ЖИЗНЬ ЛОЗЫ

ЖИЗНЬ ЛОЗЫ

Новелла в четырех действиях

I

Солнце гуляет по-над берегами Иори,

Зной непомерный свершился, а день в половине.

Лютое солнце спалило поля — не его ли

Станем учить, как лелеять цветы полевые?

Все-таки, все-таки только природе, доверюсь:

Книга горы, где любая глава — виноградник,

Рукопись солнца: сложенная гением ересь,

Вникнуть бы в смысл этих надписей невероятных!

Чу! Виноградарей песня зовет не меня ли

Зрением слез созерцать этот край изобилья?

Если умру и забудусь — небес и Манави [78]

Встреча и в том забытье да не будет забыта!

Если б строку совершенной лозе уподобить!

Я — только голос, чтоб хору всё пелось и пелось,

Я — только глаз, чтобы взгляд был всевидяще-добрым,

Видя и ведая зелень, и вольность, и прелесть.

Не шелохнувшись, мгновение длится, как время.

Разве помыслишь о зле, о вражде и о вздоре?

Я не случайно избрал для любви и доверья

Бег, и стремленье, и легкую поступь Иори.

Солнце — мое! И на радостях мне захотелось

Солнце, как шапку, забросить в небесную чащу.

Тот, только тот, кто в уста целовал ркацители [79],

Видел светило, вмещенное в винную чашу!

    — Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,

      Твое и мое одинаковы сердцебиенья.

      Ты — прежде, ты — мастер, я — твой подражатель.

                                                                            И пусть! —

      Тебе посвящу ученичество стихотворенья.

II

Слава, Манави, тому, кто затеял однажды

Вечность любви, и сады, и судьбу, и угодья.

Крепость в руинах, и та изнывает от жажды

Верить в бессмертье цветения и плодородья.

Мертв от рожденья, то верит в скончание света,

Свет будет длиться — без перерыва и риска.

Ты виноградник, поведай, как было всё это:

Лоз исчисление — триста, и триста, и триста.

Воздух прозрачен, как будто отсутствует вовсе,

Помысел сердца в нём явственно опубликован.

Домики эти всегда помышляют о госте,

Пялясь в пространство высокими лбами балконов.

Сразу, врасплох, со спины — на ликующий полдень

Обрушился град, нещадная грянула ярость.

Пал виноградник и смертного мига не понял,

Черное облако, смерти слепая всеядность.

Только минута прошла: непогода с погодой

Насмерть схватились непоправимо и быстро.

Солнце опомнилось. Полдень очнулся спокойный.

Нет ни того, кто убит, ни того, кто убийца.

Мертвой лежит драгоценная малость и радость,

Веточка, чудо, казненное детство побега,

И улетучилась, и не сбылась виноградность…

Вёдро. Глаза прозревают от влаги от века.

        — Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс:

          Бессонница крови, ямб [80] — пауза и ударенье.

          Во мне — твоя кровь. Золотой виноградиной уст,

          Тебя восхваляя, свершается стихотворенье.

III

Было — но есть, ибо память не знает разлуки

С временем прошлым, и знать не научится вскоре.

Ношею горя обремененные руки.

Памятник битве неравной. Безмолвие скорби.

Брат виноградарь, когда бы глупей иль умнее

Был, я б забыл о былом, но не рано ль, не рано ль?

В наших зрачках те события окаменели,

Сердце прострелено градом, о брат виноградарь.

Если нахмурюсь и молвлю: — Я помню. Ты помнишь?

Мне собеседник ответит: — Ты помнишь? Я помню.

Жизнь — это средство смертельно рвануться на помощь

Жизни чужой: человеку, и саду, и полдню.

Что из того, что навряд ли и трёх очевидцев

Бой пощадил, чтобы длилась суровая тризна,

Может быть, трое осталось из тех арагвинцев [81],

Много и мало их было, а было их триста.

Женщины реяли, черные крылья надевши,

В высях печали, которую ум не постигнет.

Встань, виноградник, предайся труду и надежде!

Ты — непреклонен, вовек ты не будешь пустынен.

Ты, как и я, завсегдатай горы зеленейшей.

Я, как и ты, уроженец и крестник Манави.

Сводит с ума — так родим, и громоздок, и нежен

Поскрип колес до отверстого входа в марани!

           — Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,

              Благоговею пред страстью твоею к даренью.

              Ты мою кровь понукаешь спешить, тороплюсь:

              Благодаренье окажется стихотвореньем.

IV

Хочет лоза говорить, повисая бессильно,

Изнемогая, вздыхая всё тише и реже.

Чтобы потом сожаление нас не бесило,

Пусть говорит! Как добры ее чудные речи!

— Может быть, дух испущу — и тогда не отчаюсь.

Я одолею меня испытующий ужас.

Непрерываемость жизни, любви неслучайность,

Длительность времени — мне отведенная участь.

Вечно стремлюсь, как Иори и как Алазани [82],

Как продвиженье светил в глубине мирозданья,

Тысячелетья меня провожают глазами,

Вечно стремлюсь исцелить и утешить страданья,

Помню грузин, что о Грузии так трепетали:

О, лишь возьми мою жизнь, и дыханье, и трепет.

Жизнь не умеет забыться для сна и печали,

И виноградник живет, когда бедствие терпит.

 Дудочки осени празднество нам возвестили.

Слушайте, воины и земледельцы, мужчины!

Той же рукою, которой меня вы взрастили,

Ввысь поднимите с великою влагой кувшины.

 Жажда — была и, как горе, сплыла, миновала,

Быть не быть — не колеблясь и не канителя.

Тот, кто  на солнце смотрел сквозь стакан ркацители,

Может сказать: меня солнце в уста целовало!

        — Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,

          Тот пульс, что во мне, это только твое повторенье,

           Пока он так громок, насыщен тобой и не пуст,

           Прошу: о, прими подношение стихотворенья!