, шутки. Народ развеселился и уже подтрунивал над своей бедой. Она казалась теперь смешной. Я приказал рвать землянику про запас. Люди наполняли ею манерки, фляги.

В это время из–за кряжа, возвращаясь с бомбежки, показалось звено самолетов. Один самолет отделился и повернул к нам. Облетев гору, он вышел с другой стороны.

— Прижмись к камням, не двигайся! — раздалась команда Карпенки. Так мы пролежали несколько томительных минут. Самолет несколько раз прошел на бреющем, но, видимо, приняв нас за немцев или мадьяр, сбросил вымпел и прибавил газ, догоняя своих напарников.

В вымпеле был приказ роте мадьяр удержать эту высоту, так как «банда Кольпака» окружена со всех сторон превосходящими силами. «Мадьяр» предупреждали, что «Кольпак» будет пробиваться именно через эту высоту. Мы поняли, что прошли кольцо врага и подходим к отряду.

Собрав у бойцов с десяток рваных немецких шинелей, я нарядил в них три елки и несколько кустов. Этим «солдатам» мы дали в руки палки. Оставив на видном месте взятый утром пулемет без замка, я двинул свой отряд через кряж. Под вечер мы были уже в лагере нашего кавэскадрона, стоявшего заставой от Полянички.

Подоспели к своим мы в трудную минуту. Отбиваясь от венгерской дивизии, полукольцом охватившей отряд, и тридцать второго эсэсовского полка, бившего в лоб, соединение второй день вело большой бой. Грозовая туча разразилась ливнем и хоть на несколько часов отогнала самолеты.

— Пришлось бросить обоз, — нахлестывая плетью свой мокрый сапог, сказал мне Саша Ленкин. Я и сам видел это: всех раненых перекладывали на самодельные носилки. Количество раненых за последние два дня увеличилось почти вдвое и перевалило за сотню.

Тут же, в эскадроне, я услышал печальную новость: ночью погибло целое отделение конников. Командир взвода Толька Филиппов, разведчик Михаил Кузьмич Семенистый и еще восемь кавалеристов.

Когда Усач рассказывал о том, что произошло ночью, у меня мороз подирал по коже: конники выгнали совершенно обессилевших в горах коней на полонину. От усталости все скоро уснули. Задремал и часовой. К ним подкрались егеря–пограничники и втихую кинжалами стали колоть спящих. Маленький тщедушный Семенистый проснулся вовремя. Скрываясь между пней, он добрался до коня, вскочил на него и, гикнув, думал умчаться к своим. Но обессилевшая лошадь не могла идти даже шагом. Семенистого вместе с конем срезала очередь ручного пулемета.

Утром бойцов нашли товарищи. Трех–четырех человек можно было узнать. Два трупа были обезглавлены и без одежды. Остальных — живыми, ранеными или мертвыми — фашисты унесли с собой.

Ленкин провожал нас к штабу.

— Вот на этой полонине их побили… — кивнул он грустно головой.

— Давно здесь стоите? — спросил я комэска.

— Вторые сутки.

— Авиация бомбила вас здорово. Мы слышали.

Кривая улыбка гримасой скользнула по его исхудалому лицу и спряталась в усах.

— Ничего. Это они на дедову приманку попались. Новую хитрость командир придумал. Сами увидите!

Переждав ливень, я двинулся к штабу.

Туча, изошедшая полчаса тому назад хорошим ливнем, обрывалась грязной бахромой, и дальше, на западе, голубело удивленное небо.

Часа через два мы подходили к лагерю, раскинутому на склоне горы. Летчики немецких «мессеров», уже второй месяц прикомандированные к нам, хорошо изучили наши повадки. Они искали колонну либо на вершинах, либо в долинах у воды. Накануне, когда мы, оторванные от отряда, бродили вокруг Полянички и «паслись» на горных лугах, Ковпак придумал новый маневр: живую силу отряда он расположил на крутом склоне, очень неудобном для движения и даже для отдыха. Лежать тут приходилось почти стоя. На вершину, по приказу Ковпака, втащили остатки обоза, обломки телег, тряпки, искалеченных, никуда не годных коней. Грубо все замаскировав, Ковпак оставил эту «приманку» для самолетов. Этот ложный лагерь и молотила уже вторые сутки вражеская авиация. А люди лежали там, где стремглав сбегали к водопою гуцульские буки.

Я сразу смекнул, в чем хитрость Ковпака. Понял потому, что и я во время головоломного двухсуточного выхода из «окружения» применил этот же маневр. Понял, обрадовался и даже возгордился. Возгордился за себя: вот и я, кажется, окончил курс партизанской академии.

Пристально глядя на своего профессора, я отрапортовал о прибытии. Лицо Ковпака изменилось за эти два дня до неузнаваемости: заострился нос, нависли брови над лихорадочно блестевшими глазами, шея вылезала из воротника гимнастерки.

— Все равно нам цей обоз кидать, — мрачно сказал мне Ковпак и отвел глаза в сторону. — А вот артиллерия… — губы старика дрогнули, и он отвернулся.

Все знали пристрастие Ковпака к нашему «богу войны». Пока была хоть малейшая возможность послать десяток снарядов по врагу, дед чувствовал себя как бравый кавалерист на хорошем коне. С довольным видом пропускал он батарею мимо себя на марше и в трудные минуты, когда бой затягивался на несколько часов, сам выезжал с батарейцами, выбирал позицию, требовал, чтобы хлопцы учились стрелять без пристрелки, прямой наводкой, и за каждый промах пилил наводчика несколько дней подряд; при метком же попадании был способен тут же на огневой плясать гопака и целоваться с батарейцами.

Хлопцы рассказывали, что накануне, став перед необходимостью бросить все тяжести, даже не ругаясь, а лишь поскрипывая зубами, вызвал Ковпак командира батареи и спросил, сколько осталось боеприпасов.

— Полтора «бе–ка», товарищ командир.

Старик махнул рукой.

— Ты мне по–человечески говори. Бо може это твой последний артиллерийский день. А там пойдешь в пехоту!

С Аксенова сразу слетел его обычный форс.

— Можно и по–пехотному. По сто восемьдесят снарядов на орудие.

Разведчики Горкунова точно подтвердили и установили данные о сосредоточении венгерской дивизии и полка СС.

Ковпак долго объяснял на местности командиру батареи, где именно скопление вражеской пехоты, где минометные батареи.

— Все снаряды по противнику выпустить! — выкрикнул он и, повернувшись, заковылял вверх по склону.

Аксенов догнал его.

— А как же позиция для прямой? Не подходящая.

— Ладно. Бей по площадям. Дождался–таки.

Аксенов с недоумением смотрел на командира. Уже год отучал его дед от этой «вредной» артиллерийской привычки.

Ковпак повернулся резко к командиру батареи.

— Не понял? Пушки взрывать будем.

— А как же с обозом? С личным составом?

— Обоза нема. Батарейцев — в пехоту. А сам уйди с глаз моих и душу мне не тревожь.

Мы подошли к отряду уже тогда, когда этот жестокий, с кровью сердца отданный приказ был выполнен.

— Когда батарея вела огонь, — рассказывал мне Панин, — дед сиял. Лазил на вершину сопки, которую бомбили фашистские стервятники. Когда же смолкли выстрелы с нашей стороны, долго прислушивался. Но вот раздалось и несколько последних взрывов, разнесших пушчонки на куски. Гляжу: старик сел на траву. Долго так сидел задумавшись. Затем встал и, опираясь на палку, побрел к лагерю прямо через оголенную вершину сопки, через щепки разбомбленного обоза.

Семен Васильевич тоже вышел нам навстречу. Остановил меня жестом.

— Ладно, не рапортуй. Знаю все главное. Детали потом расскажешь. Пойдем ко мне, посидим.

Мы долго сидели молча.

— Ну как? Плохо дело? — прервал я молчание.

— Да, неважно.

Опять помолчали.

— И какое решение?

— Решения пока нет. Мысль есть.

— Назад?

Руднев молча пожал плечами.

— На равнину?

— Пока не будем предрешать этого. Подумаем.

Я доложил комиссару о добытых сведениях. Он слушал меня рассеянно. Даже развеселившая ребят Карпенко весть об истерике «фюрера» не произвела на него впечатления. Он думал о другом. Мы долго молчали.

— Семен Васильевич, а не кажется ли вам, что мы сами рубим сук, на котором держимся?

— Пояснее нельзя? Ты что, в стиле Кольки Мудрого решил выражаться? Какой сук?

— Обоз. Свободу маневра — степь и просторы!

Руднев нахмурился и сказал:

— Ладно. Иди к начштабу. Отдыхай!

Через полчаса он уже обходил роты, пришедшие со мной, Весело, как ни в чем не бывало, говорил с бойцами.

— Ну, как отдыхаете? Лежите, ребята. Трудновато пришлось?

— Да нет, ничего, комиссар Семен Васильевич, — за всех ответил Митя Черемушкин. — Нам что? Мы вроде как в сорок первом году, пару дней поболтались: ни немцу никакого вреда, ни себе пользы — только страх да паника из этих окружениев выходит.

— Неужели даже паника была, хлопцы? Ай–ай–ай, не ожидал, — укоризненно закачал головой комиссар.

Ребята загалдели.

— Да не. Это он так, к примеру.

— Ну, а претензии есть? — усмехнувшись, спросил комиссар.

— Имеются, — громко сказал Черемушкин, хватаясь за деревце, у которого лежал до сих пор.

— Сиди, сиди, Митя, — остановил разведчика Руднев. — Если насчет харчишек, так эти претензии пока не выполнимы, — вздохнул он.

— Да вы що, Семен Васильевич? Товарищ комиссар, — загалдели кругом. — Разве ж мы не понимаем? Какого черта трепешься, — цыкнул кто–то на Черемушкина.

— Да нет, ребята! Тут совсем другая претензия.

— Тихо, хлопцы, не шуметь. Говори свою претензию, — нахмурился комиссар.

Черемушкин серьезнейшим тоном, глубоко в хитроватых глазах скрывая смешинку, заговорил громко:

— Претензия вот какая. От всех нас: а нельзя ли, товарищи командование, хотя бы для лежания место поровнее? Не привык я в таком положении. Три дня не спал и никак уснуть не могу. Дерево ногами уже наполовину подсек.

Кругом засмеялись.

— Понятно, — улыбнулся комиссар. — Но это же, хлопцы, военная хитрость.

— Ну, раз военная — другое дело. На всякий случай, буду и на голове привыкать ходить и на веточке отдыхать, как петух, — миролюбиво закончил свою претензию Черемушкин.

— А что, еще выше полезем, товарищ комиссар? — шутливо спрашивали разведчики. Но в шутке этой комиссар уловил тревогу.

— Все может быть, хлопцы. Отдыхайте.

Он быстро ушел к штабу. А через полчаса, подойдя к Базыме, я узнал, что решение принято.

— На север. Поворачиваем на север, — шепнул мне начштаба.

— Но ведь ущелье Зеленой уже занято противником!

— Пойдем по кряжам, — ответил Базыма.

— А проводники?

— Проводников пока нет. Попытаемся по азимуту. А там, может, и чабанов в горах найдем.

К вечеру глинистая земля раскисла. Двигаться было невозможно, ноги скользили, люди съезжали вниз как на салазках, всем телом. Решено было ночь отдыхать. Бесчисленные ручейки бежали по склону, затекая под тела лежавших на отдыхе бойцов.

Сейчас можно было двигаться и днем, не боясь авиации. При появлении самолетов люди в любой момент могли спрятаться. Несколько десятков лошадей, оставшихся от обоза и артиллерии, все равно были обречены. Тяжести перегрузили на этих вьючных коней. Люди лежали под дождем, штыками прорывая канавки, чтобы отвести от своих тел ручьи, журчавшие вокруг. Они готовы были в любой момент — по приказу, взвалить на себя десятки килограммов груза: патронов, тола, медикаментов, взять на плечи носилки с ранеными и снова двинуться в путь.

Я лежал рядом с Базымой, старался не шевелиться, чтобы не впустить на согретое место ручей холодной воды. Но только мы начинали согреваться, начштаба дергался и задавал Васе Войцеховичу очередной вопрос:

— А маяков не забыл?

— Не забыл, товарищ начштаба. Четвертый батальон, товарищ начштаба.

Сквозь хлюпанье воды голос Войцеховича, приглушенный натянутым на голову плащом, был еле слышен.

Несколько минут прошло в молчании. Все слышнее журчала по бокам вода.

— Резервные заслоны выделил? — снова поднял голову беспокойный старик. — Черт их знает, эти горные тропы…

— Ладно, выделю, — бубнил из–под палатки Войцехович.

Последнее тепло было поглощено целым водопадом, хлынувшим в пространство между мной и Базымой. Я встал и, обняв дерево, покачивался взад и вперед, стараясь поскорее стряхнуть воду со спины. Затем, примостившись под ветвями, нашел местечко, где вода не лилась ручьем, а только капала.

Наука изобрела хитроумнейшие приборы: есть среди них, вероятно, и такие, что способны измерить силу мускула комара и слона, человека и лошади. И наверняка волокно человеческого мускула не из самых сильных. А все же битюги, тянувшие тяжелые пушки и нагруженные возы, падали в изнеможении. А люди все шли вперед.

Есть у человека сила, неизмеримо более мощная, чем сила физическая. Это сила идеи, долга, товарищества, сила, не поддающаяся никаким измерениям, словно не материальная, но, как убеждаемся мы, более реальная, чем двужильная сила животного и мудреная мощь мотора.

На рассвете мы двинулись в путь. Чтобы отвлечь хоть на время внимание авиации, перетащили по хребту на километр остатки разгромленного обоза. На той высотке, где паслись тогда мои хлопцы и где сбросил вымпел самолет, снова нарядили в партизанское тряпье кусты и деревца, а сами двинулись в обратный путь. Через час появились самолеты и, пикируя, понеслись к противоположному склону горы.

Значит, пока что — номер удался.

— Партизанская инфантерия, — с горечью сказал мне Базыма, глядя на вытянувшуюся змейкой колонну пеших, оборванных людей.

— Ничего! Суворову не легче было, — подбадривал начштаба комиссар.

— А авиация?

Руднев с досадой махнул рукой.

— Хватит. И без тебя тошно.

Двигались скачками, с перерывами. Дорога спускалась небольшим уклоном, и идти было сравнительно легко. Но около полудня авиация перестала бесноваться на оставленной нами высоте. Видимо, наземная разведка немцев достигла ложного лагеря и успела предупредить о напрасной трате бомб и горючего.

Значит, двигаться осталось час–два. Вскоре начнут рыскать разведчики в воздухе. Это еще полбеды. Но, вероятно, по нашему следу уже двигались наземные войска противника. Вот это похуже. Надо было укреплять арьергард. Я мотался взад–вперед по колонне, выполняя обычные дела, хлопотливые мелочи, пустяки, без которых не обходится никакая жизнь. Но на сердце было другое.

Я никак не мог забыть Михаила Кузьмича Семенистого. Его не смогли, не успели похоронить.

Вот прошли годы… и никак мне не забыть этого…

Отряд уходил на север… А там, на венгерской границе, в Карпатских горах остался лежать мертвый партизан пятнадцати лет от роду. Ночью шел дождь. В глазницы набежала вода… Солнце встало на востоке и испуганно заглянуло в эти маленькие озерца… А глупый утренний ветерок шептал ему на ухо что–то ласковое и тихо шевелил пушок на губах.