Глава четвертая Смелый замысел

В середине лета произошло событие, которое огорчило всех в Путятине; в один из последних приездов Мамонтова Сергей Рахманинов объявил, что уходит из Частной оперы.

Мамонтов помрачнел, тут же встал из-за стола и вышел в сад. Но через час собравшиеся на веранде услышали его быстрые шаги и веселый голос.

— Что ж, молодой человек, — сказал он, подойдя к Рахманинову, — может быть, вы и правы… Что вам, художнику, даст в дальнейшем дирижерство? «Ой, честь ли то молодцу да лен прясти, воеводе да по воду ходить!» Исполать вам за то, что вы для нас сделали! Дружба наша на том не кончена, надеюсь. Но стоять у вас поперек дороги, пожалуй, не вправе…

Вскоре все поразъехались кто куда…

Федор и Иола сняли квартиру в Брюсовском переулке, сносно ее обставили. Мамонтов подарил им превосходный рояль. Теперь у них был дом, куда приходило много друзей, где обедали, веселились, пели до утра.

Вспоминали поездку по южным городам России — Харьков, Киев, Одессу, Ялту… Осень стояла превосходная. Концерты проходили с большим успехом. Рахманинов, Шаляпин, Секар-Рожанский… Последний концерт состоялся в конце сентября в Алупке. Шаляпин пел арию короля Рене, Рахманинов исполнял свою «Мелодию»…

…И вот они снова все собрались в Частной опере: открытие сезона задержалось из-за ремонта здания театра. Начались спешные репетиции трех новых опер.

Мамонтов принимал большое участие в постановках опер, внося много выдумки и изобретательства. Но что-то раздражало его и беспокоило.

Однажды Шаляпин, как обычно в последние месяцы, зашел в кабинет Саввы Ивановича. Там уже сидели Коровин, Серов, Шкафер…

Никогда еще Федор Иванович не видел Мамонтова в таком состоянии.

— Вы что же, Савва Иванович, — хмуро говорил Валентин Серов, — желаете в театре «садик эдакой» открыть? Лентовского в руководители позвали… Савва Иванович, я не могу допустить, чтобы он со своими помощниками в «Юдифи» показывал свой вкус, так что прошу вас ему это сказать! А то и сам скажу ему, что я о нем думаю…

Мамонтов лихорадочно ходил по кабинету.

— Вы правы, Валентин Александрович. Что мне делать с этим Лентовским, ума не приложу… Пожалел его — он у разбитого корыта остался, вот я ему и предложил поработать у меня… Пришел он как-то ко мне, принес книгу по искусству из своей библиотеки: «Возьмите в подарок, мне она не нужна». Смотрю на него, вижу: скучен, и нет его прежней осанки, спрашиваю: «Ну, что поделываете, Михаил Валентинович, как живете, почему не слышно и не видно вас? В Частной опере бываете? Что скажете?» Долго молчал, задумался. «Ничего, — говорит, — не делаю, Савва Иванович, копаюсь в старом хламе своем, живу на покое с сестрой и племянником. В опере у вас бываю, хорошо… Шаляпин… Помню его, вырос, актер настоящий, но вот, простите, вашего Врубеля — не понимаю… Что же это за занавес нарисован, что там красивого, не понимаю вашего увлечения этим декадентством… Вот Коровин — другое дело: ярко, сочно, понимаешь, чего человек хочет, грамотно, а у Врубеля и рисунка-то нет, кривляется он, что ли, непонятно и ненужно… И вас за дело ругают… Я согласен, нельзя поощрять такое вредное направление в живописи»…

— Ценитель нашелся… — Серов был по-прежнему мрачен. — Он нам из оперы оперетку сделает с феерией, как в прежние времена…

— Да, так он и кончил такой вот критикой. Я уж привык к такому отношению и думаю: «Ничего себе, когда-нибудь поймет, уразумеет» — и прямо ему: «А не хотите ли поработать в Частной опере? Там на очереди «Борис», «Орлеанская дева», «Юдифь», «Моцарт и Сальери»… — «Что ж, я с удовольствием, рад и благодарю!» — отвечает Лентовский. Он будет ставить, но только, чур, не надо давать ему расходиться, попридерживать его нужно, когда его вдруг занесет, он это может, натура у него широкая, я его знаю… Так вот мы и договорились.

— Да ведь он что предлагает… Черт знает что!.. Он все испортит, я не позволю ему портить «Юдифь»…

— Ну, странности-то у него есть, конечно, он человек старого пошиба… Приходит как-то ко мне, вижу, в руках огромную какую-то книгу держит. «Я, — говорит, — с монтировкой к вам…» Разложил перед нами эту огромную книгу и стал читать: «Олоферну — одеяние из драгоценных тканей, пояс убран каменьями, меч… Юдифи — длинная рубашка…» — и пошел читать, вроде апостола в церкви на амвоне. Я посмотрел на Валентина, а он отвернулся в сторону и лепит из хлеба каких-то лошадок, обезьян или собачек, не поймешь, видимо, не слушает, лицо злое, а тот все свое: «Асфанезу в руки жезл два аршина — три вершка вышиною…» Ну, тут я не выдержал и говорю ему: «Все это, Михаил Валентинович, глупости, и этой вашей монтировки не нужно». — «Как это не нужно, что вы говорите?» — «Так и не нужно!» Он молча закрыл свою огромную книгу, встал из-за стола и ушел… Мы же остались с Серовым вдвоем, и я видел, что Лентовский обиделся… Ну ничего, это у него пройдет, я поговорю с ним…

— Да он ведь ходит по театру и всем говорит, что вы самодур. «Не пойму Саввы, — говорил тут кому-то… — Я ему хочу рассказать про дело, все приготовил, у меня в монтировке все расписано, расчерчено, как у режиссера, ясно и понятно, а он закрыл мне книгу на самом нужном месте и говорит: «К черту монтировку, и этого слова я вашего не понимаю и понимать не хочу, идите в гардероб, в бутафорскую, выбирайте, что там есть, вот и вся ваша эта, как ее там, мон… мон-монтировка!» Встал, говорит, Мамонтов и ушел, а я остался как дурак. Ну и самодур, чего моя нога хочет, трудно с ним… Зачем я только с ним связался на старости лет…»

Шкафер, передававший этот разговор, даже покраснел от волнения, а Мамонтов только улыбнулся.

— Все правильно, только одно неверно: я остался у себя в кабинете, а он ушел, не знаю, как дурак или умный, но именно он ушел от меня рассерженный… Ну, поговорили, пора и за дело… У нас столько еще работы, а сезон вот-вот начнется…

Федора Шаляпина такие разговоры сначала забавляли, а потом стали раздражать. Уж слишком много времени теряли на эксперименты. Слишком торопились с постановками. Вот в этом сезоне у него три новые роли, и все по-своему трудные. Взять хотя бы Олоферна, 23 ноября — премьера «Юдифи», 25 ноября — премьера «Моцарта и Сальери», 7 декабря — премьера «Бориса Годунова»… Сколько нужно сил, чтобы все это подготовить… Репетиции следуют одна за другой. И какие все разные, эти роли, и по музыке, и по характерам… А главное, целые эпохи разделяют их… Олоферн… Еще год назад, в Париже, он начал готовить эту роль… Ах, Париж, Париж, каким забавным приключением одарил его Париж… До сих пор ему вспоминается маленькая пианистка, которая пришла к нему в его последнюю ночь пребывания в Париже…

Шаляпин учился тогда у мадам Бертрами. Ему не нашлось комнаты в доме, поселился он на чердаке. И как он благодарен судьбе за это: там было чисто, хорошая кровать и полная независимость ото всех жильцов, он был абсолютно свободен. Все шло нормально, Бертрами хвалила его, обещала, что он будет петь хорошо, если будет слушаться ее наставлений… Но дело не в этом, он и без Бертрами понял, что будет петь хорошо…

И вообще все складывалось превосходно… В Дьепе по вечерам играл оркестр, выступали симпатичные певицы, веселые куплетисты… К тому же увлекла его игра в «железные лошадки»… Игрок по натуре, Шаляпин ставил и ставил на этих лошадок, пока не проиграл все деньги. Пришлось пожаловаться Савве Мамонтову, тот не замедлил побранить его, но денег дал, запретив, однако, играть в этих проклятых лошадок. Так и катилась его заграничная жизнь. Но он даже и не догадывался, что маленькая пианистка, которая так охотно аккомпанировала ему, влюбилась в него… А он предлагал вознаграждение ей за то, что она так любезно соглашалась помогать ему… Она попросила его научить ее ездить на велосипеде. Ему-то казалось, что он полностью вознаграждает ее за любезность, а ей просто хотелось подольше побыть с ним… Он научил ее ездить на велосипеде. Бегал с ней по площади Дьепа, показывал разные приемы езды. Зная всего лишь несколько слов по-французски, они объяснялись только жестами, междометиями, смехом… Как было весело с ней!.. Какой у нее легкий характер…

«Накануне отъезда в Россию я ушел на чердак рано, чтобы пораньше проснуться, — вспоминал позже Шаляпин те прекрасные дни. — И вдруг на рассвете я почувствовал сквозь сон, что меня кто-то целует — открыл глаза и увидел эту милую барышню. Не могу передать сложного чувства, которое вызвала она у меня своей великолепной лаской, — я был удивлен, и растроган почти до слез, и страшно рад… Мы с нею никогда не говорили и не могли говорить о любви, я не ухаживал за нею и не замечал с ее стороны никаких романтических намерений. Я даже не мог спросить ее, зачем она сделала это? Но я, конечно, понял, как много было в ее поступке чисто человеческой и женской ласки. Я никогда больше не встречал ее и уехал из Франции под странным впечатлением, и радостным, и грустным, как будто меня поцеловала какая-то новая жизнь».

Вот какие воспоминания возникали у Федора всякий раз, когда он шел на репетицию «Юдифи» или вспоминал дни учебы у знаменитой Бертрами.

Олоферн… Олоферн… Как мучительно дается этот образ… Да, он жесток и властен… Но стоит ли изображать его этаким волосатым чудовищем, каким обыкновенно его показывают на русской сцене? «Ассирийская» бутафория плохо скрывала безличие персонажа, в котором не чувствовалось ни малейшего дыхания древности… И хорошо, что взялся за художественно-декоративную часть постановки Валентин Серов… И не только сыновнее чувство двигало им в работе над постановкой оперы… Огромный талант художника, чутье и желание создать неповторимые образы давнего времени, оживить то время… как хочется представить его не только живым, но и характерным образом древнего ассирийского сатрапа. Разумеется, легче желать, чем осуществить… Как уловить суть этой давно погасшей жизни, как восстановить живые подробности и детали быта?..

Шаляпину репетиция не понравилась. Приглашенный в этом сезоне Труффи хорошо знал Шаляпина, знал его возможности. И все шло превосходно. Но не удавалась пластика образа, а значит, и внутреннее в него проникновение…

В тот же день Шаляпин по обыкновению зашел на квартиру Татьяны Спиридоновны, жившей в небольшом одноэтажном доме на Долгоруковской улице, в доме Беляева, благо идти от его квартиры было совсем недалеко, стоило только пересечь двор… После восьми вечера здесь, как и в Путятине, собиралась большая компания членов Частной оперы. Бывал частенько и Мамонтов.

Шаляпин пришел чуть ли не последним. Были Коровин, Серов, театральный художник Бондаренко, Мамонтов, Врубель…

— Что же мне делать с нашим Олоферном? — горестно развел руками Федор. — Не могу поймать его личности… Каким он был?.. Каким его играть?..

— А вот посмотри эти книги… Их принес сегодня наш Бондаренко. Необходимо дать образ настоящего ассирийского владыки. — Серов был, как обычно, строг и серьезен. — Савва Иванович просил меня купить какие-нибудь художественные издания, отражающие эту эпоху… Вот я и купил… Посмотри…

Шаляпин взял «Историю Ассирии» Перро и «Историю внешней культуры» Гюнтера и долго завороженно всматривался в рисунки и барельефы, запечатлевшие давнюю культуру. Над ним склонился Валентин Серов… Он уже просмотрел эти книги, и мысль его лихорадочно заработала… Он давно отличался умением схватывать движения и передавать их.

— Вот, Федя. — Серов взял полоскательницу, первое, что попалось ему на глаза. — Смотри, как должен ассирийский царь пить, а вот, — и он указал на барельеф, — как он должен ходить…

И, картинно раскинув руки, Серов прошелся по столовой, гордо и страстно закинув голову, как настоящий ассириец.

— Превосходно… Очень впечатляет… Только пластика должна быть гораздо резче, чем на изображении, ведь нужно рассчитывать на сцену… Ну-ка, Федор, попробуйте… — попросил Мамонтов.

Шаляпин встал, резко выбросил руки, выгнулся величественно, прошелся по столовой… Потом взял полоскательницу и возлег на диван, именно возлег — столько было царственности во всех его движениях, жестах. И наконец, он принял ту позу, которая так покоряла потом всех зрителей, музыкальных критиков, художников…

— Может, так играть Олоферна — величественным, царственным? — быстро встав, сказал Шаляпин. — Посмотрите эти фотографии памятников старинного искусства Египта, Ассирии, Индии, эти снимки барельефов, эти каменные изображения царей и полководцев, то сидящих на троне, то скачущих на колесницах, в одиночку, вдвоем, втроем…

— Возможно, именно здесь нужно искать пластическое решение роли? — Мамонтов задумчиво рассматривал альбом…

— Меня поражает у всех этих людей профильное движение рук и ног — всегда в одном и том же направлении. Ломаная линия рук с двумя углами в локтевом сгибе и у кисти наступательно заострена вперед. Ни одного раскинутого в сторону движения!

Шаляпин, копируя эти позы, продемонстрировал собравшимся то, что, было изображено на барельефах.

— В этих каменных позах чувствуется великое спокойствие, царственная медлительность и в то же время сильная динамичность… Недурно было бы изобразить Олоферна именно таким, в этих динамических движениях, каменным и страшным. Может, и не так жили люди той эпохи, даже наверняка не так, не так ходили по своим дворцам и военным лагерям… Это очевидный прием стилизации… Но ведь стилизация — это не сплошная выдумка, есть что-то в ней и от действительности…

Шаляпин говорил, и все были захвачены его мыслями. Всегда-то его слушали внимательно, а тут было совсем иное: рождался образ… Он был сосредоточен, весь поглощен своими мыслями, своими поисками.

— Что ты думаешь о моей странной фантазии? — обратился Шаляпин к Серову.

Серов радостно повернулся к нему:

— Ах, это было бы очень хорошо! Очень хорошо! Однако поберегись. Как бы не вышло смешно… Можешь достигнуть обратного результата. Легко ли будет Олоферну при такой структуре фигуры заключать Юдифь в объятия?..

Мысль эта не давала покоя Шаляпину весь вечер. Уже разбрелись из-за чайного стола по всей квартире, разбились на группы, обсуждая свои проблемы… А Шаляпин все ходил от группы к группе и делал профильные движения взад и вперед руками, убеждая себя, что он прав… Но можно ли заключить в объятия Юдифь? Шедшая навстречу Клавдия Спиридоновна была от неожиданности шокирована, когда будущий Олоферн заключил ее в объятия по только что изобретенному способу…

Клавдия Спиридоновна отшатнулась, громко засмеялась и оказала:

— Каков нахал!

Шаляпин радостно на всю комнату крикнул Серову:

— Можно!..

— Что можно, Феденька?

— Можно таким способом обнимать!

Все громко рассмеялись.

Художник Бондаренко был доволен, что ему удалось отыскать столь полезные для работы над постановкой книги.