Глава первая Московские встречи

Как хорошо стало у Федора на душе, когда наконец-то он решил переехать в Москву… Словно тяжелая ноша спала с плеч. Неопределенность давила его, мучила, не давала покоя… А теперь ему казалось, что перед ним открывается все самое лучшее. Мамонтов взял на себя неустойку за первый год — 3600 рублей; вторую половину неустойки Федор должен заплатить через год сам. При таком жалованье, которое положил ему Мамонтов, это не так уж обременительно. Главное, что здесь, в Москве, все по-другому…

Москва была совершенно не похожа на Петербург. Здесь все иное, начиная с внешнего вида и кончая отношениями между людьми. И люди казались Шаляпину другими. Да и сам он уже не раз замечал, что в такой атмосфере становится другим, более открытым, откровенным. Шаляпин никак не мог привыкнуть к строгости петербургских улиц; широкие, прямые, они производили впечатление некой парадности, и казалось, сам он, выходя на них, поневоле становился каким-то строгим. Да и все было там странным: днем горело электричество, а летней ночью, как днем, висело яркое солнце. Все в Петербурге было чуждо и непонятно ему. И потому он часто вспоминал волжские просторы, залитые солнцем берега, поля. Даже Тифлис ему поначалу был дороже и ближе, чем эта странная красота северной столицы. Он прекрасно знал, что Гоголь любил бродить по Невскому проспекту, что Пушкин и Достоевский воспевали величие и неповторимость Петербурга, немало посвятили ему своих страниц. И он нигде не высказывался, что Петербург ему не по душе. И он любил бродить по Невскому, выделяясь своей высокой и стройной фигурой среди гуляющих. Часто бывал на Дворцовой площади, любовался Александровской колонной с ангелом… Эрмитаж с гигантами кариатидами, Канавка, Мойка, золотые шпили, «адмиралтейская игла», о которой упоминал Пушкин, шпиль Петропавловской крепости, шпиль Инженерного замка, где зверски убили императора Павла…

Шаляпин бродил по набережным. Здесь кипела бурная жизнь: катили роскошные экипажи, в них важно восседали придворные чины, гвардейцы, томные дамы в дорогих соболях. Все это куда-то мчалось, торопилось, спешило… За зеркальными стеклами дворцов, подъезды которых были застланы дорогими коврами, слышалась бальная музыка, в вихре танцев кружились прекрасные женщины с важными партнерами. Около этих зимних подъездов долгими часами вышагивали кучера, полицейские, охранявшие покой богатой публики…

А в Москве он почувствовал себя хорошо. Москва была широким и гостеприимным домом, куда со всех сторон России приходил талантливый люд… В Москве были щедрее, шире, хлебосольнее, меньше было чванства, больше гордости своим национальным происхождением. А Третьяков и его картинная галерея?.. Бахрушин и его музей театрального искусства?.. А Савва Морозов?.. И сколько таких, которые во славу России жертвовали своими миллионами, дабы увековечить великое в духовной жизни своего времени… А Новодевичий монастырь… Может, здесь впервые Шаляпина поразили мысли о смерти, о той далекой смерти, которая неизбежно придет, как бы долго ни продолжалась его счастливая и беспечная жизнь. Ведь Иван Сусанин тоже в ту роковую минуту думал о смерти, и все его раздумья, естественно, должны были быть окрашены этими предсмертными ощущениями…

22 сентября Федор Шаляпин впервые выступил в Частной опере Саввы Мамонтова, арендовавшей театр Солодовникова. Партию Ивана Сусанина он знал хорошо, не раз исполнял ее в Нижнем Новгороде. Но здесь что-то стало происходить с ним. То ли почувствовал большую ответственность, все-таки Мамонтов верил ему и возлагал на него свои надежды, то ли произошло незаметное для него углубление в образ, он почувствовал характер человека, совершившего подвиг, но обреченного за это врагами на смерть. Пел он в этот день особенно проникновенно и мощно. Арию «Чуют правду» пришлось повторить на бис. Успех был определенный. А Шаляпин почувствовал, что с этого дня он нашел то, что так долго искал: характер Ивана Сусанина, простого крестьянина, мудрого, спокойного и великого.

Появление Федора Шаляпина в Частной опере было замечено театральными рецензентами. «Новости дня» уже на следующий день после спектакля сообщали своим читателям: «Вчера в вечернем спектакле партией Сусанина в первый раз дебютировал бас г. Шаляпин. Это молодой, но очень талантливый артист и певец, обладающий прекрасными голосовыми средствами и умелой фразировкой. На долю г. Шаляпина вчера выпал огромный успех». «Московские ведомости» также отмечали большой успех молодого артиста у публики, подчеркивали новизну и своеобразие исполнения партии Сусанина… «Русские ведомости» обращали внимание на сценический талант молодого артиста, «иногда подкупающего искренней теплотой выражения», «артист еще очень молод и при настойчивой, внимательной работе может сделать очень многое».

Шаляпин любил просматривать газеты, где его хвалили. И горько становилось, когда указывали ему на недостатки «чисто музыкальной стороны исполнения», призывали к большей точности в пении и более тщательной отделке звуковых оттенков… Потом горечь проходила. Что ж, все правильно… Он только начинает работать по-настоящему.

С каждым днем крепла уверенность Шаляпина в своих силах. Он и всегда-то чувствовал, что сил у него много и что на маленьких ролях он не остановится, а тут душа его просто полнилась счастьем. Шаляпин почувствовал и другое: никогда у него не будет таких благоприятных возможностей, как сейчас. Только нужно серьезнее готовиться к исполнению ролей. Смелее отходить от проторенных дорожек, отбрасывать штампы…

И когда Шаляпину предложили исполнить Мефистофеля в «Фаусте», он крепко задумался. Сколько раз еще Дальский говорил ему о глубинах этого образа и о богатых возможностях исполнителя Мефистофеля. Когда же, наконец, попробовать, как не сейчас, когда никем не скован и никем не контролируем…

Мамонтов был у себя в кабинете, просматривая эскизы к новой постановке, когда к нему зашел Шаляпин.

— Савва Иванович! Я не могу исполнять Мефистофеля, как раньше. Не удовлетворяет он меня…

— А что тебя не удовлетворяет? Последнее время в Нижнем он у тебя получался недурно.

— Вот именно, недурно… Я вижу этот образ иначе, в другом костюме и гриме, и хотел бы отступить от театральной традиции.

— Ради Бога! — воскликнул Мамонтов. — Что именно ты хочешь сделать?

— Костюм не подходит для моей роли, уж очень тяжел, он похож на броню ландскнехта…

— Пожалуйста, сейчас можем отправиться к Аванцо и там посмотрим, подберем что-нибудь.

— Мефистофелю полагается по чину два пера, а я хочу одно убрать. И почему у Мефистофеля должны быть усы, закрученные к тому же кверху усатином? Это ж дух… Зачем его так очеловечивать? Без усов лицо будет выглядеть более костлявым, более скульптурным, что ли, а следовательно, будет более соответствовать персонажу.

— Федор, это же прекрасно, что ты недоволен своим исполнением. Значит, завтра ты сможешь исполнить роль лучше… Вот в этом и заключается развитие таланта… Очень рад, очень рад…

В магазине Аванцо Федор Шаляпин долго рассматривал все имевшиеся изображения Мефистофеля. Привлекла его внимание гравюра Каульбаха. Строгий костюм, плотно облегавший тело, понравился Федору, и он попросил Мамонтова заказать ему такой же.

Долго сидел Шаляпин в день спектакля в своей уборной, подбирая подходящий грим к новому костюму, к новому образу Мефистофеля, который возникал в его воображении. Почему он должен играть стандартного Мефистофеля? Он должен создать самостоятельный образ. Он молод, пластичен и должен быть свободным в своих движениях… Ничего искусственного, вымученного, никаких фальшивых жестов. Мефистофель должен быть ровесником юного Фауста, повесой, только и всего, и одновременно воплощением неотвратимого зла, кажущегося непобедимым и вечным.

Взглянув на себя в зеркало, Шаляпин остался доволен, видя, что облик его соответствует тому, что он задумал.

На сцене он чувствовал себя необычно легко и просто, передвигался свободно, играл и сам радовался тому, что все у него на этот раз получается правдиво и естественно.

На следующий день, отмечая огромный успех спектакля, рецензент «Московских ведомостей» писал: «Вчерашний Мефистофель в изображении Шаляпина, может быть, был несовершенным, но, во всяком случае, настолько интересным, что я впредь не пропущу ни одного спектакля с участием этого артиста». Рецензия была серьезной, доказательной, искренней. Шаляпин понял, что пришло то, к чему он уже столько лет стремился: признание.

Мамонтов встретил его особенно дружески, сказав:

— Феденька, вы можете делать в этом театре все, что хотите! Если вам нужны костюмы, скажите — и будут костюмы. Если нужно поставить новую оперу, поставим оперу!

— Спасибо, Савва Иванович! Я сейчас чувствую такие силы, что, кажется, дай мне точку опоры, земной шар подниму…

— Сева, мой сын, передавал мне отзыв известного скандинавского художника Андерса Цорна о вашем, Феденька, Мефистофеле… Сын вчера сидел рядом с ним в ложе и видел, какое потрясающее впечатление вы произвели на Цорна своим Мефистофелем. «Такого артиста и в Европе нет! Это что-то невиданное! Подобного Мефистофеля мне не приходилось видеть!» Я должен вам, Феденька, сказать, что от вашего вчерашнего Мефистофеля и мне порой становилось жутко. Интересный костюм, оригинальный грим… А то, что вы показали Мефистофеля блондином, произвело особое впечатление… Большое наслаждение вы доставили вчера, все об этом и говорят. Только не зазнавайтесь, Феденька, много еще предстоит работы впереди.

Но Шаляпин и сам понимал, что работа лишь началась.

…Шаляпина стали повсюду приглашать, и он редко отказывался от встреч. Вскоре Шаляпин уже со многими московскими артистами и художниками был знаком, частенько бывал у них дома.

Бывал и у Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник.

Татьяна Львовна была моложе Шаляпина всего лишь на один год, но она давно уже вошла в жизнь театральной Москвы, играла на сцене Малого театра, где некогда ее дед, Михаил Щепкин, поражал своими художественными открытиями; написала несколько одноактных пьес, которые с успехом шли в различных театрах России, и, став материально независимой от отца, киевского адвоката, начала устраивать у себя вечера, на которых иногда бывало до шестидесяти человек. Когда приглашала к себе гостя впервые, всегда гордилась своим чисто московским адресом:

— Божедомка, дом Полюбимова, что против большой ивы.

Здесь бывали Антон Павлович Чехов с сестрой Марией, режиссеры и артисты Малого театра, журналисты и писатели. Иногда запросто заходил сюда дядя Гиляй; вся Москва под этим именем знала известного писателя и журналиста Гиляровского. Чаще всего Гиляровского можно было встретить здесь, когда тут бывала артистка Роксанова…

Шаляпин пришел в «дом Полюбимова» раньше других. Ему открыли дверь и провели в гостиную, где и просили подождать.

Шаляпин прошелся по большой, хорошо и уютно обстав ленной комнате и, увидев кресло, спокойно уселся, дожидаясь хозяйку.

Татьяна Львовна не замедлила появиться. Молодая, веселая, она располагала к себе.

— А вы знаете, в каком кресле сидите? — усмехнулась она.

При ее появлении Шаляпин, конечно, встал, а при ее словах невольно оглянулся на кресло, в котором только что так покойно сидел.

— А что такое? — неуверенно спросил он.

— Это некрасовское кресло, оно принадлежало самому Некрасову. Он проводил в нем последние годы своей жизни…

— А как же оно очутилось у вас?

— О! Это длинная история… Как-нибудь я вам расскажу ее, а сейчас я хочу узнать, как там справляются мои помощники на кухне…

— А можно мне пока поиграть? — спросил Шаляпин, нетерпеливо поглядывая на рояль.

— Конечно, прошу вас. А может быть, потом, когда соберутся гости?..

— Нет, нет, я просто хочу подумать за роялем, что-нибудь наиграть.

— Тогда я не буду стеснять вас…

Татьяна Львовна ушла, а Шаляпин подсел к роялю и стал наигрывать. В коридоре раздались голоса — Татьяны Львовны и густой незнакомый бас с украинским акцентом.

— Владимир Алексеевич Гиляровский… Федор Иванович Шаляпин, — познакомила Татьяна Львовна мужчин.

Немолодой и солидный на вид, Гиляровский рядом с Шаляпиным производил впечатление матерого медведя. Но они сразу нашли общий язык. Заговорили о Волге. Дядя Гиляй начал рассказывать о том, как он бурлачил в молодости. А потом, когда гости съехались и комната постепенно наполнилась, он хлопнул себя по лбу и сказал, доставая из принесенной сумки какой-то сверток:

— Чуть не забыл, Татьяна Львовна… Вот эту колбаску прислали из Миргорода… Это, скажу я вам, не колбаска, а улыбка природы!..

Гости все прибывали, а дядя Гиляй удобно уселся в некрасовское кресло и начал рассказывать свои бесконечные истории — смешные и печальные. А он умел рассказывать.

Пришел Савва Мамонтов. Седой, энергичный человек с огненными глазами, он сразу стал центром внимания. И дядя Гиляй невольно отступил на второй план, чутко понимая, что так нужно.

Шаляпин откровенно любовался Мамонтовым. Удивительный человек! Как он много знает и может тонко и ненавязчиво рассказать и показать. Приняв дело отца, он построил Ярославскую железную дорогу, наладил несколько заводов… Но быстро остыл к предпринимательству и стал заниматься тем, к чему давно лежала душа: десять лет тому назад, в 1885 году, он открыл Частную московскую оперу, написал либретто оперы «Камора», а музыку сочинил Эспозито. Организовал у себя завод керамики и сам на всю жизнь увлекся майоликой. К тому же недурно пел неаполитанские песни. Да, он был заметной фигурой в художественной жизни Москвы и Петербурга… В его имении Абрамцеве Шаляпин еще не был, но повсюду только и слышал о прибежище молодых художников, писателей, артистов.

Шаляпин понял, что Мамонтова надо держаться: у него есть средства, есть бескорыстие по-настоящему влюбленного в искусство и понимающего в нем толк. А главное — он может дать свободу творить, может предоставить возможность делать то, что художнику захочется, не будет ограничивать какими-то искусственными рамками полет фантазии…

Шаляпин понимал, что его голос покоряет многих слушателей и воспринимается как нечто небывалое. Но он знал также и то, что ему еще предстоит много работать, многому учиться, чтобы всего себя раскрыть полностью.

В тот вечер у Щепкиной-Куперник он пел, а потом, когда все развеселились и стало уже шумно, лихо отплясывал ойру с крошечной тетей Татьяны Львовны, артисткой Малого театра А. П. Щепкиной.

Глядя на Федора, Татьяна Львовна думала: «А ведь до этого каким неуклюжим и стеснительным был… Казался даже нелюдимым. Да он и сейчас производит впечатление неуклюжего. Длинный, белокурый, с круглым, открытым русским лицом. Этакий простой паренек с Волги… Так и хочется надеть ему синюю пестрядинную рубаху да лапотки…»

— Федор Иванович! — окликнула его Татьяна Львовна. — Вы не хотите как-нибудь пойти к Ермоловой? Она была на «Фаусте», и вы ей очень понравились…

— С удовольствием! Я давно восхищаюсь ее талантом. Никогда не забуду своего впечатления от ее игры в «Орлеанской деве»…

В Москве Шаляпин часто бывал в Малом театре, конечно, тогда, когда сам не был занят в спектакле. Смотрел на великую Ермолову и восхищался ее умением перевоплощаться, создавать образы, столь непохожие друг на друга. Он удивлялся порой, когда узнавал, что играет их одна и та же артистка…

Татьяна Львовна вскоре сообщила Шаляпину, что Ермолова ждет их. Когда они пришли, Федор засмущался при виде необычной обстановки в квартире знаменитой актрисы. Все было скромно в этом доме. Ни роскошной мебели, ни дорогих ковров. Картины по стенам, книги…

Навстречу им вышла немолодая улыбающаяся женщина. И он оробел. Шел вроде бы уверенно, большой и сильный, а теперь не знал, куда руки девать, они ему мешали.

Растерялась и Ермолова при виде этого юношески свежего лица.

— Как… это Шаляпин? В вашем Мефистофеле столько сатанинского, столько философской иронии… А вы вон какой…

— Да уж извините… Какой есть, — сконфуженно пробормотал он.

Среди своих сверстников Шаляпин был заводилой всех розыгрышей, любил рассказывать анекдоты в своей артистической среде и вообще был душой общества, веселый, общительный, о таких обычно говорят, что они за словом в карман не полезут. А тут долго не мог преодолеть робость перед великой актрисой… Но вскоре смущение словно бы притаилось где-то в глубине души, и Шаляпина полностью захватили непреодолимое любопытство и творческая жадность, так все было здесь ново и неповторимо.

— Говорят, вы ушли из императорского Мариинского театра? — Мария Николаевна усадила гостей напротив себя и участливо смотрела на молодого человека. — Что же вас привлекло у Мамонтова? У него и оркестра хорошего нет, да и репетируют мало…

— Свобода меня привлекла, Мария Николаевна. — Шаляпин твердо взглянул на знаменитую актрису. — Мамонтов говорит мне: делай что хочешь в моем театре, раскрывай свой талант. Вот это и повлекло меня сюда, в Москву. А в казенном театре мне не давали петь то, что я хочу и могу.

— Может, вы и правильно поступили… Ничего нет для актера дороже творческой свободы. — Мария Николаевна тяжело вздохнула.

— А что, неужто и вас затирают? — простодушно удивился Шаляпин.

— Ох, Федор Иванович, именно затирают… Я хочу играть Орлеанскую деву, а мне дают роль какой-нибудь современной барыньки.

— И что же вы? Соглашаетесь?

— Иной раз соглашаюсь, но чаще отказываюсь… Вы ведь знаете, что артист зачастую знает себя лучше, чем знают его другие. Я считаю себя, например, может быть и ошибочно, актрисой совершенно классического репертуара. Там я чувствую себя свободно, там все мои симпатии и любимые роли. Моя мечта показать в Петербурге именно этот репертуар: Орлеанскую деву, Сафо, Марию Стюарт. Но такова уж судьба актрисы императорского театра — она должна делать то, что прикажут, тогда как все иностранные и даже провинциальные гастролерши могут играть в Петербурге все, что им угодно. Да еще перед государем! По мнению начальства, он не должен видеть, на что способна русская актриса, а пусть смотрит, «что возможно нам поставить»! Нечего вам говорить, как такой взгляд на деле возмущает и обижает… Может, вы и правы, что ушли из императорского театра… Свобода — дороже всего…

— Юрчик мне рассказывал…

— Кто такой Юрчик?

— А-а-а… Юрий Михайлович Юрьев, мой приятель… Так вот, он рассказывал мне, что вы разругали его, когда он согласился играть Чацкого. Он отказался от такой выигрышной роли, а мне вот до сих пор жалко, что он отказался! Это ведь его роль…

— Это другое дело, Федор Иванович! Он сыграет роль Чацкого, обязательно сыграет, но через какое-то время… Мальчишка, можно сказать, а помышляет играть Чацкого, роль труднейшую в репертуаре!.. Ему для этой роли надо еще много пожить, перестрадать, чтобы почувствовать Чацкого… Это роль его, и он, конечно, будет ее играть, но не теперь, а в будущем. Он мог бы ее испортить. Исправлять же роль гораздо труднее, чем создавать новую. Молодой актер должен играть такие роли, где можно взять молодостью, — Незнамова, например, или даже Ромео, а Чацкого одной молодостью не возьмешь…

Шаляпин внимательно слушал Марию Николаевну, радуясь, что и на этот раз ему здорово повезло: многие ему говорили, что Мария Николаевна всегда отказывалась кого-нибудь учить, а тут столько интересного он узнал от нее.

— Вы и оперу любите? — спросил Шаляпин.

— Очень! Года два назад здесь гастролировал Таманьо. Я слушала его в «Отелло» семь раз и готова была слушать семь тысяч раз… Какое наслаждение он мне доставил!

И они так увлеклись разговором, что время пролетело незаметно.

Федор Шаляпин наконец спохватился, что пора уходить, и стал прощаться. Татьяна Львовна тоже засобиралась, но Мария Николаевна остановила ее.

— Дорогой Федор Иванович! — сказала, прощаясь, Мария Николаевна. — Знаю, что жизнь ваша не всегда была усыпана розами. И вот что я вам скажу… Куда б ни бросила вас жизнь, какими бы тисками она вас ни сжала, каковы бы ни были впоследствии ваши желания и стремления — не покидайте веры в идеал. Веруйте в прекрасное, и будете верить в добро и правду. Вы талантливы, я чувствую это, я видела вас на сцене… И если пламень, который теперь горит в вашем сердце, погаснет, вы погибнете… Вы засушите себя и будете несчастны. Помните это. Пусть от этого пламени останется хоть искорка, но пусть она горит неугасимо до конца ваших дней. Это мое искреннее вам пожелание. Прекрасное вечно, и без него жизнь — скучный, а следовательно, и бесполезный труд.