Глава шестая Премьера за премьерой

23 ноября 1898 года Шаляпин впервые на сцене Частной оперы исполнил роль Олоферна. Он очень волновался в этот день, все казалось ему не так, как хотелось бы, все раздражало. Театр Солодовникова был переполнен, а это всегда радовало сердце артиста. Но удастся ли ему воплотить на сцене то, что родилось в его душе?.. Он первым решается на рискованное новшество — играть Олоферна этаким суровым каменным барельефом, одухотворенным, правда, силой, страстью и грозным величием…

Успех был несомненным. Впечатление Шаляпин произвел незабываемое. Критики писали, что Шаляпину удается образом Олоферна раскрыть перед зрителями психологию варварства, грозного варварства, с которым познакомила в свое время Библия… Признавалось, что варвары были разные… Гунны покорили и разрушили целые государства в Европе. Татары бесчинствовали на Руси… Казалось, такого жгучего страха, какой переживаешь, читая в Библии описание разрушений и насилий, которые творили варвары, покоряя народы и страны, больше не испытаешь… Но, глядя на Олоферна и вслушиваясь в его песню, когда он призывает «рвать, топтать конем, рубить мечом» все живое, понимаешь: ничто не может сравниться с этой кровавой вакханалией, к которой он зовет своего Вагоа…

Говорили, что Олоферн Шаляпина — это живой грозный восточный сатрап, незабываемы черты его лица, каждый жест, каждое движение монументальны, заставляют трепетать, испытывать ужас, необоримый страх… И одновременно зрители испытывали необъяснимое наслаждение от этой личности на сцене… Шаляпин был страшным и вместе с тем доставлял радость своей мощной игрой.

На следующий день Шаляпин, жадный до театральных новостей, велел скупить все газеты. И когда ему принесли их, набросился на них, читая только об Олоферне… Иола, мило коверкая русские слова на итальянский манер, тщетно звала его завтракать. Федору было не до этого. Только для виду он не признавал критиков, а на самом деле прислушивался к их мнению.

Послезавтра новая премьера — «Моцарт и Сальери»… Как удержать внимание зрителя?.. Для такой глубоко правдивой роли все оперные заготовки совершенно непригодны, фальшивы, неестественны. Моцарта и Сальери нужно глубоко почувствовать, уловить тончайшие движения их души, сжиться с этими характерами, перевоплотиться в них… С появлением на свет таких опер, как «Моцарт и Сальери», перед оперным артистом встают иные задачи — надо научиться играть, а не только петь, каждый жест, каждое движение должно максимально соответствовать характерам героев… Надо научиться играть в опере и Шекспира… Ох, незабвенный Мамонт Дальский… Ты многому меня научил…

После репетиции «Моцарта и Сальери» Шаляпин зашел к Мамонтову. Савва Иванович рассказывал своим гостям:

— Сидим на заседании, вижу, Витте смотрит на меня очень внимательно. Думаю, в чем дело, какие такие мысли бродят в его министерской голове на мой счет?.. Любопытно! После заседания он мне и говорит этаким сердитым, раздраженным тоном: «Савва Иванович, я вычитал в газетах, что вы везете за границу какую-то Частную оперу. Что это за вздор такой? У вас там на дороге черт знает что делается, а вы нянчитесь с какой-то там оперой?» Я растерялся, никак не ожидал такого разговора. Что-то невразумительное ответил, зная, что от вопросов искусства он всегда был далек, они ему мало понятны… Ну что, Федор Иванович, — обратился он к Шаляпину. — Олоферн произвел фурор, все только и говорят об этом… Теперь Сальери и — Борис… Сколько забот! А тут еще неприятности на дороге, недовольство Витте…

— Савва Иванович, — заговорил Шаляпин, когда они остались одни. — Первые же репетиции «Бориса» и «Моцарта» показали, что мои товарищи понимают роли неправильно… Существующая оперная школа уже не отвечает тем требованиям, которые продиктованы новыми операми, такими, как «Борис» и «Моцарт»… Уже и в «Псковитянке» это чувствовалось… Конечно, я и сам человек старой школы, как и вообще все певцы наших дней. Это школа пения, и все. И только… Она учит, как тянуть звук, как его расширять, сокращать, но она не учит понимать психологию изображаемого героя, не рекомендует изучать эпоху, создавшую его… Профессора этой школы употребляют только одни термины: «опереть дыхание», «поставить голос в маску», «расширить реберное дыхание»… Очень может быть, что все это необходимо делать, но все-таки суть дела в не том. Мало научить человека петь каватину, серенаду, романс, надо бы учить людей понимать смысл произносимых ими слов, понимать чувства, вызвавшие к жизни именно эти слова, а не другие…

— Да, ты прав, Феденька… Но что делать, мы имеем дело с теми, кто у нас есть… А вот Шкафер… Интеллигентный ведь артист…

— На репетиции «Бориса» и «Моцарта» особенно отчетливо сказываются наши недостатки… Тут Пушкин, Карамзин, высоты и глубины человеческого духа… Тяжело, Савва Иванович, играть свою роль, не получая от партнера реплик в тоне, соответственном настроению сцены… Особенно меня огорчает как раз Шуйский, хотя его играет Шкафер, действительно один из наиболее интеллигентных артистов, понимающих важность задачи… Но все-таки, слушая его, я невольно думаю: «Эх, если б эту роль играл Василий Осипович Ключевский…»

— Федор Иванович, я делаю все, что только можно. Ни у кого такой оперы нет, как у нас. Вы делаете все, что вам хочется… Любые костюмы…

— Савва Иванович! Даже самые лучшие декорации, бутафория, оркестр и хор не вытянут оперы! Нужно что-то делать… Так дальше играть просто невозможно. Все эти бездарные артисты меня раздражают, я не могу с ними спокойно работать. «Борис» провалится с таким составом… Эта вещь написана сильно и красиво. А мы что делаем? Губим спектакль…

— Не волнуйтесь, все будет хорошо… Опера более или менее слажена Лентовским, особенно массовые сцены удались, да и хор играет прекрасно. Поймите, Федор, не все могут играть так, как вы… Вы играйте, как наметилось, как создается… На Борисе вся и опера-то должна держаться, а все остальное вытянем на «удовлетворительно» и «хорошо». Вот «Моцарт» вместе с «Орфеем» — это гораздо труднее. Готовьтесь, Федор. Все будет хорошо.

25 ноября состоялась премьера «Моцарта и Сальери». Как и предполагал Шаляпин, публика приняла спектакль сдержанно. Спектакль-то был превосходным зрелищем. Сама постановка, декорации, исполненные по эскизам Михаила Врубеля, костюмы, сделанные также по его эскизам, переносили слушателей в атмосферу музыкальной Вены XVIII века, ощутимо передавали стиль того времени. Да и Мамонтов как режиссер-постановщик многое сделал, уж не говоря о том, что Шаляпин был превосходен в роли Сальери…

Шаляпин полностью перевоплотился в образ человека, безумно завидующего своему младшему собрату по музыке. Есть ревность, но есть и ревность Отелло, все сметающая на своем пути, не знающая удержу, яростная и безумная… Есть зависть, но есть и зависть Сальери… Вот такую зависть играл Шаляпин. Он создавал человека, живущего полной жизнью, испытывающего и радости, и наслаждения. С огромной радостью он слушает фортепьянное соло. И, слушая игру Моцарта, Шаляпин — Сальери, небрежно откинувшись на спинку стула, спокойно помешивал кофе. Но, вслушиваясь в гениальную музыку, легкую, чарующую и беззаботную, как и сам ее творец, Сальери медленно встает, про кофе он давно уже и забыл — чашечка сиротливо стоит на столе, — медленно останавливается за спиной Моцарта, мучительно вглядываясь в нотные знаки, как бы спрашивая себя самого: а действительно ли не снится ему эта божественная музыка?.. И глухо произносит слова восторга и недоумения:

Ты с этим шел ко мне

И мог остановиться у трактира

И слушать скрипача слепого! Боже!

Ты, Моцарт, недостоин сам себя.

Какая глубина!

Какая смелость и какая стройность!

Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь;

Я знаю, я.

Он не может понять характера Моцарта, не может ему простить его легкости, виртуозности и легкомысленного отношения к тому, что он делает…

Столько трагического разлада чувствуется в душе этого человека… Он весь никнет, глубоко переживая зависть к тому, что происходило на его глазах.

Нет, Шаляпин не хотел играть простого злодея, завидующего таланту гения… Сальери — талантливый человек, тонко понимающий красоту гениальной музыки…

Высоко оценили игру Шаляпина критики. «Благодаря необыкновенному дару музыкальной декламации, достигавшей последней степени совершенства, благодаря неслыханной гибкости шаляпинской вокализации шаг за шагом развертывается перед зрителем в этой бесконечно льющейся мелодии картина душевного настроения Сальери, глубоко пораженного отравленною стрелою зависти, проходит вся гамма сложных, противоположных ощущений, вся тонкая углубленная психология человека, борющегося между противоположными чувствами: бесконечным преклонением перед гением Моцарта и стремлением устранить его с земной дороги, потому что он слишком ослепителен…» — так писал Э. Старк об игре Шаляпина.

Публика приняла спектакль по-разному: одни восторженно, другие сдержанно. Шаляпину было не по себе, он уже казнил себя за неумение донести до зрителя возникший в его душе образ несчастного человека, завидовавшего гению… Но первые же слова, которые он услышал после спектакля, подбодрили его:

— Черт знает как хорошо! Слушаешь целое действие, звучат великолепные слова, и нет ни перьев, ни шляп никаких ми бемолей, — горячо произнес пришедший за кулисы Михаил Врубель.

Шаляпин благодарно повернулся к нему, так нужна была ему сейчас поддержка. Странные отношения уложились у него с этим удивительным человеком… Врубель, приехав из Киева, поселился у Коровина в мастерской, где частенько бывал и Шаляпин. Картины с Нижегородской выставки «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович», все, что ни делал Врубель, Федор не понимал и не принимал. Однажды он повернул мольберт и увидел большую странную голову с горящими глазами, с полуоткрытым сухим ртом. Все было сделано резкими линиями, все было сдвинуто, деформировано, начало волос уходило к самому верху холста. Все было не так, как Шаляпин привык видеть на картинах других художников… Лицо было неправдоподобно белым, но какое-то гнетущее страдание было написано на нем…

Шаляпин долго тогда смотрел на это полотно.

— Это что же такое? Я ничего подобного не видел. Это же не живопись. Я не видел такого человека. — Шаляпин растерянно смотрел на Коровина и Серова, которые тоже оказались в мастерской. — Это кто же так пишет?

— Вот Михаил Александрович Врубель пишет…

— Нет. Этого я не понимаю. Какой же это человек?

— А нарисовано как! — вмешался в разговор Серов. — Глаза… Это, он говорит, «Неизвестный».

— Ну, знаешь, этакую картину я бы не хотел у себя повесить. Наглядишься, отведешь глаза, а он все в глазах стоит…

— В тяжелые годы нужды он в соборах писал архангелов. — Коровин подошел поближе к картине. — И конечно, это они, архангелы, внушили ему его демонов… И с какой страстью он пишет своих демонов… Посмотрите…

— Да… Крепко, страшно, жутко и неотразимо… А где же он сейчас?

— Должно быть, еще в театре, а может быть, ужинает с Мамонтовым.

Так произошло знакомство. А потом сколько раз Шаляпин поражался необыкновенному характеру Врубеля! Вся Россия читала первые рассказы и повести Горького. А когда Шаляпин спросил Врубеля, читал ли он Максима Горького, Врубель, в свою очередь, недоуменно пожал плечами: «А кто это такой?» Как же не знать писателя Горького?.. Даже не знает, что есть такой писатель… «А вы читали Гомера?» — в свою очередь спросил Врубель. Нет, он тогда не читал Гомера. «Почитайте, — говорит. — Неплохо… Я всегда читаю на ночь Гомера…» Странный человек… Шаляпин тогда поинтересовался этой книгой, удивительный мир открылся ему. Каково же было его удивление, когда Коровин сказал ему, что Врубель знает восемь иностранных языков…

— Я его спрашивал, — сказал тогда Коровин, — отчего он читает именно Гомера. «За день, — ответил он, — наслушаешься всякой мерзости и скуки, а Гомер уводит…» Врубель очень хороший человек, но со странностями. Он, например, приходит в совершенное расстройство, когда манжеты его рубашки испачкаются или помнутся. Он уже не может жить спокойно… И если нет свежей под рукою, бросит работу и поедет покупать рубашку. А в газетах читает только о спорте и скачках. Скачки он обожает, но не играет. Обожает лошадей, ездит верхом, как жокей. Приятели у него все — спортсмены, цирковые атлеты, наездники. Он ведь и из Киева с цирком приехал.

Вошел Врубель.

— Послушайте, Михаил Александрович, мы только что говорили о вашей картине… Такая жуткая картина… Смотреть невозможно, страшно… Вот вы человек образованный, что вы хотели показать здесь? Что это за человек, Неизвестный? — спросил Шаляпин.

— А это из лермонтовского «Маскарада» — вы же знаете, читали.

— Не помню…

— Ну, забыть трудно.

— Я бы не повесил такую картину у себя.

— Боитесь, что к вам придет такой господин? А может прийти…

— А все-таки, какой же это человек — Неизвестный, в чем тут дело?

— А это друг ваш, которого вы обманули.

— Я-то никого не обманул, а вот меня все время обманывают… Это все ерунда. Дружба. Обман. Все только и думают, как бы тебя обойти… Я, например, делаю полные сборы, а спектакли без моего участия проходят чуть не при пустом зале. А что я получаю? Это же несправедливо! А говорят — Мамонтов меня любит… Я сказал третьего дня Мамонтову, что хочу получать не помесячно, а по спектаклям, как гастролер. Он и скис. Он молчит, и я молчу…

— Да, но ведь Мамонтов зато для вас поставил все оперы, в которых вы и создали себе имя, славу. Он тоже имеет право на признательность…

— А каменщикам, плотникам, архитекторам, которые построили театр, я тоже должен быть признателен? И может, даже платить им? В чем дело? Я делаю сборы… Меня эксплуатируют, а я не пикни… Это вы господские разговоры ведете…

— Да, я веду господские разговоры, а вот вы-то не совсем…

— Что вы мне говорите! — вскипел тогда Шаляпин. — Ишь вы, господа собрались… Пороли народ и этим жили… А вы знаете, что я по паспорту крестьянин и меня могут выпороть на конюшне?

— Это неправда, — возразил Врубель. — После реформ Александра Второго никого, к сожалению, не порют…

— «К сожалению»? — вскричал Шаляпин. — Что это он говорит, какого барина выставляет из себя!

— Довольно! — вышел из себя и Врубель.

Всем присутствующим было неприятно и неудобно, поэтому каждый делал вид, что разглядывает картины Коровина.

— И впрямь, к черту, не будем больше об этом говорить…

— Мы разные люди…

Врубель оделся и ушел, а Шаляпин долго тогда бушевал, недовольный словами Врубеля.

— Кто он такой, этот Врубель?.. Что он говорит?! «К сожалению»… Гнилую правду говорит… Да и каких-то все болезненных создает…

— Да, Федор, когда разговор заходит о деньгах, всегда какая-нибудь гадость выходит, — сказал Серов и отвернулся. — Но Мамонтову театр тоже, кажется, много стоит. Его ведь все за театр ругают. Только вы не бойтесь, Федор Иванович, вы получите…

Все понимали, что создалась неприятная ситуация. В мастерской повисла тишина, которая не могла долго продолжаться.

— Есть что-то хочется, — как ни в чем не бывало сказал Федор. — Хорошо бы поехать в «Гурзуф», что ли, или к «Яру». Константин, у тебя деньги есть? А то у меня только три рубля…

И с сокрушенным видом вынул из кармана смятый трешник.

Накаленная атмосфера несколько разрядилась. Коровин поспешно полез в бумажник, вытащил всю наличность, быстро пересчитал.

— Рублей пятнадцать… Нет, двенадцать… Придется извозчику дать… Этого мало… Антон, у тебя нет денег?

Серов тоже сунулся в карман. Вытащил бумажник.

— Мало. Всего семь рублей. Я ведь не поеду. Возьмите пять рублей…

Ясно было, что поездка срывается. Шаляпин с горечью махнул рукой и ушел домой.

Недовольны были и Серов, и Коровин, который много лет спустя и рассказал об этом драматическом эпизоде во взаимоотношениях двух великих людей.

Дорога к дому была полна горьких раздумий. Почему они все издеваются над ним, когда он заговаривает о деньгах? Все они из богатых, не видали его нужды и бедствий… Коровин из богатых купцов, его детство было окрашено довольством и изобилием, ему не приходилось голодать и получать подзатыльники… Серов сын знаменитого композитора, ни в чем не нуждался никогда, вырос в семье Мамонтова… Врубель… Вот кто не давал ему покоя… Барин. Обедневший, но ишь ты, не может работать, если на нем грязная рубашка… А он, Шаляпин, был уже солистом императорского театра, а все еще выплачивал долги и не мог как следует одеться…

Врубель… Снова, как и три года тому назад, его картины озадачивали Шаляпина… Врубель сделал прекрасные эскизы костюма Сальери, вложил немало выдумки и фантазии для того, чтобы опера «Моцарт и Сальери» прошла благополучно… Он, Шаляпин, мог уже понимать разницу между яблоней в цвету, перед которой он преклонялся раньше, и настоящим искусством, которым занимались Коровин, Серов, Левитан, Остроухов и многие другие художники, близкие к Мамонтову, — с ними он познакомился в Абрамцеве и бывал у них в московских квартирах и мастерских. Но Врубель… До сих пор он ему непонятен… В искусстве есть «фотографы», будь они живописцы, писатели или актеры, они копируют то, что видят… Такие «фотографии» Мамонтов называет «скучной машинкой»… В этом суть… Не нужно копировать предметы и раскрашивать их с усердием, достойным лучшего применения, хотя после такого раскрашивания они будут более эффектными. Все равно это не будет искусством… Это нужно твердо усвоить… Во всяком искусстве важнее всего чувство и слух. Ох как много нужно работать, чтобы добиться чего-нибудь… Прав Ключевский, действительно, нужно работать по шестнадцать часов в сутки… Одной спасительной силой таланта ничего не добьешься… Без упорной работы выдохнется и самый большой талант… «Я уверен, что Моцарт, казавшийся Сальери «гулякой праздным», в действительности был чрезвычайно прилежен и много работал… Педант Сальери негодует, что Моцарт, забавляясь, слушает, как слепой скрипач в трактире играет его, Моцарта, творение. Гению Моцарту это было «забавно», потому что, слушая убогого музыканта, он работал. Да, можно по-разному понимать, что такое красота… Каждый может иметь на этот счет особое мнение. Но о том, что такое правда чувства, спорить нельзя… Она очевидна и осязаема. Двух правд чувства не бывает. Единственно правильный путь к красоте — это путь правды. Правильно говорят на этот счет мои друзья: только правдивое — прекрасно… И проверкой будет мой Борис… Сумею ли я сыграть эту роль? Показать страдания его совести… Есть буквы в алфавите, и есть знаки в музыке. Все можно написать этими буквами, и все можно начертать этими знаками. Все слова, все ноты… Но… есть интонация вздоха… Как написать или начертать эту интонацию? Таких букв нет… У каждого своя интонация вздоха, и каждый находит ее в одиночку…

Вот Борис Годунов… Я изучил партитуру, познакомился с ролью, которую мне надлежит сыграть… Я прочитал Пушкина, Карамзина, поговорил с Ключевским… Казалось бы, сделал все, что должен был сделать неплохой актер… Но сколько же раз, читая партитуру, я спрашивал себя, что это за человек? Хороший или дурной, добрый или злой, умный, глупый, честный хитрюга? Или сложная смесь всего этого? Я изучил, какие действительно события происходили вокруг него, чем он был отличен от других людей своего времени и своего окружения, каким он представлялся современникам и каким его рисуют историки. Виновен ли царь Борис в убиении царевича Димитрия в Угличе или не виновен? Пушкин делает его виновным. Мусоргский наделяет Бориса совестью. Я должен быть верным замыслу Пушкина и Мусоргского.

Ах, Борис, Борис, сколько мне еще предстоит переживать и мучиться вместе с тобой… Черт возьми, неужто правда, что во мне ни трудоспособности, ни усидчивости, ни способности к вдумчивому, глубокому анализу, к отвлеченным, объективным суждениям. Вот говорят же, что во мне преобладают чутье, интуиция, настроение, вдохновение, что я могу копировать каждого, могу, как фотографическая или граммофонная пластинка, запечатлевать все увиденное и услышанное».

Дома Шаляпин сел за рояль и начал репетировать монолог «Достиг я высшей власти». Получалось что-то приблизительное… Раздосадованный, он прилег на диван, но раздался звонок в дверь, и вскоре в кабинет ввалились его молодые друзья: Михаил Слонов, Юрий Сахновский, Арсений Корещенко, Василий Шкафер.

— Как хорошо, что вы пришли, друзья мои!.. Сидел за роялем, пытался себе аккомпанировать, но сбивался. Не получается…

Шаляпин добродушно улыбался, он был искренне рад приходу гостей. Иола уже хлопотала на кухне…

— Миша, — обратился он к Слонову, — поиграй мне «Бориса», что-то тут у меня не выходит одно место, а ведь скоро премьера…

Михаил Слонов сел за рояль, взял ноты — и началась работа… Интересно было наблюдать за ними. Шаляпин, если был недоволен, сам останавливался, чувствуя малейшую фальшь в интонации. Разбирали, критиковали неточности, упущения, пытались что-то подсказать друг другу.

Так постепенно Шаляпин постигал красоту произведений Мусоргского…