Глава девятая Когда умолкнет шумный день

Федор Шаляпин после утренней репетиции в холодном неуютном Панаевском театре, возбужденный и уставший, весело распрощался с товарищами и вышел на Адмиралтейскую набережную: он сегодня мог спокойно располагать собою, вечером он не занят в театре.

Дул сильный ветер с дождем и снегом. Подняв воротник, Шаляпин посмотрел на противоположную сторону. Редкие снежинки падали на мостовую, на хмуро нахохлившихся лихачей, ждущих у Сената знатных пассажиров. Застывшие в неподвижной готовности лихачи с завистью посматривали на кучеров в богатых ливреях, спокойно расхаживавших у карет в ожидании своих хозяев, решавших сейчас судьбы государства Российского. «Вот сенаторы, всякие там члены Государственного совета, министры, князья и горюшка не знают. Поболтают языком, посудачат о том о сем, выйдут, на них накинут теплые шубы, ливрейный кучер откроет перед ними дверцы кареты, и они, без всякой заботы, помчатся обедать… А там тоже все готово… Их сиятельства только руки помоют и воссядут за свой привычный до мелочей стол… — Шаляпин, поеживаясь под порывами холодного ветра, быстро шагал в сторону Исаакиевского собора, где ходила конка. — Да хоть бы взять лакеев, кучеров ихних… И то живут лучше таких, как я, артистов… Даже на извозчика денег нет…»

Федор вошел внутрь конки, заплатил кондуктору и снова, пользуясь минутной передышкой, предался своим размышлениям. «А как хорошо в карете… Едешь и смотришь свысока на людей и на весь мир… И как хорошо внутри кареты пахнет кожей и какой-то особенной материей…»

Он вспомнил, как совсем недавно за ним заехал в карете какой-то богатый студент Василий и повез его на очередной благотворительный вечер. Сколько раз ему приходилось выступать на подобных вечерах, но с таким комфортом он, пожалуй, впервые прибыл туда… Да вот и студенты могут позволить себе такое…

Шаляпин вышел у Казанского собора и по Екатерининскому каналу вскоре вышел к зданию Мариинского театра. Вот уж несколько месяцев тянет его сюда, как магнитом огромной силы. Чуть выдается свободная минута, как все мысли его устремляются в этот центр театрального Петербурга… И сколько мучительных помыслов было связано с неосуществленным пока желанием выступать именно здесь, в Мариинском оперном театре… Завоевать такую же славу, как супруги Николай и Медея Фигнер… Вот кто купается в славе. Да и не только в славе, но и в золоте… Подумать только, получают за спектакль пятьсот рублей при условии восьмидесяти спектаклей в год. Сорок тысяч в год!..

Шаляпин подошел к афише и горько вздохнул: «Вот опять они выступают и сегодня. Сколько уж раз я слушал их и ничего не обнаружил в исполнении Николая Фигнера. Конечно, она настоящая певица, а он не выделяется ни особой силой, ни красотой голоса, так себе голос, в котором больше горлового звука, искусственного, чем природного звучания… Но ведь что-то в нем есть… Смотришь на него и вместе с ним в «Кармен», «Аиде», «Гугенотах» переживаешь все несчастья живого человека, будто ты не в Мариинском, а в Александринском… Ну, не совсем, пожалуй, так, но все-таки есть что-то общее между этими театрами, когда участвует в спектакле Николай Фигнер… Скорее всего, дело в его игре на сцене, а не в голосе… Как он умеет ловко и свободно держаться на сцене, в любом эпизоде, и лирическом и драматическом… Вот он артист, умеет владеть чувствами зрителя, подчинять его себе, заражать и вести за собой…»

Шаляпина не остановили — он уже не раз проходил через служебный ход. Прошел в буфет, где перед началом спектаклей тоже можно было перекусить что-нибудь попроще, подешевле… А потом пошел бродить по театру. Зал еще был молчалив и мрачен, а служащие уже собирались, хлопотали за сценой, косо поглядывая на едва знакомого артиста, явно без дела шатающегося по театру. И чтобы не обращать на себя внимание, Федор занял одно из мест, предназначенных для артистов, задумался о предстоящем прослушивании молодых. Он заходил к Направнику, тот принял его довольно холодно, но пообещал лично присутствовать при отборе дебютантов. А вдруг он не подойдет?.. Что тогда? А почему он может не подойти? В Панаевском он с успехом выступает, а чем там публика хуже? Та же, петербургская, избалованная гастролерами из лучших европейских театров… А чем может похвастаться Мариинский театр? Женские-то голоса есть превосходные. Одна Мравина чего стоит. Дочь генерала Мравинского, а пошла на сцену, что-то потянуло ее играть и петь. А как она превосходна в образе Маргариты Наваррской в опере Мейербера «Гугеноты»! Еще не успел взмыть кверху занавес во втором акте спектакля, а зрители, лишь стоило им увидеть королеву, стройную, с гордо посаженной головой, с красивыми чертами лица, улыбающуюся, окруженную придворными, разражаются громом аплодисментов, зная заранее, какое наслаждение они испытают, когда любимая артистка начнет петь.

И слушатели никогда не ошибались: действительно, природа щедро наградила Евгению Константиновну Мравину, наделив ее чудесным лирико-колоратурным сопрано, обширным по диапазону, ровным во всех регистрах и прекрасным по тембру, и женской красотой. Понятны были восторги зрителей, когда она заканчивала арию, полную неожиданных фиоритур на верхних нотах, не утративших своей кристальной прозрачности и чистоты. Антонида в «Иване Сусанине», Людмила в «Руслане и Людмиле», Джульетта в «Ромео и Джульетте», Розина в «Севильском цирюльнике», Эльза в «Лоэнгрине», Снегурочка, Оксана в «Ночи перед Рождеством», Виолетта в «Травиате» — сколько раз Федор Шаляпин вместе со всеми зрителями шумно аплодировал созданным Мравиной образам обаятельных женщин, постоянно поражаясь серебристой чистоте звучания ее голоса, легкости самых трудных пассажей, тщательной отделке каждой фразы и, главное, музыкальности.

Ведь не раз рассказывали ему, что и в Мариинском театре бывали случаи, когда солисты отставали от оркестра, и Направнику приходилось останавливать оркестр и заставлять солиста начинать сначала, а потом, в перерыве, под лестницей, где он любил отдыхать, распекал виновника.

Среди артисток Мариинского театра Федор Шаляпин выделял и Валентину Кузу, всего лишь год назад дебютировавшую на столичной сцене, но сразу завоевавшую популярность благодаря своему прекрасному драматическому сопрано, способному свободно справляться с любыми трудностями сложнейших партий, и могучему сценическому темпераменту, создававшему живых людей на сцене, полных жизненных противоречий и сложностей душевных переживаний. Но неужели Направник не замечал во время исполнения ею Юдифи и Брунгильды нечеткости и неясности в произнесении некоторых музыкальных фраз? А порой и в интонации были неверные акценты, что приводило к разрушению уже созданного ею образа.

Да, ее исполнение музыкально и выразительно, оно подчиняет и увлекает, но ведь артист должен исполнять то, что задумал композитор. Сколько раз Шаляпин, сверяя клавир с исполнением на сцене, вылавливал большие расхождения между исполнением и тем, что создал композитор. Особенно большие споры возникали у него с Труффи, капельмейстером Панаевского театра. Но и здесь, в Мариинском, он не раз замечал, что артист обращает внимание только на ноты, заботится только о звуке своего голоса, совершенно не обращая внимания на эмоциональность и выразительность исполнения, на драматическую игру, на многообразие музыкальных средств психологического изображения каждого из своих персонажей. Даже незначительной музыкальной фразой можно передать характер человека. И Шаляпин вспомнил своего учителя Дмитрия Андреевича Усатова, который не раз собирал своих учеников в Тифлисе и, играя на фортепьяно, объяснял, что значит научиться звуком изображать ту или иную музыкальную ситуацию, как передать душевное состояние персонажа, дать правдивую для данного чувства интонацию. Дело не только в умении держать ноту, большое значение для певца имеет его способность окрашивать свой голос в соответствующую краску. Любовь, ненависть, разочарование, гордость, лукавство, кокетство — сколько различных чувств, сколько меняющихся настроений даже в одной партии, уж не говоря о различных операх! Спасибо Усатову!

И, перебирая в памяти все услышанное в Мариинском театре, Шаляпин приходил в замешательство, не зная, какой же путь правильный. А тут что ни артист, то свой путь… И каждому солисту обеспечены шумные аплодисменты, бесконечные вызовы, выкрикивание обожаемого имени… Странные чувства возникали у Шаляпина, когда он слушал Михаила Дмитриевича Васильева и Михаила Ивановича Михайлова, обладавших прекрасными драматическими тенорами, легко бравшими предельные ноты верхнего регистра ля и си. Но, исполнив свою партию, они не знали, что делать на сцене, скучали, ничем не выражая своего присутствия, ни одного характерного жеста или движения. Наступало время, и они снова поражали красивым звучанием, лишенным, однако, каких-либо оттенков выразительности, и замирали, ничуть не заботясь о драматической стороне своей роли. А потому все эти Ромео, Хозе, Фаусты, Раули, Герцоги походили один на другого. Но это ничуть не смущало публику, с восторгом смаковавшую превосходное пианиссимо на каком-нибудь верхнем си или верхнем до. И более опытные ученики Усатова тоже заверяли Шаляпина, что голосом, звуком певцы должны услаждать публику, для того, дескать, и существует опера.

Что ж, голос у него есть, все об этом говорят, все восхищаются его кантиленой. Стоит ли беспокоиться о предстоящем прослушивании? Возьмут, не так уж много у них басов… А вот у Фигнера нет особых голосовых данных, но успех его гораздо больше, чем у Васильева или Михайлова… Может, та же публика сегодня будет восторженно аплодировать Николаю Фигнеру, способному создавать психологически разнообразные типы людей, жить жизнью своих персонажей, влюбляться по-настоящему и ненавидеть, как в живой жизни? Э, нет… Сегодня придет другая публика, более современная, что ли, способная сопереживать тому, что будет показано со сцены. Но что такое играть в опере?

Федор Шаляпин вышел в холл. На стене висела афиша сегодняшнего спектакля. Он посмотрел программу «Гугенотов» Мейербера: Валентина — Медея Фигнер, Рауль — Фигнер, королева Маргарита — Мравина, Невер — Яковлев, Сен-Бри — Стравинский, Марсель — Корякин… Лучшие силы Мариинского театра, любимцы публики, значит, сегодня спектакль затянется далеко за полночь: вызовам не будет конца…

Федор прошел в уборную Корякина, с которым близко сошелся после памятного вечера у Тертия Филиппова. Михаил Михайлович обрадовался при виде молодого друга:

— А-а, заходи, заходи, я пришел пораньше. Сегодня ответственный день, нужно подготовиться к спектаклю, говорят, будет кто-то из царской фамилии. Уже и Фигнеры приехали, а это с ними бывает нечасто…

Михаил Михайлович Корякин вовсе не был похож на артиста, скорее на профессора университета или на преуспевающего врача. Длинные, зачесанные назад волосы, борода лопатой, золотые очки, черная пиджачная пара и умеренная полнота — все это придавало Корякину солидный, ученый вид. И действительно, как узнал Шаляпин, Михаил Михайлович учился на медицинском факультете Московского университета, но параллельно поступил в консерваторию.

Тяга к искусству победила, и Корякин был принят в Мариинский как раз тогда, когда сошел со сцены знаменитый бас профундо Васильев Первый. Корякин, обладавший таким же фундаментальным басом, вскоре заменил его во всех партиях. Шаляпин слушал Корякина, который иной раз издавал звуки, способные заглушить и сирену океанского парохода, и всегда поражался мощи его голоса. А в доме Филиппова дрожали стекла, когда там пел Корякин, это Шаляпин сам слышал. И откуда берутся такие голоса? Его тоже называют мощным голосищем, но куда ему до Корякина… Большой диапазон, красивый тембр и поражающая мощь голоса, который лился свободно и широко, — все это сделало Корякина незаменимым Иваном Сусаниным, Кончаком, Светозаром в «Руслане и Людмиле», Рамфисом в «Аиде», Ильей во «Вражьей силе», Архипом в «Дубровском». В этих партиях поражала густота и необычайная сила звука, не исчезавшая на нижних нотах, а скорее, напротив, приобретавшая особую красочность и звучность, особую полноту и легкость.

Федор Шаляпин смотрел на Михаила Михайловича, который сидел за своим гримировальным столиком. «Нет, это не Марсель, — подумал Шаляпин, глядя на Корякина, — а все тот же добрейший Михаил Михайлович, тот же нос картошкой, простодушные глаза, те же зачесанные назад волосы… Ничего не изменилось в его облике, даже борода лопатой так и осталась… А ведь играет он человека совсем другого типа, француза шестнадцатого века. Так что же значит играть на оперной сцене? Ведь Михаил Михайлович — один из лучших солистов Мариинского театра…»

Шаляпин часто задавал себе этот вопрос и никак не мог найти ответа. Он много думал над исполнительским мастерством солистов Мариинского театра, сравнивал между собой прославленных артистов и приходил к выводу, что и те, кто ничего не выражают своим голосом, и те, кто пользуются славой как актеры, психологически наполняющие свою роль, имеют одинаковый успех у публики. Безголосые не могут пользоваться успехом в опере, но они пользуются, если играют. Но и время костюмированного концерта в опере тоже проходило, одними голосовыми данными уже ничего не добьешься… Так что же делать?..

Спектакль вскоре должен был начать свое стремительное действие, и Шаляпин, понимая состояние Михаила Михайловича, покинул уборную и занял свое место в ложе. Господи, как он хотел бы выйти на эту сцену…

Занавес медленно стал подниматься, и зрители вскоре оказались вовлеченными в трагические события религиозных противоречий. Вот Фигнер — Рауль, изящный, легкий в движениях, встречается с графом Невером — Яковлевым, высоким, красивым, благородным, и его друзьями. Рауль искренне и доверчиво признается новым друзьям, что он взволнован встречей с прекрасной незнакомкой: «Все в ней восторг, все вдохновенье: и мрамор плеч, и шелк кудрей». И столько нежной искренности, подлинной зарождающейся страсти прозвучало в голосе Фигнера, что Шаляпин каждому слову и каждому жесту верил, сам проникаясь неподдельностью происходящего. Каждое слово доходило до сердца. Настолько была отработана дикция артиста, настолько была выразительна фразировка, что трепет первого чувства, с которым появился на сцене Рауль, передался Шаляпину и всем присутствующим, следившим за происходящим завороженно. Непосредственность, чистота первого чувства сменяется тревогой, сомнениями, подозрениями, которые начинают раздирать душу молодого героя. И на глазах зрителей Рауль превращается в сильного в своей непреклонности человека, твердо знающего, что ему делать. Верность и стремление к подвигу руководят его поступками. Шаляпин поражался способности создавать героический образ в развитии, умению заставлять зрителей сопереживать происходящей борьбе во всех драматических ситуациях и столкновениях… А вот Яковлев — граф Невер — отказывается от участия в избиении безоружных гугенотов в Варфоломеевскую ночь. И как они, Фигнер и Яковлев, великолепно передают характеры благородных рыцарей, сколько чувства в каждом движении и жесте, в интонации и даже повороте головы… И костюмы сидят на них, будто они каждый день их носят… Как свободно и легко они передвигаются по сцене, а манера кланяться, снимать шляпу создает колорит того времени… И как хорош был Яковлев, бросающий сломанную им самим шпагу к ногам фанатика Сен-Бри — Стравинского… Буря восторгов, гром аплодисментов, какая-то неповторимая атмосфера наэлектризованности сопровождали весь спектакль. Бывало так, что Направник не мог вести оркестр дальше: разбушевавшаяся публика заглушала музыку… Такого Шаляпин еще не испытывал в своей жизни, бывали вызовы, однажды даже пришлось повторить в «Фаусте» «Заклинание цветов», к его искреннему удивлению, но такое… Мравина, Яковлев, Медея и Николай Фигнер, Корякин, Стравинский — все они были певцами-актерами, тонко владевшими в своем исполнении средствами музыкального и драматического выражения душевных переживаний, поражали своей страстностью, высокой одухотворенностью, могучим темпераментом, способным заражать, увлекать, вести за собой… Нет, одним пением сейчас не обойдешься…

Последние аккорды оркестра потонули в бушующем потоке аплодисментов. Не было равнодушных, ураган возгласов, крики, истерические взвизгивания, даже первые ряды, блестевшие лысинами действительных тайных и статских советников, генеральскими аксельбантами, сменили свою обычную холодность и чопорность на искренние восторги.

Возвращаясь к себе в опостылевшую грязную комнатенку в двухэтажном домике на Охте, Федор Шаляпин снова и снова в своих мыслях обращался к предстоящим испытаниям в Мариинском театре. Непростое дело покорить Направника и дирекцию прославленного театра, который в одном спектакле может собрать таких солистов!

Это омрачало его раздумья, но тут же он начинал перебирать в памяти всех слышанных им басов театра и веселел: нет, Стравинский, Корякин, Чернов, Шаронов, Фрей, Серебряков, Майборода, Поляков, Климов не могут конкурировать с ним, одни по причине возраста, другие ничуть, по его мнению, не выделялись своими голосовыми и актерскими данными, с ними можно и потягаться силами, так что… Вот если бы Корякина и Стравинского слить в одно целое, получился бы великий актер-певец… У одного голос, но все его герои на одно лицо, другой разнообразен в игре, гриме, одежде, а голосовые данные невелики. Так вот бывает в жизни.

Михаил Михайлович рассказывал Шаляпину о Федоре Игнатьевиче Стравинском, который так же, как и Николай Фигнер, Иван Алчевский, Леонид Яковлев, сам Корякин и многие другие его современники, вовсе и не думал об оперном театре. Он закончил юридический факультет Киевского университета и мечтал о карьере адвоката. Но под нажимом друзей и покровителей Федор Стравинский поступил в консерваторию и стал учеником знаменитого Эверарди. И вот, начиная с апреля 1876 года, Федор Стравинский успешно выступает в Мариинском театре. Правда, ему больше пятидесяти лет, долго ли ему еще осталось петь. Но каков Сен-Бри, как великолепно он играет твердого, мрачного фанатичного католика, который ни перед чем не отступит для достижения своей кровавой цели в ужасную Варфоломеевскую ночь…

И перед Шаляпиным возникла вся эта сцена… Стравинский всегда был хорош, и в роли Мефистофеля, и Фарлафа, и Ивана Сусанина, но здесь он был просто великолепен. Высокий, прямой, в черном костюме, в высоких сапогах со шпорами, с длинной шпагой. Беспощадно суровые глаза, резкое, волевое лицо, бородка клином и коротко остриженные волосы, скупые, продуманные жесты, манера кланяться, ходить, смотреть — все выдавало в нем характер властный, привыкший повелевать… С какой силой он произнес фразу: «У Карла есть враги…» — всего четыре слова, а все бинокли устремились туда, на левую сторону сцены, где он сидел на небольшом диване. А рядом с ним его зять Невер с Валентиной, посредине сцены, полукругом, расположились его преданные друзья, готовые идти за ним хоть в огонь и в воду… Он-то был уверен, что и граф Невер пойдет с ним убивать безоружных гугенотов. Он так был уверен в себе… Отметает все сомнения, когда один из его приближенных спрашивает: «Но кто убивать их повелел?» Наивный вопрос младенца. «Бог», — беспощадно отвечает Сен-Бри. «А кто же их убьет?» — последовал новый вопрос. И столь же сурово и бескомпромиссно ответил Сен-Бри: «Мы»…

Да, суров и беспощаден Стравинский в этой роли… Уверенностью дышит каждая его фраза, волю Бога осуществляют Сен-Бри и его приспешники. Только католики — подлинные слуги Бога, все же другие должны погибнуть… Но тут произошло замешательство: Невер не согласен убивать сонных и безоружных, он готов с ними сразиться в поединке. Нет, он ломает шпагу… Как великолепно это делает Яковлев, как он красив в своих жестах, позах… «Вот бы мне так научиться двигаться по сцене, как Стравинский и Яковлев…» И в этот момент гнев судорогами проходит по лицу Стравинского. Как может зять идти против всесильного тестя? Незамедлительно следуют три властных удара в ладоши, появляется стража. Невер арестован. Сен-Бри отдает приказ за приказом — все должны четко знать, что делать в эту ночь… «Наконец с Оксерруа раздается звон… тогда для гугенотов настанет страшный час…» — произносит Шаляпин заключительную фразу этих наставлений, и самому становится жутко, так ясно представил себе последовавшее в эту ночь, если такие, как Сен-Бри — Стравинский, руководили избиением гугенотов. Поразительно, как он умеет произносить каждое слово, столько выразительности и экспрессии несет его богатая интонация!.. И вот сцена опустела, вроде бы все кончилось… Но нет, он по-прежнему играет, играет выразительно в своем молчании… С каким чувством правоты и достоинства склоняется он перед патером, обнажает шпагу и протягивает ее для благословения, смиренно целует ее, гордо вкладывает в ножны и, полный достоинства, удаляется исполнить свой долг. Вроде бы роль и невелика, во втором и третьем акте Сен-Бри произносит всего лишь несколько фраз, но вот здесь, в четвертом акте, эта сцена выдвигает его в число главных действующих лиц. И следующая сцена даже чуть-чуть проигрывает, хотя в ней действуют Рауль и Валентина, выясняя свои любовные отношения. Уж слишком велико впечатление от игры Стравинского. Пожалуй, не менее прекрасна игра Николая Фигнера и Медеи, полна такой же обдуманной экспрессии и выразительности, полна огненного темперамента и страсти. Как хорошо бы вместе с ними играть и петь на сцене Мариинского театра… Ах, мечты, мечты!.. Сбудутся ли?..

Федор Шаляпин замерз, пока добрался до Охты. Всю ночь проворочался на узкой жесткой постели, долго не мог заснуть, не понимая, что же такое с ним приключилось. Обычно, лишь только он добирался до подушки, тут же погружался в глубокий сон с приятными сновидениями. А тут… В памяти возникла еще одна картина, студент Василий читал стихи Пушкина, читал хорошо, проникновенно… Где-то у него был томик Пушкина. Федор встал, зажег коптилку, отыскал среди валявшихся на стуле клавиров тоненький томик, быстро отыскал запомнившееся стихотворение.

Когда для смертного умолкнет шумный день

И на немые стогны града

Полупрозрачная наляжет ночи тень

И сон, дневных трудов награда,

В то время для меня влачатся в тишине

Часы томительного бденья:

В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят, в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток;

И, с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Федор и не заметил, как последние слова стихотворения он произнес вслух… Очнулся от очарования, навеянного правдой этих стихов, точно передающих и его собственное душевное состояние, и снова повторил: «…И, с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю…»

За тонкой стенкой кто-то завозился, а потом громко стукнул ему в перегородку, дескать, кончай свои ночные безобразия… Ну вот, так всегда, только он что-нибудь начнет говорить, как тут же раздается стук, а то орать начнут… Нет, пора начинать нормальную жизнь, а то ведь нет и пианино, и в полный голос не споешь… А мурлыканьем себе под нос ничего не добьешься. Через несколько дней все решится…

С этими мыслями, в которых больше было горьких опасений, чем радужных надежд, и заснул Федор Шаляпин накануне больших перемен в своей жизни.