Глава седьмая В конце сезона

Может быть, лишь один работник русской Частной оперы был не совсем доволен гастролями в Петербурге. Его не пленил внешний успех; который наметился сразу.

Сергей Васильевич Рахманинов, молодой дирижер и композитор, после провала своей Первой симфонии в Петербурге и критических отзывов о нем как композиторе такого музыкального авторитета, как Цезарь Кюи, несколько месяцев переживал острый духовный кризис. Приходили мысли и о том, чтобы вообще покончить с композиторской деятельностью. Как раз осенью 1897 года пронеслись слухи, что в Москве русской Частной опере может понадобиться второй дирижер. Многие его друзья были дружны или знакомы с Мамонтовым, так что особых хлопот с поступлением в театр у Рахманинова не было. Не очень приветливо его встретил лишь главный дирижер театра Евгений Доминикович Эспозито. Он был очень доволен, когда первая репетиция под руководством второго дирижера не удалась.

Рахманинов никак не мог догадаться, почему солисты и хор вступают на несколько тактов позднее. Он не мог и предположить, что дирижеры обычно дают знак солистам и хору, когда начинать свои партии.

Хорошо, что Мамонтов и Шаляпин поддержали молодого дирижера. В тот вечер оперой «Жизнь за царя», которую второй дирижер выбрал сам, зная ее чуть ли не наизусть, дирижировал Эспозито, а Рахманинову поручили готовить новую оперу.

Поразительный все-таки человек Мамонтов. Понимая всю тяжесть переживаний молодого дирижера, тут же подошел к мрачно застывшему в растерянности Рахманинову и сказал:

— Знаете, Сергей Васильевич, пусть действительно сегодня дирижирует оперой «Жизнь за царя» Евгений Доминикович, а вам я предлагаю взяться за «Самсона и Далилу»… — Мамонтов говорил с ним так, будто не было провала его как дирижера и не отстранили его только что от дирижерского пульта. — Мы начали готовить оперу, и я решил ее отдать вам. Не торопясь подготовьтесь. Первую пробу сделаем, скажем, в пятницу на будущей неделе, в десять утра… А нынче вечером обязательно приходите на спектакль… Поглядите, послушаете, и все пойдет отлично.

Рахманинов еще тогда поразился словам Мамонтова, давшего на новую оперу всего лишь несколько дней. Позднее он убедился, что Мамонтов всегда торопился и не всегда успевал отделывать постановку опер и балетов с чисто художественной стороны. Главным для него была сама постановка, а качество его меньше всего заботило. Рахманинову же нужно было время для того, чтобы заставить оркестр и хор, уж не говоря про солистов, понять и осмыслить творческий замысел композитора. Он сам был творцом, сам сочинял музыку и прекрасно понимал, как все это важно, особенно если музыкант талантлив. И как трудно было преодолеть инерцию оркестра и хористов, привыкших к приблизительному исполнению, да к тому же и мало заинтересованных в том, чтобы кропотливо отделывать каждую музыкальную фразу. Очень тяжело было на первых порах…

Во второй раз встав к пульту, он увидел насмешливые взгляды и откровенные улыбочки оркестрантов. Только выдержка и воля помогли ему преодолеть явное сопротивление оркестра. Музыканты фальшивили на первой репетиции отчаянно. Холодно, сдержанно приходилось объяснять исполнителям, чего он хочет. И все они, за редким исключением, поверили в молодого дирижера, почувствовали в нем волевую настойчивость и слушались его беспрекословно, зная; что придется исполнять одну и ту же музыкальную фразу до тех пор, пока она не удовлетворит требованиям дирижера. И оркестр зазвучал так, как никогда до сих пор.

На генеральной репетиции опера прошла отлично. Концертмейстер поблагодарил дирижера. Мамонтов откровенно радовался, довольный своим новым сотрудником. Эспозито мрачно и ехидно улыбался, показывая всем своим видом, что испытания молодому дирижеру уготованы впереди — на первом выступлении. Шаляпин выражал бурный восторг, заражая своей радостью свободных от репетиции художников, осветителей, пожарных…

«Самсон» имел шумный успех. В газетах заговорили о богатых дирижерских возможностях молодого музыканта. Да и материальные дела поправились сразу же. Вскоре Рахманинов знал почти всех художников, артистов, музыкантов. Перед ним открывалась карьера оперного дирижера.

Но Рахманинов затосковал. И он давно бросил бы эту работу, если бы не Федор Шаляпин. Рахманинов вспомнил первое знакомство с театром Мамонтова. Как искренне и естественно новел его знакомить Шаляпин со всеми артистами и служителями театра… Суховатый, сдержанный Рахманинов был покорен этой непосредственностью, половодьем чувств, искренностью, неподдельностью. Шаляпин долго водил его, не переставая шутить и радоваться тому, что вот его ровесник будет дирижировать в родном ему театре. Поразительной была чуткость этого простоватого на вид певца. Все так хорошо начиналось… Но работать здесь просто невозможно. Дирижер, оказывается, здесь ничего не значит. Любой друг-приятель Мамонтова может оказать большее влияние, на постановку той или иной оперы, чем руководитель оркестра. К тому же первый дирижер Эспозито мог дирижировать и теми операми, которые подготовил Рахманинов. Так что невозможно было достичь полной согласованности, художественною единства. А зачем тратить силы ради простой материальной обеспеченности?.. Нет, он твердо решил уйти. Только немного поработает, с Шаляпиным, удивительный талант которого просто пленил Рахманинова….

Пора писать и самому… Почти год тому назад провалилась его Первая симфония. И тогда казалось ему, что он уже никогда не возьмется за сочинительство. Но вот сейчас, снова и снова просматривая партитуру симфонии, проигрывая ее много раз, Сергей Васильевич с каждым разом убеждался, что она действительно в чем-то новая. Только ее сыграть нужно было по точнейшим указаниям автора. Как мог Глазунов так плохо дирижировать? И дело даже не в дирижерской технике, дело в его музыкальности. Оказалось, что он ничего не чувствует, когда дирижирует. Он как будто ничего не понимает…

Неожиданно Рахманинов вспомнил рассказ об Антоне Рубинштейне. Однажды того спросили, как он относится к исполнению партии Демона певцом Н. Вместо ответа Рубинштейн поставил нож перед спрашивающим перпендикулярно. И он, Рахманинов, мог бы так же ответить, если бы спросили об исполнении его симфонии Глазуновым. Плохо исполнили… Именно исполнение могло быть причиной провала… Если бы симфония была знакома публике и критикам, то они бы обвинили исполнителей, а раз вещь незнакомая и плохо исполнена, то публика, и особенно критики, чаще всего задающие тон в музыке, обвинили композитора… И ничего в этом удивительного нет. Да и никому из его друзей симфония не понравилась в исполнении Глазунова.

А как он устал за эти несколько месяцев изнурительной работы. Ему пришлось дирижировать не только «Самсоном», но и операми «Русалка», «Кармен», «Орфей», «Рогнеда»… За три месяца столько нужно было освоить нового… Было и поучительно, интересно и вместе с тем трудно. И все же ему не удавалось достигнуть того, чего он хотел. Все проходило на посредственном уровне. В театре он со всеми ладил, хотя приходилось и ругаться. Мамонтов поверил в него и был всегда ровен с ним, да и Рахманинов к нему относился хорошо…

Рахманинов беспокоился не напрасно: в театре Мамонтова действительно царствовал настоящий хаос. Никто в театре не мог сказать, что будет не только завтра, но и сегодня. Репертуар огромный, а петь некому: увлекающийся Мамонтов мог взять в труппу певца или певицу на какую-нибудь роль только за одну подходящую внешность. Голос, выразительность музыкального исполнения его меньше всего интересовали, авось как-нибудь вытянут. Так и получилось, что большая труппа в 30 человек чаще всего не справлялась с постановкой той или иной оперы.

«Зачем столько негодных певцов набирает Мамонтов, прекрасный человек сам по себе? Разве можно таким делом, как оперный театр, заниматься от случая к случаю?.. Двадцать пять человек из тридцати за негодностью нужно выгнать. Давать также нечего, да и то, что идет, исполняется так скверно, так грязно… За исключением, пожалуй, одной «Хованщины»… От девяноста пяти процентов репертуара нужно или совсем отказаться, или переучивать все по-новому…»

Сергей Васильевич не раз предлагал Мамонтову обратить внимание на художественную сторону постановок, не гнаться за сомнительным успехом у публики и поработать над качеством исполнения. Но…

Вот и на этот раз Рахманинов шел с твердым намерением высказать Мамонтову все, что он думает по поводу сложившегося репертуара.

Как всегда, Мамонтов был не один. Разговора могло не получиться.

— Савва Иванович, — заговорил Рахманинов. — Мне передали, что вы собираетесь возобновить «Аскольдову могилу» и «Громобой» Верстовского?

— Да, думаю, что эти оперы соберут массу публики.

— Театр не достигает ни высокого художественного, ни коммерческого уровня. Ну, скажите, пожалуйста, будет ли толк от этих опер? — обратился Рахманинов к Шаляпину, тут присутствовавшему.

— Да кто ж ее знает, эту публику… То валом валит, то ничем ее не заманишь…

— Не лучше ли нам поставить «Манфреда» Шумана с Шаляпиным в заглавной роли? — хмуро спросил Рахманинов Мамонтова.

— Так ведь и в вышеуказанных операх есть простой разговор вместо речитативов. Почему же одно можно, а другое, с теми же художественными особенностями, но более талантливое, нельзя…

Рахманинов на этот раз так ничего и не добился. Показалось, что удалось увлечь Мамонтова постановкой «Манфреда», но стоило ему выйти за дверь, как сидевший тут же Коровин отговорил Мамонтова от этой постановки.

А случай с Эспозито? Правда, он ведет себя совершенно разнузданно со своими подчиненными, и неудивительно, что один из них дал ему пощечину при всем хоре и оркестре, да так сильно, что сбил его с ног… Пенсне сломалось.

Дело разбиралось у мирового судьи. И самое ужасное в том, что Эспозито продолжал дирижировать! Беда в том, что главные наши заправилы или не особенно умные люди в музыкальном отношении, или не особенно честные. И насколько плохо, что нами заведует не один хозяин, а десять, причем каждый говорит что-нибудь свое, что идет вразрез с мнением другого. Но хуже всего то, что Мамонтов нерешителен сам и поддается всякому влиянию. С каким удовольствием поработал бы над «Манфредом»… А как Шаляпин был бы великолепен в «Манфреде», согласись он говорить, а не петь… Да нет, в этом сезоне уже ничего не будет… А зачем давали ему «Рогнеду» и «Снегурочку», столь великолепно поставленные в Большом театре? Хорошо, что от «Снегурочки» отказались, хватило здравого смысла не соревноваться с Большим театром. А то был бы настоящий провал…

В общем, все шло так плохо, что одно время он боялся припадка черной меланхолии… Что ж, сезон подходит к концу. Как ни тяжко ему было, он все-таки выдержал. Этот сезон ничего ему не принес: дирижерский рубикон он перешел, и теперь нужно только безусловное внимание и подчинение себе оркестра, а этого добиться он как второй дирижер не сможет… Только он что-нибудь наладит, как дирижировать этой оперой берется Эспозито, и сразу же возвращаются старые недостатки, возникает разлаженность, фальшь, против которых он столько воевал. Если бы не Шаляпин, он ушел бы в середине сезона. А как прекрасен он будет в роли Бориса Годунова! Рахманинов готов был уже сейчас объявить Мамонтову, что не будет работать в театре, но его удерживало желание поработать летом с Шаляпиным над этой ролью. Да и вообще с Федором нужно заниматься…

Сергей Васильевич Рахманинов ушел от Мамонтова явно не в духе, а Савва Иванович, оставшись один, задумался. Вроде бы привычное дело, серьезный разговор о серьезном деле, которое все они вообще делают в театре. Но как резко изменилось его настроение… Кажется, все свое свободное время он тратит на утверждение русского репертуара в московской Частной опере, но то одно, то другое выбивает его из колеи привычного и нормального рабочего состояния… Неужели не понимает талантливый Рахманинов, что Частная опера должна привлекать публику своим репертуаром и хоть как-то оправдать огромные затраты на постановку блистательных русских опер, пока еще не заинтересовавших массового зрителя?.. Ведь было же время, когда он, Мамонтов, чуть ли не впервые в Москве поставил гениального «Каменного гостя» Даргомыжского… А что получилось?

Савва Иванович вспомнил недалекое прошлое своего театра, когда начинали свой творческий путь и Лодий, и Салила, и Татьяна Любатович… Сколько было упреков со стороны тех, кто не понимал, что театр для него — это не забава преуспевающего дельца, а сама жизнь… Сплетни одна чудовищнее и нелепее другой разносились по Москве с быстротой лесного пожара. А он делал свое дело, преображал оперный русский театр… Но ничто не проходит бесследно. И порой ему казалось, что московская купеческая тина затягивает его в свои глубины, жизнь в эти моменты была безотрадной, уходило всякое желание бороться, иссякали силы и чувства. Но встречи с Римским-Корсаковым, Стасовым, их энергия, вера в великое предназначение русской музыки, ее новаторский дух и высокий патриотизм действовали на него успокаивающе, и он вновь брался за постановки русских опер… И не только Верстовского, хотя и тут он не видел особого греха. «Каменный гость» — это будущее оперы…

«Да, «Каменный гость» шел у нас, кажется, три раза, — вспоминал Мамонтов. — Все обычно и нормально… Партитура была приобретена у Бесселя заблаговременно. Разучивалась опера долго и тщательно, сам занимался с певцами, а помогал мне Кротов. Кротов хотел дирижировать, но потом отказался, не хватило духу. Пришлось пригласить Труффи, способного и горячего итальянца. Превосходен был Лодий в роли самого Дон Жуана, Салина в роли Донны Анны, неплохо справилась с ролью Лауры и моя драгоценная Таня Любатович… Фразировка вся продумана и осмыслена до мельчайших подробностей и внедрена всеми исполнителями, насколько позволял их талант… Пропусков и купюр, разумеется, не было допущено никаких. А вторая картина, ужин у Лауры, была обставлена очень интересно и красиво, да и сцена у окна произвела хорошее художественное впечатление… Да, в «Каменном госте» Даргомыжского Шаляпин поистине великий художник и творец. Как превосходно исполнял он роль Дон Жуана на вечере у Стасова! Вот был замечательный вечер… Стасов убеждает меня поставить снова «Каменного гостя», а будет то же, что и несколько лет тому назад… Публика отнеслась равнодушно к великой опере… И половины театра не заполнила. Конечно, все, кто был, остались очень довольны, захлебывались от восторга, но это такой малый процент, если уж быть честным. И грустно все это вспоминать. А Верстовского «Аскольдову могилу» просят поставить, и валом повалит публика…»

Прошло несколько недель — в обычных хлопотах…

Савва Иванович собирался уже ехать на Большую Спасскую, как дверь открылась и вошла Клавдия Спиридоновна Винтер, бессменный руководитель всего оперного хозяйства в последние годы. «Вот не успел уехать, теперь опять будет просить денег», — мелькнуло в голове. И спокойно, с вежливым поклоном пригласил ее сесть: предстояла долгая беседа, ведь она только что побывала в деревне, где должна состояться свадьба Шаляпина и где вскоре соберется чуть ли не вся группа Частной оперы.

— Ну, как там живете? — не утерпел горячий Мамонтов, пока полнеющая Клавдия Спиридоновна усаживалась на крепкий стул. — Устроились?

— Да, Савва Иванович, устроились, все уже приехали, работают вовсю… Ох и хлопот много…

— Ну, рассказывайте все по порядку, как дела, как настроение?..

— Жизнь у нас в деревне идет хорошо. Шаляпин ежедневно учит Фальстафа часа полтора, а уж о Сереже Рахманинове и говорить нечего, он теперь совсем от нас удалился: или бродит один по лесу, или занимается у себя в домике…

— Уж не обиделся ли он на меня, наш любезный Сергей Васильевич?

— Да нет, он ничего не говорил. Только и сказал, что устал, хочет отдохнуть, может, напишет что-нибудь в такой благодати. Он же несколько дней тому назад и приехал-то. А что у вас здесь произошло?

— Да пустое, репертуар наш не удовлетворяет Сережу Рахманинова, вот чуть-чуть и повздорили… Ну а что вы еще мне расскажете?

— Я думаю, было бы полезно и Тане что-нибудь учить. Она, когда занимается, меньше думает о мелочах и, следовательно, меньше расстраивается. Я с ней ничего не говорила об этом, но вижу, как она страдает от своей незанятости. Дайте ей что-нибудь учить к новому сезону.

— Право, и не знаю, что вам сказать сейчас… Еще не думал. — Мамонтов давно уже остыл к Татьяне Любатович, и действительно ему и не приходило в голову, что надо бы позаботиться о ее репертуаре.

— Антонова тоже просила дать ей что-нибудь учить… Она имела громадный успех на концерте в Сокольниках, да вы уж слышали, поди?

— Нет, расскажите, я захлопотался, собирался узнать, да все некогда… Как публика, сбор был?

— Сбора я еще не знаю, Литвинова еще не видела, но успех концерта определенный… Пожалуй, только Балабанова не имела успеха, после арии не могла даже выйти и раскланяться. Во втором же отделении ей немножко похлопали, и она тут же спела второй романс, после него один раз вышла. В особенности эта неудача была заметна в сравнении с Антоновой и Шаляпиным. Антонова имела громадный успех, и надо отдать ей справедливость, должно быть, подзанялась и пела Лакме очень хорошо. Бисировала во втором отделении. Шаляпин же имел такой успех, что просто стон стоял в Сокольниках… А сбор, что ж, на долю каждого пришлось не меньше ста пятидесяти рублей, гораздо лучше первых двух разов.

— А как к свадьбе-то готовится наш Феденька? Ведь скоро уж.

— Да как только приедет Иолочка из Италии, так и свадьбу сыграем. А у нас там в Путятине такое маленькое несчастье произошло, все с ног сбились… Пропала наша собачка Лилишка, заблудилась в лесу, теперь уже прошла неделя, а ее так и не нашли. Оно бы пустяки, но Таня страшно горевала, даже плакала, искали везде, и пешие и конные, но не нашли…

— Что ж, Лилишку жаль, конечно, но меня больше всего беспокоит наш будущий сезон… С чем мы придем к публике, которая поверила нам, ждет чего-то еще более серьезного и глубокого.

— «Анджело», я купила и дала Шаляпину.

— А что с «Виндзорскими проказницами»? — Мамонтов сказал это как-то нехотя, все это не могло его удовлетворить, не было чего-то гвоздевого, как в прошлом году «Хованщина».

— Шаляпин последнего акта «Виндзорских проказниц» не может учить, потому что нет слов, а из либретто не подходят. Я ему сказала, чтобы он учил пока «Анджело». Петров возвратил клавир, говорит, нет слов… А вы получили от Тани письмо? Она же вам писала о «Борисе Годунове», что он очень хорош в исполнении Шаляпина.

— Писала. Да не успел ответить.

— Один раз только разбирали, а впечатление громадное. Все так заинтересовались этой оперой, что спрашивают, не думаете ли ее поставить, пока у нас служит Шаляпин. Вот сейчас бы и могли ее выучить на свободе.

— Нет, я еще не решил… Опера-то прекрасная, великая слава наша, да справимся ли… Ведь столько для нее понадобится…

— Да, денег не хватает, — по-своему поняла госпожа Винтер заботы Мамонтова. — Меня все время одолевают артисты, прося авансов. На днях был Петров и просил двести рублей. Был также Иноземцев… Потом Сабанин, дала ему десять рублей. Только сто семь рублей у меня осталось, Савва Иванович… Мне пришлось платить Антоновой, Гладкой. Сегодня дала сто рублей Кругликову. Сегодня же послала за театральным имуществом в Петербург. А сколько приходится возить провизии в деревню… И вообще траты по дому и деревенскому хозяйству так увеличились… А все в разъездах, часто приходится в Москву наезжать: то одного не хватает, то другого недостает, вот и мотаешься… Таня заменяет меня, но вы ведь знаете, какая она хозяйка. Прошлый раз, пока я была в Москве, у нее вышел целый погром. Иван, старший рабочий, по случаю девятой пятницы запил, и Таня его прогнала вместе с женой, а за ними на другой день ушли и остальные рабочие. Вы понимаете, конечно, сколько по этому случаю было волнений. Срочно пришлось послать ей двух рабочих и двух баб.

«Сейчас опять начнет насчет денег», — пронеслось в голове Мамонтова, который привык к Клавдии Спиридоновне, доверял ей и уже хорошо знал ее характер, слабости.

— Если вы надумаете насчет постановки «Бориса Годунова», то в Путятино собирается приехать Секар на неделю, чтобы совместно с Шаляпиным учить Самозванца. А первого июля едет за границу. Самое наилучшее, если б я могла расплатиться с ними на той неделе, когда оба они будут налицо, а то, пожалуй, придется опять ехать в Москву, а это всегда стоит денег.

Мамонтов задумался, положив свою большую голову на вытянутые перед собой руки. «Ох, тяжко, тяжко принимать решение, но, видно, придется ставить «Бориса Годунова»… Отовсюду в последние дни я слышу это предложение. Конечно, хорошо бы поставить, ну а если провалимся, ведь это ж не «Анджело»… Цезарь Антонович Кюи передает свою оперу для постановки, и, конечно, мы оправдаем его доверие приличным исполнением оперы на сцене… Хотелось иной раз побеседовать вот с таким, как Кюи, побеседовать о том, как направить нашу работу по искусству… Приятно всегда было беседовать с этим тонким, деликатным художником, чутким европейцем. Мнение его дорого тем более, что в деле Частной оперы я довольно одинок. Частная опера в нынешнем году значительно радовала меня результатами. Раньше я терпел глумление и сплетни со всех сторон, никто не решался верить, что я работаю для Искусства. Но время и выдержка все-таки берут свое, и публика почувствовала, что это не пустая забава. К Частной опере стали относиться даже горячо. До последнего места переполненный огромный театр Солодовникова явление не редкое, а ведь он вмещает до двух с половиной тысяч человек. В воскресенье опера «Жизнь за царя» шла при совершенно полном зале. При этом наблюдается знаменательное явление: публика громко выражает симпатию к русским операм, а из иностранного репертуара, кроме «Фауста», ничего знать не хочет. Хорошо исполненные «Ромео и Джульетта» или «Самсон и Далила» не собирают и трети театра. Словом, князья, бояре, витязи, боярыни, простонародье, скоморохи не сходят со сцены… Хорошо-то оно хорошо, но подчас от них задыхаешься… Следует ли беспрекословно угождать вкусам публики и не обязан ли я как руководитель художественного учреждения, получающего некоторое значение и силу в нашей миллионной деревне, Москвою прозываемой, навязывать и рекомендовать и другие звуки и образы, не менее облагораживающие душу? Я это и делал… «Орфей», например, прекрасно поставлен, исполняется строго, выдержанно, но он слишком наивен, и публика стала скучать и не пошла. Но я все-таки давал его и заставлял учащуюся молодежь слушать Глюка в праздники… Я хотел было по утрам ставить и «Альцесту» Глюка, но не хватило храбрости. Моцарта я еще не трогал… Да и что хорошего получится? И вот приспело время думать о новом сезоне. Надо искать новые русские оперы…. А где их взять? Я охотно сейчас заказал бы оперу, есть у меня и сюжет обработанный, но к кому обратиться?..»

Мамонтов хорошо знал, что Римский-Корсаков работает над новой оперой, Кюи обещает передать своего «Анджело», да и все мало-мальски известные композиторы были бы счастливы сотрудничать с русской Частной оперой, но ничего у них нет подходящего. Отсюда и тяжкие заботы о будущем сезоне…

«Публика Частной оперы, — продолжал думать Мамонтов, — по крайней мере добрая ее половина, честная, искренняя, просто жаждет русской оперы, исторических сюжетов, даже простонародной оперы… Это ясно как день… Но где же взять простого русского композитора? Ведь убогая «Аскольдова могила» Верстовского собирает полный театр. Она мизерна и глупа до курьеза, но берет искренностью, и публика очень довольна… Боже мой, ведь надо с этим считаться! «Садко» очень хорош, но публика средняя все-таки считает его скучноватым… И кто знает такого композитора, который бы согласился, не мудрствуя лукаво, написать простую русскую музыку?.. Добрыми и сильными словами и звуками будить сердца людей — задача великая, апостольская, и не каждому она под силу… Но кто же поможет мне в подготовке нового сезона?» Неожиданно для себя Мамонтов вспомнил о письмах, которые он получал из Парижа от Петруши Мельникова… Вот ведь кто может быть режиссером… Как хорошо он чувствует сцену, умеет подобрать декорации, заставить работать художников, артистов…

— Скорее всего, Клавдия Спиридоновна, будем ставить «Бориса Годунова». Деваться некуда, — оторвался наконец Мамонтов от своих раздумий. — Так и скажите в Путятине. Роли для всех найдутся…