Глава шестая Дебют новой труппы
Федор Шаляпин, конечно, ни на минуту не забывал о предстоящем спектакле. Но все эти недели ожидания, репетиций, волнений, новых впечатлений столько отняли у него сил, что ему вдруг перед самым спектаклем захотелось покататься по Волге…
И как хорошо стало у него сейчас на душе, когда коляска подвозила его к театру, где уже некуда было приткнуться! Подъезжавшие кареты, коляски заполнили всю площадь у театра. В дверях ждали своей очереди нарядные люди. «Все прекрасно, зрителей будет много», — подумал Федор Шаляпин, возбужденный, взволнованный, радостный.
Он вбежал в боковую дверь, не обращая внимания на недовольные взгляды, быстро переоделся, нацепил на себя ватные толщинки, спокойно уселся перед зеркалом и стал внимательно накладывать грим. Мамонтов смотрел на него и никак не мог понять, откуда в этом еще таком юном певце столько уверенности и силы. Волнуется ли он перед выступлением? Вроде бы и не заметно… А почему?
— Вы, маэстро, не забудьте, пожалуйста, мои эффектные фермато, — как ни в чем не бывало обратился он к Вячеславу Зеленому, положив свои громадные руки на его плечи. — Ну не сердитесь, помните, там не четыре, а пять. Ладно? Помните паузу. — Шаляпин со значением посмотрел на дирижера.
Все было готово. Мамонтов мог спокойно отправляться в свою ложу. Но спокойствие не приходило к нему. Что-то томило его. А что — не мог понять… Столько уж перевидал талантливых людей, необычных, ярких, самобытных, а этот опять ни на кого не похож… Ох, Россия, как ты обильна талантами… Сколько в тебе еще неизбывной силушки…
Мамонтов сел на свое место и огляделся. Зал был переполнен.
Исполнили гимн. Кантату, специально сочиненную для открытия театра. Все было торжественно, величаво, радостно. После небольшого перерыва началось представление оперы.
Увертюра, первое действие, второе действие — все шло нормально, без особых помарок, лишь голос молодого певца обратил на себя внимание. В антрактах говорили только о нем.
Ария Ивана Сусанина «Чуют правду» произвела огромное впечатление на слушателей. Мамонтов много раз слышал выдающихся певцов в этой роли — Мельникова, Стравинского, но такого проникновения в душу героя, пожалуй, не было ни у кого… Правда, не удалось молодому артисту избавиться от некоторой напыщенности, излишней величавости, ведь говорил же ему, что Сусанин не из бояр… Да, еще много предстоит работы с ним…
К Мамонтову в ложу приходили его друзья и знакомые. Многие восторгались Шаляпиным.
Ковалевский, растроганный, со слезами на глазах, говорил Мамонтову:
— Кто этот Шаляпин? Я никогда не слыхал такого певца!
Другие были более сдержанны в своих оценках:
— Этот молодой артист поет довольно мило…
— Да, недурно, но голос еще слабоват, не установился…
— Ну, помилуйте, — возражали некоторые, — какой же это бас… Густоты в звуке нет, октавы… Пожалуй, скорее, баритон…
Витте поблагодарил Мамонтова за спектакль, поинтересовался исполнителем главной роли. Мамонтов попросил пригласить к нему в ложу Шаляпина. Витте был поражен молодостью певца. Поздравил его с успехом, пожелал ему с таким же усердием относиться к своей работе в театре.
За ужином, который Мамонтов давал в честь открытия театра, было весело и шумно. Произносили много тостов, поздравляли друг друга с успешным началом, а Шаляпин, окруженный молодыми артистками, словно и не замечал своего шумного успеха в новом городе. Там, где был Шаляпин, слышался несмолкаемый хохот. А как только закончился ужин, Шаляпин и его группа убежали кататься на Волгу…
— Какой-то особенный человек! — сказал, глядя ему вслед, Мамонтов. — Сколько уж перевидал на своем веку, а такой талант я вижу впервые…
На следующий день парадный спектакль был повторен, а 16 мая в «Нижегородском листке» и «Волгаре» Мамонтов читал отчеты о первых спектаклях: «Принимая во внимание волнение, новизну обстановки, освоение акустики и прочее, спектакль прошел в общем удовлетворительно. Артисты пели недурно, но кое-кто из солистов форсирует звук. Хор хорошо знал свою партию и успешно участвовал в сценической игре. Оркестр неплохой, хотя в нем мало струнных инструментов. Оформление спектакля понравилось публике. Дебют новой труппы сопровождался довольно шумным успехом…»
«Ну что ж, — подумал Мамонтов, сворачивая «Нижегородский листок», — посмотрим, что пишет «Волгарь» — Вот-вот, тут есть и о Шаляпине… «Из исполнителей мы отметим г. Шаляпина, обширный по диапазону бас которого звучит хорошо, хотя недостаточно сильно в драматических местах… Может это объясняется акустической стороной нового театра и нежеланием артиста форсировать звук. Играет артист недурно, хотя хотелось бы поменьше величавости и напыщенности…» Вот-вот, об этом и я ему говорил…»
Мамонтов все эти дни должен был присутствовать на выставке. Уж очень много намечалось новых дел. Изредка уделял несколько минут оперным делам. А представления шли полным ходом. «Жизнь за царя», «Аида», «Фауст»…
Мефистофель в исполнении Шаляпина поразил Мамонтова. И он понял, что нельзя пускать оперу на самотек. Труффи, Малинин, Зеленый — все они прекрасные помощники, исполнители, но здесь нужна кропотливая работа. Что было б, если б он, Мамонтов, не подсказал Шаляпину, как играть Ивана Сусанина! И нечего упрекать Шаляпина за исполнение Мефистофеля. Была только одна репетиция, даже не репетиция, а простой прогон оперы. Шаляпин исполнял так, как привык исполнять в различных театрах. И никто не подсказывал ему, что не стоит так размахивать плащом. Да и пел он почему-то вполголоса, и вел себя на сцене развязно, самоуверенно.
«Волгарь» не замедлил отметить недостатки этой роли в исполнении Шаляпина: «Прямо не верилось, смотря на Мефистофеля, что это тот самый Шаляпин, который пел Сусанина. Куда девалась обдуманная фразировка, умение показать голос, блеснуть его лучшими сторонами? Ничего этого не было, и по сцене ходил по временам развязный молодой человек, певший что-то про себя… Меня уверяли, что он бережет голос для серенады четвертого акта, но и это оказалась неверно. Серенада была пропета так же холодно и еле слышно, как и все остальное».
Мамонтов пришел в театр уже тогда, когда все знали, что «Волгарь» обругал постановку «Фауста». Артисты приуныли, и Шаляпин больше всех.
— Никак не пойму, как мне играть эту роль, — сокрушался Шаляпин. — Вчера, возвращаясь на свою Ковалиху, совсем уж было решил покончить с гастролями и уехать из Нижнего…
— Да что вы, Федор Иванович, работа только начинается, — с приветливой улыбкой начал Савва Иванович. — Что же вы хотите? С одного прогона мало что может получиться. Опытные певцы годами работают над своими ролями…
— Мне и Мамонт Дальский не раз говорил, что у меня не получается образ Мефистофеля, дескать, молод я, не понимаю, как его нужно играть… В Мариинском я играл так же, как и здесь. Ничего, сходило…
— Федор Иванович, нам нужно поработать отдельно над этим образом. Роль трудная, она нуждается в длительной подготовке…
Шаляпин ушел на очередную репетицию, а Мамонтов чуть слышно произнес:
— Подождите, увидите еще Федора…
На следующий день начались занятия.
Савва Иванович легко взбегал на подмостки, гордо выпрямлял свою небольшую плотную фигуру и насмешливо произносил первую фразу Мефистофеля:
— Чему ты дивишься?
И не только насмешка, но и властность, всесилие и одновременно иронически-услужливые интонации прозвучали в этой фразе, а это сразу приковало внимание слушателей богатством оттенков.
— Ну-ка, повторите, Феденька…
Савва Иванович сбегал в партер, а на подмостках появлялась огромная фигура Шаляпина с гордо поднятой головой. И в голосе, и в позе, в каждом движении возникавшего духа зла, в его горящих глазах, размашистых жестах чувствовалось, что на сцене действительно всесильный, всемогущий, саркастически настроенный к слабостям человеческим сам Мефистофель.
И так сцену за сценой. Сначала выходил на подмостки Савва Иванович, пояснял, что он хочет передать зрителям своими движениями, своим голосом, исполняя партии Валентина, Фауста и Мефистофеля… Потом возникал на сцене Мефистофель-Шаляпин и исполнял свою партию.
Плохо удавалась ему сцена с Мартой. Долго Шаляпин не мог четко передать интонацию слова «соблазнить», да и в дальнейшем никак не мог отделаться от привычного для него штампа — некрасиво изгибался от «дьявольского» смеха…
Савва Иванович тут же делал знак концертмейстеру прекратить игру. Подзывал Федора и снова объяснял, что ему нужно показать в этой сцене.
— Меньше движений, Федор Иванович. Все в позе… — говорил он. — Лишние движения отвлекают, тем более резкие… Я видел вашего Сусанина, знаю, на что вы способны… Петь нужно играя; а не так, как в императорской опере. Демонстрировать модуляции своего голоса нам здесь ни к чему. Нужен образ… Надо жить на сцене, а не переживать…
Долго отрабатывали сцену с Валентином. Здесь тоже Мефистофелю нужно раскрыть многогранность своих чувств и переживаний: тут и гордость, и бессилие, злоба, мучения, страх, презрение… И все это должно быстро сменяться на лице Мефистофеля — целая гамма разнообразных красок.
— А заключительную фразу: «Увидимся мы скоро! Прощайте, господа!» — постарайтесь передать с явным сарказмом, с презрительно-насмешливой угрозой. Но так, чтобы чувствовалась сила, могущество Мефистофеля. Он не шуточки с ним шутит. Надо действовать, чувства играть нельзя…
Шаляпин жадно ловил каждое слово Мамонтова, выражение его лица. Нет, он вовсе не старался запомнить, как это делает режиссер. Он хотел понять смысл происходящего, постигнуть суть человеческих страстей, которые волновали героев оперы. А жесты, движения, интонации он все равно повторять не будет. Он найдет свои. Ведь ни его фигура, ни его голос вовсе не похожи на фигуру и голос Саввы Ивановича. Мефистофель издевается над всеми лучшими проявлениями человеческой души, что ж, и он посмеется над этим, но по-своему, по-шаляпински…
Мамонтов понял, что Шаляпин заинтересовался работой, и потому уделял ему все свое свободное время. Он никогда не говорил Шаляпину ни «хорошо», ни «плохо», но чаще приглашал его к себе и незаметно для самолюбивого артиста подсказывал те или иные творческие решения.
Шаляпину полюбились беседы с умным и тактичным человеком.
Второе выступление Шаляпина в роли Мефистофеля тоже заметили. Поставленная 31 мая опера Гуно «Фауст», как отмечал «Нижегородский листок», «прошла с успехом. Что касается отдельных исполнителей, то наибольший успех имели г-жа Нума, г. Шаляпин — Мефистофель и г. Соколов — Валентин. Сильный, ровный во всех регистрах, красивый по тембру голос г. Шаляпина производил наилучшее впечатление. Жаль только, что временами, на некоторых нотах среднего регистра, замечается у певца вибрация. Этот недостаток должен быть искоренен в самом начале, чтобы не дать ему развиться и принять большие размеры в будущем. Игра г. Шаляпина, не отличающаяся, правда, особенной оригинальностью, была вполне прилична и вполне соответствовала тому условному художественному образу, который принят для сценического олицетворения духа отрицания и сомнения. Баллада «На земле весь род людской» и серенада были повторены».
Однажды Савва Иванович пригласил Шаляпина погулять с ним по Откосу. Красивый вид на Волгу, спешащая куда-то толпа, пароходы…
— А что, Феденька, ты намерен делать в будущем? — спросил Мамонтов у залюбовавшегося видом Шаляпина, неожиданно обратившись к нему на «ты».
— Как что? Петь! Так хочется петь, Савва Иванович! Все бы дни напролет только бы и делал, что пел…
— Да нет, Федя… Я не об этом. Теперь-то я знаю, что петь ты будешь. Я о другом… Где будешь петь?
— У меня ж контракт с Мариинским театром, ничего не поделаешь. Ох и трудно мне там… Все не так да не эдак.
— С Направником трудно найти общий язык… Странные люди… Никак не хотят понять, что искусство развивается по вольным законам. Нельзя его развитие втиснуть в одно, пусть даже в удобное, русло. Вот и на выставке не поняли меня, выбросили Врубеля из выставочного зала. А какой художник!.. Через несколько лет будут поклоняться ему, а его самого успеют сломать.
Мамонтов тяжело вздохнул. Шаляпин никогда бы не мог подумать, что у этого богатого, преуспевающего в жизни делового человека могут быть какие-то неразрешенные проблемы. И кто такой Врубель? Строитель железных дорог? Инженер, машины которого отказались экспонировать на выставке?
Мамонтов ввел Шаляпина в какой-то тесовый барак, совершенно пустой, неуютный. Только на стенах висели две большие картины, законченные Поленовым и Коровиным по эскизам Михаила Врубеля и лишь недавно привезенные сюда Константином Коровиным.
Поймав удивленный взгляд Шаляпина, Мамонтов заговорил:
— Вот это и есть те две картины, которые не допустили в выставочный зал мои противники. Здесь Микула Селянинович и Вольга-богатырь. А напротив — «Принцесса Греза»… Вглядись, Федор, и поймешь, что перед тобой творения бунтаря, которому надоели приглаженные и напомаженные академические картины! Он ищет новые средства в искусстве. Он первый, потому-то ему и трудно…
«Странно, что он тут нашел хорошего? — думал Федор, глядя на необычные картины Врубеля. — Какие-то разноцветные кубики, очень пестро и как-то бессвязно разбросанные… Какой-то хаос красок…»
— Хорошо! А, черт возьми…
— Почему это хорошо? — неуверенно спросил Шаляпин.
— После поймете, батюшка! Вы еще, Феденька, многого не понимаете… — Мамонтов незаметно для себя вновь перешел с ним на «вы». — Мне всегда кажется непостижимым, как люди не замечают удивительной оригинальности Врубеля… Многим он кажется каким-то растрепанным, сумбурным, диким… Но посмотрите, какая убедительность в его искусстве, какая основательность… Сколько раз я наблюдал, как он работает. Нарисует какой-нибудь кувшинчик, и видишь, что все в его картине на месте, все соразмерно, ничего нельзя переделать…
Мамонтов смотрел на «Микулу Селяниновича» и радовался тому, что он все-таки построил для Врубеля специальный павильон… Пусть ничего в этом особенного нет. Когда он бывал в Париже, не раз видел «Салоны отверженных», где выставлялись картины знаменитых сейчас импрессионистов. Сколько тогда смеялись над ними, упрекали в том, что они не умеют рисовать, что все у них асимметрично. А сейчас? Но как рассказать этому мальчику о том, что художник только тем и интересен, что он прокладывает новые пути в искусстве, отыскивает такие изобразительные средства, которых не было до сих пор, что он раздвигает своим искусством рамки дозволенного…
— Как бы тебе, Федор, объяснить, что такое Врубель и его картины… Я очень люблю итальянскую музыку, сам несколько лет учился в Италии, многое я у них воспринял… Легкость мелодий покоряет слушателей. Итальянские романсы я до сих пор люблю… Но вот появился Мусоргский с его трагической музыкой, с его гениальными трагическими образами. Разве можно создать образ Бориса Годунова теми же средствами, что и итальянцы? Конечно нет! Могучий Модест взрывает устоявшиеся и сложившиеся представления о музыке! А над его музыкой до сих пор насмехаются и считают ее кучерской… Сходи теперь в выставочный зал и посмотри на картины. Ты увидишь, что все они, или почти все, напоминают гладкую музыку итальянских опер. А потом снова зайди сюда и сравни… И ты поймешь, что Врубель ниспровергает всю эту гладкопись! Характер его живописи, его манера письма скорее напоминают манеру скульптора, который высекает свои фигуры из камня. Посмотри, не кажется ли тебе фигура Микулы словно высеченной из камня?.. И это впечатление создается хаотично, казалось бы, набросанными разноцветными кубиками… Кубики, кристаллы, затушеванная блеклая цветовая гамма… Врубель — художник, а в выставочном — красильщики…
Мамонтов видел, что его слова заинтересовали молодого артиста. Ясно, что сейчас он не все понял из сказанного, но как губка вобрал в себя, чтобы потом определить главное в искусстве.
Шаляпин не раз приходил в павильон Врубеля и в выставочный зал, где находились картины, принадлежавшие «красильщикам», по выражению Мамонтова. Нет, он не мог полностью согласиться с такой беспощадной оценкой выставленных здесь картин, среди них были прекрасные… Только почему-то гораздо чаще его тянуло к Врубелю… «Может, действительно разница между его картинами и картинами признанных художников так же велика, как между музыкой Мусоргского и «Травиатой» и «Риголетто», но Верди — тоже великий композитор, далеко не «красильщик», — думал Шаляпин.
События шли своим чередом, дни бежали за днями… У Мамонтова было много работы, но он по-прежнему много внимания уделял Шаляпину. Бывал на всех его спектаклях и видел, как быстро прогрессирует молодой артист, как с каждым спектаклем вносит что-то новое в исполнение привычных ролей. Не всегда, правда, это бывало удачно, но его стремление творить на сцене не могло не привлекать такого чуткого на таланты человека, как Мамонтов.
Сезон подходил к концу. Мамонтов уже обдумывал план привлечения Шаляпина в свою труппу, и тут произошло событие, которое и открыло ему эту возможность.