Глава шестая Гастроли в Петербурге
16 января 1898 года загорелся театр Солодовникова. Пожар потушили, но давать спектакли в нем было невозможно. Вроде бы ничего не предвещало несчастья. Театр принадлежал одному из богатейших людей Москвы, Гавриилу Гаврииловичу Солодовникову, владельцу так называемого Солодовниковского пассажа. Начинал он, как говорится, с нуля, торговал спичками, потом открыл галантерейную лавчонку, магазинчик — и так пошел по восходящей… И все-таки что-то должно было случиться… Тень обреченности нависала над всеми его предприятиями — он был просто фантастически скупым, выгадывал на мелочах, даже на питании своих детей, которые жили буквально на каше и щах. И сам одевался в косоворотку, русскую поддевку, высокие сапоги… По-прежнему, как много лет назад, ездил на конке, а если приходилось пользоваться железной дорогой, то непременно третьим классом…
По городу шла молва о его скупости, рассказывали презабавнейшие случаи об этом архимиллионере…
Однажды профессор Склифосовский согласился сделать ему операцию, но при условии, что Солодовников, пожелавший оперироваться только у себя дома, приобретет некоторые необходимые хирургические инструменты. Солодовников купил на Сухаревке, конечно по дешевке, ржавые инструменты… Как же он был разочарован, когда Склифосовский отказался делать этими инструментами операцию и потребовал инструменты от Швабе, что на Кузнецком мосту…
Савва Иванович, огорченный, опечаленный, мучительно старался понять причины происшедшего, вспоминая все ходившие легенды о скупости Солодовникова, экономившего и на театре, во всем ограничивавшего своих арендаторов. Что ж теперь делать? Пытались хотя бы репетировать в полуразрушенном театре. Привели его чуть-чуть в порядок, но все это было от отчаяния…
Принесли письма от Лентовского. Мамонтов стал читать: «Не умею Вам выразить того тяжелого впечатления, какое я вынес вчера, бывши на репетиции Солодовникова театра. Более всего мне жалко, что начавшееся так блестяще развиваться под Вашим художественным наблюдением дело Русской оперы вдруг принуждено приостановить свою полезную деятельность. Приостановить в то время, когда это дело стало проникать в публику и, так сказать, входить в силу. Грустно и тяжело!
Москва город трудно поддающийся, его опасно разочаровывать. Если б позволяли обстоятельства… Было бы лучше оставить зрителя под обаянием прошлого, к сожалению потерянного, чем скитаться по картонным театрикам. Как ни старайтесь играть, какие спектакли ни давайте — все будет казаться в уменьшенном, умаленном виде после того великана театра, как сгоревший, вполне соответствовавший и красоте, и широте, и размаху Русской оперы. Что ни говорите, а для Ваших задач Вам нужен театр особенный, где бы Вы могли развернуться во всю мощь! Да, жалко, искренно жалко! И простите, что я высказался… Это сделал как-то невольно…»
«Все правильно, — думал Мамонтов, — стоит хоть на месяц задержаться с выступлениями, как зритель пойдет искать другие развлечения и забавы, забудет про Русскую оперу, которая принесла ему уже столько эстетических наслаждений… Надо что-то придумать…»
Савва Иванович Мамонтов срочно выехал в Петербург для того, чтобы там договориться о гастролях своего театра.
22 февраля русская Частная опера в театре Консерватории начала гастроли оперой «Садко». На следующий день давали «Псковитянку». И вообще было решено эти две оперы Римского-Корсакова показывать как можно чаще. Кроме того, привезли для показа оперы «Хованщина», «Жизнь за царя», «Снегурочка», «Майская ночь», «Русалка», «Рогнеда», «Опричник», «Фауст», «Миньона», «Самсон и Далила», «Богема», «Орфей».
Первые же спектакли, прошедшие успешно, показали, как неподходящ был этот театр для постановки таких опер, как «Псковитянка», «Хованщина» или «Снегурочка», где действовало много исполнителей. Но выбора не было…
Шаляпин сидел в своей уборной и горько размышлял над всеми этими неудобствами гастрольной жизни. Только было привык к московскому театру, почувствовал себя там уверенно, как нужно было привыкать вот к такой совершенно неприспособленной для оперы сцене. Глядя на свое отражение в зеркале, Шаляпин довольно ухмылялся: «Грозен царь, все пугаются его… Плохо театр устроен. Невыгодно и для артистов, плохо голоса звучат, акустика подводит, да и для публики… Это не театр, а какой-то длинный коридор с небольшой сценой в глубине. Что могут увидеть и услышать в дальних рядах? Поразительно невыгодный для нас театр… На сцене совершенно негде повернуться. Что это за въезд Грозного получился? Жалко было смотреть на все это. Не говоря уж про меня… Мне стыдно было играть на такой сцене…»
Шаляпин задумался. Мысли его унеслись далеко. Вдруг за дверью уборной раздался громовой голос:
— Да покажите, покажите его нам, ради Бога! Где он?
Дверь с шумом открылась, и на пороге возник высокий человек с большой седой бородой и весело блестевшими от возбуждения глазами.
— Ну, братец, удивили вы меня! — громко заговорил вошедший. — Здравствуйте! Я забыл вам даже «здравствуйте» сказать. Здравствуйте же! Давайте знакомиться! Я, видите ли, живу здесь в Петербурге, но и в Москве бывал, и за границей, и, знаете ли, Петрова слышал, Мельникова и вообще, а таких чудес не видал! Нет, не видал! Вот спасибо вам! Спасибо!
Шаляпин растерянно стоял и слушал гостя, громогласно расточавшего ему такие похвалы, которых он еще ни от кого не слышал.
— Вот мы, знаете, вдвоем пришли…
Шаляпин наконец обратил внимание и на второго человека, который скромно стоял чуть сзади своего высокого товарища.
— Вдвоем-то лучше, по-моему. Один я не могу выразить, а вдвоем… Он тоже Грозного работал. Это — Антокольский. А я — Стасов Владимир Васильевич.
Шаляпин растерялся, не мог от волнения даже слова вымолвить. А уж пригласить сесть и вовсе не догадался. Да и сесть-то не на что было: уборная была тесной и маленькой…
Стасов понял его состояние и продолжал:
— Да вы еще совсем молоденький! Сколько вам лет? Откуда вы? Рассказывайте!
— С Волги, из Казани. Учился в Тифлисе…
— Вот что, приходите-ка завтра ко мне в Публичную библиотеку, и мы обо всем поговорим…
В тот вечер Шаляпин играл великолепно… Всегда похвалы на него действовали положительно, а в этот раз он просто, как признавался впоследствии, «задыхался от счастья».
На другой день Шаляпин зашел в Публичную библиотеку и снова был ошеломлен радушным приемом старого литератора, глаза которого по-юношески заблестели при виде входящего Шаляпина.
— Ну, батюшка, очень рад… Здравствуйте! Очень рад! Спасибо! Я, знаете, всю ночь не спал, все думал, как это вы здорово делаете! Ведь эту оперу играли здесь когда-то, но плохо. А какая ведь, а? Вы подумайте, каков этот Римский-Корсаков Николай Андреевич! Ведь вот что может сделать такой человек, а! Только не все его понимают!
Стасов вышел из-за своего огромного стола, заваленного книгами, рукописями, и долго тряс руку Федору Шаляпину, восторженно смотревшему на этого удивительного человека.
— Садитесь, Федор Иванович! — сказал Стасов, отвязывая шнур от ручек кресла. И, увидев, что Шаляпин сел, тут же показал на кресло, которое освобождал от шнурка. — Да вот сюда садитесь-то… Для вас его готовлю… Вот здесь, в этом кресле, сиживали Николай Васильевич Гоголь, Иван Сергеевич Тургенев… Да-с… А из музыкантов-то кто только не сиживал…
Шаляпин, услышав такие имена, заколебался.
— Ничего, ничего, садитесь! Не беда, что вы такой молоденький! Достойны…
Шаляпин за последние годы встречал немало людей, поверивших в его талант и ждущих от него немалых художественных свершений, а этот просто поразил своей бескорыстной щедростью. «Господи, что за человек, — влюбленно поглядывая на Стасова, думал Шаляпин. — Он как бы обнял меня душою своей. Редко кто в жизни наполнял меня таким счастьем и так щедро, как этот человек…»
— Ну, расскажите мне, как вы начинали… Кто вы? Слышал я, что вы бросили императорский театр в Петербурге, отказались служить в казенном театре. Правильно и хорошо сделали.
— Большую неустойку до сих пор выплачиваю…
— Черт с ними, с неустойками! Что такое деньги? Деньги будут! Это всегда так: сначала не бывает денег, а потом явятся. Деньги — дрянь! А Савва Иванович — молодец! Молодчина! Ведь какие штуки разделывает, а? Праздник! Раньше-то какими пустяками занимался — итальянской оперой! Римский-Корсаков тоже молодец. Ах, как рад! Русское искусство — это, батенька, рычаг, это, знаете, ого-го! На Ваганьковом, конечно, ничего не понимают! Там министерство и прочее. Но это ничего! Все люди — люди и будут лучше. Это их назначение — быть лучше. Ничего!
Стасов объяснил Шаляпину, что Ваганьковым кладбищем он называл дирекцию императорских театров, где похоронены многие замыслы и оперы великих русских композиторов, таких, как Мусоргский и Римский-Корсаков.
Шаляпин смотрел на Стасова и как бы заряжался его энергией и страстью. Сколько ж этот человек знает и скольких перевидал на своем веку…
Возвращаясь в гостиницу, Шаляпин скупил чуть ли не все газеты, выходившие в Петербурге. На спектаклях присутствовало обычно много музыкальных критиков, мнение которых интересовало Шаляпина. В Москве он привык к похвалам, а что-то скажет северная столица?.. Тем более, что гастроли русской Частной оперы совпали с гастролями немецкой оперной труппы, — в репертуаре которой были знаменитые оперы Вагнера.
Опасения оказались напрасными — зал был переполнен в первые же дни… Да и первые отзывы предрекали большой успех русской опере. Цезарь Кюи, послушав «Садко» высказал убеждение, что русское искусство продолжает блестяще развиваться, и «Садко» свидетельствует об этом лучше всего.
25 февраля 1898 года в «Петербургской газете» писали — «Мы просмотрели последнее действие в царской палатке и должны, сказать, что мы видели перед собой Грозного. В каждом движении, в каждом слове чувствовался грозный царь. Голос его такой хороший, свежий, звучный, как и был; дикция выработана (петь ему мало приходится в этой опере) и отчетлива. Обработать и типично передать такой сложный характер Грозного — для этого нужны большие способности».
4, марта «Санкт-Петербургские ведомости». писали по поводу «Русалки»: «Русалка» Даргомыжского, поставленная московской антрепризой 2 марта, привлекла массу публики, которая особенно одобрительно, отнеслась к г. Шаляпину, выступившему в роли Мельника. Действительно, этот молодой артист обрабатывает каждую порученную ему партию до мельчайших подробностей и является перед зрителями во всеоружии своего обширного таланта. Сцена сумасшествия, представляющая богатый материал для игры, была проведена г. Шаляпиным с большим увлечением и искренним чувством; что же касается вокальной стороны исполнения, то и здесь этот артист выказал много художественного вкуса и темперамента…»
Лишь, пожалуй, «Новое время» было недовольно появлением русской Частной оперы и ее русским репертуаром. Музыкальный критик «Нового времени» Иванов, сравнивая «Садко» с произведениями Вагнера, пришел к выводу, что Вагнер создал «подлинные эпические произведения, в которых народное творчество предстает блестяще обработанным великим художником, а Римский-Корсаков использует народное творчество без обработки, потому-то опера «Садко» скорее похожа на кучу сырья, где необработанные былины и народные песни в их чистом виде делают оперу неблагозвучной…».
И все это говорилось как бы сквозь зубы, нарочито и демонстративно. Становилось ясно, что гастроли не обойдутся без драки. Так оно и случилось.
30 марта М. М. Иванов выступил в «Новом времени» со статьей «Музыкальные наброски (московская Частная опера, «Псковитянка» и г. Шаляпин в роли Ивана Грозного)». Статья произвела впечатление разорвавшейся в театре бомбы. Столько возникло разговоров, споров… А этого-то и добивался Иванов и его распорядители… Удар нововременцев был направлен не столько против Шаляпина, сколько против Стасова и всей русской музыки кучкистов, особенно против музыки Мусоргского и Римского-Корсакова. И об этом прямо говорилось в статье: «Совершенно равнодушным оставил меня г. Шаляпин, о котором так закричал г. Стасов в «Новостях». Я не хочу сказать, что не доверяю суждениям г. Стасова, совсем напротив; но все-таки, когда вдруг слышишь большой шум даже на улице, невольно останавливаешься, невольно ожидаешь встретить что-нибудь необычайное: конечно, зачастую и разочаровываешься.
Разочароваться мне именно и пришлось в г. Шаляпине на представлении «Псковитянки». Г-на Шаляпина мы, петербуржцы, усердно посещавшие Мариинский театр, знали очень хорошо: хороший, мягкий голос и дарование, обещавшее развернуться в будущем. Некоторые роли он проводил удачно, другие, например Руслана, ему совершенно не удавались. Зависело это, вероятно, не только от недостатка у него сценической опытности, но и от недостаточного круга пройденных им вокальных занятий в момент поступления его на Мариинскую сцену.
Затем, в прошлом году, г. Шаляпин, пробывши на нашей сцене приблизительно полтора сезона, перешел на московскую сцену к г-же Винтер. Тут с талантом его начинается неожиданная метаморфоза. Не прошло и месяца после его отъезда из Петербурга, — как в Москве о нем стали говорить как о выдающейся, исключительной сценической силе. Кажется странным, что простой переход из стен одного театра в стены другого мог влиять таким образом на расцвет дарования. Легче можно было бы объяснить такие похвалы обычным антагонизмом Москвы и Петербурга, только редко сходящихся в художественных приговорах. Не могли же петербургская критика или посетители театра проглядеть дарование артиста или не заметить голос певца; не такие это трудные вещи для понимания! Действительно, его достоинства и были своевременно отмечены всеми, да и не могли пройти незамеченными. Г-ну Шаляпину приходилось довольно часто выступать на Мариинской сцене в ролях его репертуара; его там не прятали. Но чем черт не шутит! Может быть, и в самом деле проглядели исключительное дарование г. Шаляпина!..»
Шаляпин читал эту статью, и разнообразные чувства сменялись в нем. То он яростно бросал газету, то в бессильном гневе снова вчитывался в гнусные строки… А может быть, действительно он еще ничего не сделал в опере, чтобы его вот так хвалить, как это делают Мамонтов, Стасов, Коровин, Серов и многочисленные его московские друзья… Может, Иванов прав и Досифей действительно благодушный старец, взывающий к покорности и смирению? «Задача нетрудная, — читал Шаляпин, — и не дающая права многого и спрашивать с артиста, тем более что петь в этой роли решительно нечего, а потому и о голосе и вокальном искусстве разговаривать не приходится…» А он-то мучился, искал, отказывался от предлагаемых ему вариантов костюма, грима, искал пластический рисунок роли для того, чтобы легче было проникнуть в глубину человеческого духа этого образа. Оказывается, все очень просто…
Нет, он не согласится с этим. Задача, стоявшая перед ним, была чрезвычайно трудная… «Г-н Шаляпин, бесспорно, даровитый человек, — продолжал читать статью Федор, — но пока он не может претендовать на то исключительное место среди сценических деятелей, о котором говорят его почитатели, фанатические или мало вникающие в дело…» «Это, конечно, он о Стасове… А пойду-ка я к нему, послушаю, что скажет наш старик…»
Всю дорогу до Публичной библиотеки Шаляпин думал о том, как себя вести: не обращать внимания на эту статью, делать вид, что не читал и ничего о ней не знает, или… А что «или»?.. Что он может сделать этому Иванову, ведь не вызывать же его на дуэль. Каждый может иметь свою точку зрения… Одному нравится «Кольцо Нибелунгов», а другому «Садко» или «Псковитянка»… Автор, весьма убедителен в своих доводах… Должно быть, он очень умный человек…
Шаляпину стало грустно. Казалось, он достиг каких-то высот, и вот уже его ниспровергают с них… Ведь критик «Нового времени» тоже отмечает его даровитость, отказывая только в праве на исключительность… Так, может, он прав?
От столь категорической мысли Шаляпину стало не по себе. Сразу исчезли его боевитость, он почувствовал какую-то необъяснимую сонливость… «Видно, так чувствует себя октябрьская муха», — промелькнуло в его сознании.
Вошел он в кабинет Стасова в таком вот расслабленном состоянии.
Владимир Васильевич сразу вскочил, широко шагнул навстречу молодому артисту.
— Знаю, читал! Чепуха! Не обращайте внимания! Это не человек писал, а верблюд! Ему все равно! Ему что угодно. Сена ему — отворачивается, апельсин ему — тоже отворачивается! Верблюд! Я ему отвечу, ничего!
Шаляпина он бережно обнял и, как больного, усадил в знаменитое кресло.
— Я заканчиваю, статью, так и называю ее: «Куриная слепота»… Завтра, же она появится в «Новостях». И дело не только в вас, в вашем исполнении. Полемика идет вокруг новой русской музыки.
— Как он несправедлив в отношении моей роли Грозного…
— Вот послушайте, как раз я об этом и пишу… Роль Ивана Грозного в «Псковитянке» у вас — самая важная, самая глубокая и самая талантливая. Так что ясно, именно поэтому она пришлась всего тошнее критику с куриными понятиями… Он упрекает вас в несамостоятельности, дескать, все самое хорошее в исполнении не свое, взято у других, главным образом у живописцев и скульпторов, он только затрудняется решить, с кого больше вы взяли — с Антокольского или с Репина… Решает, что с Репина.
— Иванов пишет, что мой Грозный лишь удручен и устал…
— Вот-вот!.. А разве ваш Грозный выражает только эти два чувства или состояния? Конечно нет… Такого критика нужно только пожалеть. Он действительно тяжко болен… Если бы он не болел куриной слепотой, то увидел бы на лице Грозного в те минуты и подозрительность, и недоверие, и беспокойную трусость, увидел бы, с каким смешанным, многообразным чувством суровой угрозы и затаенного малодушия он поглядывает на толпу псковитян, даром что ему они подносят хлеб-соль, даром что кругом столы с медом и брагой, а сами они на коленях. Этот момент въезда — потрясает! Вы тут достигли большой художественной высоты, но только для зрячих, да еще для тех, у кого есть хоть капля художественного чувства в груди…
Стасов бушевал, его громкий, трубный голос достигал, наверное, улицы… Крупные черты его были подвижны и словно ожили. И невозможно было представить себе, что этому столь возбужденному человеку было уже за семьдесят…
— А у Токмакова сколь многообразен грозный царь! Какое богатство выражений, какое богатство характеристик является во всей внешности царя, в позах, в интонациях его голоса, в каждом его слове… По всему чувствуется, что артист настолько знает своего героя, настолько перевоплотился в его образ, что каждый его жест правдив и достоверен… Не переживайте, Федор Иванович… Вы создали действительно шедевр… Никто так до вас не играл на русской сцене… И я не боюсь перехвалить вас. Вы уже получили боевое крещение критикой. Теперь только нужно работать так же внимательно, как и над ролью Ивана Грозного. А сколько у вас еще впереди!..
Стасов собрал лежавшие на столе листочки, разложил их по порядку и по-молодому взглянул на воспрянувшего Шаляпина.
— Так-то, Федор Иванович… Я ему отвечу. А вы вот что, приходите-ка ко мне послезавтра в гости… Может, и споем там все вместе… Бывало, мы любили собираться и петь что-нибудь новенькое, прямо с листа, как говорится, без всяких там репетиций.
— Если я не помешаю…
— Да что там!.. Будут все свои. Римский-Корсаков, Лядов, Глазунов…
Шаляпин дал обещание быть на этом вечере.
31 марта в музыкальном мире только и говорили о статье Владимира Стасова «Куриная слепота», опубликованной в газете «Новости и Биржевая газета»…
В театр Консерватории в тот же день пришел Римский-Корсаков. Может быть, это произошло случайно, а может, композитор пришел поддержать труппу Мамонтова, и прежде всего Шаляпина.
— Написал небольшую вещичку в духе «Каменного гостя» Даргомыжского, «Моцарт и Сальери», — сказал Николай Андреевич, когда многие были в кабинете директора, желая послушать знаменитого композитора. — Принес вам показать…
Римский-Корсаков сел за пианино, жестом пригласил Шаляпина взять клавир.
— Федор Иванович, партия Сальери словно для вас написана, посмотрите…
Шаляпин посмотрел и сразу понял, какие богатые возможности сулит ему эта роль.
Римский-Корсаков проиграл вступление, кивнул Шаляпину. Вполголоса Шаляпин начал партию Сальери…
Мамонтов охотно взялся ставить оперу в следующем сезоне. Но кто будет исполнять Моцарта?
— А ты, Василий, — обратился Шаляпин к Василию Шкаферу, — разве не можешь сыграть эту роль?
— Спеть-то ее нетрудно, роль небольшая, голоса много не потребует, но трудна сценически… Я чувствую это…
— Да, сценически роль трудная, — подтвердил Римский-Корсаков.
— Попробую, — согласился Шкафер.
— Вот и договорились, — вмешался Мамонтов. — Тут и пробовать нечего, получится. Я лично буду заниматься с вами. А летом, возможно, съездишь в Париж, возьмешь несколько уроков пения… Нужно восстановить свой голос…
— А я загримируюсь под Иванова, рыжим, ведь он-то как раз и походит на Сальери. Вот мы и сведем с ним счеты…
Федор Шаляпин был доволен своей шуткой. Он видел, что все присутствующие заулыбались, представив, как это будет выглядеть на сцене…
На следующий день, 1 апреля, Федор Шаляпин отправился к Стасову. Он успокоился, нападки Иванова как-то перестали быть злобой дня. Он допускал, что Иванов мог и мстить ему за то, что он отказывался исполнять его песни и романсы. Да и вообще он мог оказаться в центре бушующих страстей, всегда возникавших между Москвой и Петербургом.
Федор весь был в новой работе. Вчерашнее знакомство с новой оперой Римского-Корсакова захватило его, и он уже не переставал думать о повой партии… И не только музыка увлекла его, но и скрытые возможности драматизма этого характера… Нет, ему некогда спать… Его ждет у крыльца русская тройка с валдайским колокольчиком — надо ему стремиться в дальнейший путь, все выше к звездам Искусства.
К дому Стасова Шаляпин подходил в бодром настроении. Конечно, можно было взять извозчика и лихо подкатить к самому подъезду. Но Федор решил прогуляться и вот не раскаивался в этом решении: многое удалось продумать, многое уточнить, а то ведь в вечной суете не всегда даже успеваешь подумать о самых простых вещах.
Не успел он позвонить, как дверь тут же открылась, и он попал в объятия Владимира Васильевича.
— Превосходно, что вы своим Сальери так понравились Николаю Андреевичу! Он от вас в совершеннейшем восторге, только о вас и говорит… Вам, знаете, необходимо сыграть еще одну замечательную вещь — «Каменного гостя» Даргомыжского! Это превосходное произведение! Вы должны сыграть его!
— Да я уже хорошо знаю эту оперу… Для Лауры и Дон Жуана необходимы превосходные артисты… Обычное исполнение исказило бы оперу…
Стасов огорченно развел руками, показывая, что рушатся его надежды.
— Я могу спеть все партии единолично, — предложил Федор.
— Вот это великолепно, вот это будет праздник… — Стасов обрадовался, как дитя, получившее новую интересную игрушку.
Гости стали прибывать. Шаляпин впервые увидел здесь восходящую звезду — Александра Константиновича Глазунова. Римский-Корсаков, Лядов, братья Блуменфельд…
Разговоры шли вокруг статей Иванова и Стасова. Завидев Шаляпина, подходили к нему, успокаивали, высказывали много комплиментов, объясняли, почему разгорелась полемика вокруг него и его ролей.
Появились Цезарь Кюи, Врубель с супругой, артисткой Забелой. Многих гостей Шаляпин так и не успел узнать, потому что его попросили спеть что-нибудь.
Шаляпин никогда не отказывался, всегда охотно откликался на подобные просьбы, но здесь собрались такие знаменитые люди, такие знатоки, что невольная робость закралась в его душу. Однако делать нечего. Он взял клавир «Каменного гостя», перелистал его. Римский-Корсаков, захваченный необычным предложением Стасова проаккомпанировать необычному исполнителю, уже сидел за роялем…
Никто не знал, как воспринимать столь необычное исполнение: шутка это или нечто серьезное… Но первые же звуки рояля всех настроили на серьезный лад. Многие еще помнили Александра Сергеевича Даргомыжского, его удивительное музыкальное дарование. При нем все кучкисты мирно уживались. А после его смерти все разбрелись кто куда и уже редко собирались вместе. И вот в память о нем, первом после Глинки, исполнялась его замечательная опера.
Все были ошеломлены проникновением Федора в образы Лауры, Дон Жуана и Командора. Поразительный талант. Вот так взять и без подготовки исполнить сложнейшие три партии…
А Шаляпину хоть бы что… Тут же перевоплотился в раешника и спел сатирический монолог Мусоргского «Раек», потом «Блоху», «Семинариста»… Разошелся певец, разгулялся, как море, волна за волной, плескал звуками… И казалось, был столь же неутомим и бесконечен.
Стасов млел от восторга и каждый раз, когда песня кончалась, вскакивал, возвышаясь, как колокольня, над всеми собравшимися, и громко, бурно аплодировал своему юному герою. Римский-Корсаков, блестя двойными очками, казалось, вполне был спокоен, но все знавшие его видели, как радовался знаменитый композитор, слушая этого небывалого исполнителя, который на глазах талантливо создавал прекрасное, необычное и неповторимое…
Цезарь Кюи, слывший холодноватым резонером среди кучкистов, никогда не теряющим чувства меры, невольно улыбался при виде этого долговязого малого, манеры которого еще были не совсем светскими. Ах, как все-таки хорошо, что появляются у нас на Руси такие вот неотесанные ребята, появляются и заставляют считаться с собой!
Александр Константинович Глазунов испытывал неповторимые чувства, глядя на Шаляпина… Господи! Как талантлива Россия, и сколько она еще даст… Только недавно он дирижировал Первой симфонией молодого Сергея Рахманинова. Блестящая, талантливая музыка… Ничего, что симфония провалилась. Публика не поддержала. Говорят, что и Шаляпин не всегда выступал удачно. Ну и что ж. Главное, что эти люди талантливы и неуступчивы. И как хочется дружить вот с такими искренними, причудливыми в своих страстях и прихотях… Надо же, исполнить целиком «Каменного гостя»! Ну кто бы из знаменитых стариков осмелился на такое?! А он — пожалуйста… Да еще как исполнил… с блеском, с юмором и драматизмом…
А Шаляпин, глядя, как знаменитости слушают его, пел, как никогда. Пропала робость, ушло волнение, он чувствовал себя как дома, спокойно и раскованно.
А потом сели ужинать.
Ужин подходил к концу, когда Стасов предложил исполнить «Серенаду четырех кавалеров одной даме» Бородина. Тут же распределили роли: Шаляпин — первый бас, Римский-Корсаков — второй, Блуменфельд — первый тенор, Цезарь Кюи — второй:
— «Ах, как люблю я вас», — хмуро сообщал приятную новость седобородый Римский-Корсаков, игриво поблескивая стеклами двойных очков.
— «Ах, как люблю я вас!» — весело вторил Цезарь Кюи.
— «Ах, как мы любим вас!» — дружно подхватывали все четыре участника этой музыкальной шутки…
Стасов веселился, глядя на все происходящее. Он радовался, как дитя. И ему казалось, что вернулись старые добрые времена, когда кучкисты вот так же дружно собирались и бурно обсуждали предстоящие задачи музыкального возрождения в России. Превосходно получилось сегодня, как в былые старые времена… Что-то похожее на студенческий вечер, весело, непринужденно и неописуемо забавно…
Владимир Васильевич, прощаясь в этот вечер, сказал Шаляпину:
— А все-таки жаль, что «Каменного гостя» нельзя поставить в театре… Действительно, некому играть Лауру и Жуана… Но если найдутся артисты на эти роли, мы поставим оперу. Даете слово?
— Конечно, буду очень рад… Мне моя роль в этой опере нравится…
— Вам, батюшка, надо в Англию поехать, да! Они там не знают этих штук. Это замечательный народ — англичане. Но музыки у них нет! Им надо показать Грозного, надо! Вы поезжайте в Англию.
— Да ведь надо языки знать!
— Пустое! Какие там языки! Играйте на своем языке, они все поймут! Не надо языков!
Шаляпин ушел, довольный тем, что так приняли его в этом доме. Да и вообще в Петербурге было у него много встреч с дорогими и близкими его сердцу людьми.
Тепло и задушевно встретились с Мамонтом Дальским. У Тертия Филиппова пел… С Василием Андреевым часами гулял по Петербургу, обедал в ресторане… Всем своим старым друзьям и знакомым хотелось показать, чего он достиг, не теряя времени даром.
Успешные гастроли русской Частной оперы заставили задуматься Мамонтова и его помощников-художников о новых операх, о новых постановках. И тут снова на выручку пришел Владимир Стасов, предложив поставить оперу Мусоргского «Борис Годунов». Но кто же будет дирижировать этой оперой?
А почему не предложить эту работу молодому композитору и дирижеру Сергею Васильевичу Рахманинову? Талантлив, строг, музыкально образован… Недавно познакомились Шаляпин и Рахманинов в театре…
Ни в чем они не походили друг на друга, а сразу что-то сблизило их — во всем сдержанного, даже аскетичного Рахманинова и безоглядно щедрого во всем Шаляпина. А может, они оказались нужными друг другу? Ведь Рахманинов шесть лет тому назад окончил консерваторию, был одним из грамотнейших в музыкальном отношении человеком, а Шаляпина учил только Усатов. И никто с ним с тех пор всерьез не занимался…