IV

Луне, взошедшей над Мтацминдой,

я не повем печаль мою.

На слог смешливый, слог тоскливый

переменить не премину.

Евгений Рейн [241]воспел Дигоми[242],

где телиани он вкушал.

Названье родственно-другое

прислышалось моим ушам.

Увы, косноязычья мета —

как рознь меж летом и зимой.

Не пестовала «Дэда-эна»

умы ни Рейна и ни мой.

Квартиры говор коммунальной —

и нянька нам, и гувернер.

Язык грузин, для нас фатальный,

мы исказим и переврем.

Дигоми — пишем, но дыханье

твердыню «дэ» должно возвесть.

Над нами вздыблен дым в духане,

что девы нам, коль дэвы — здесь.

Звук «Гэ» достоин укоризны.

В Дигоми так не говорят.

Был близок Лесе Украинке[243]

его грузинский вариант.

Мы все пивали телиани[244]

в те дни, в застолий тесноте.

«Ли-ани» длили ты ли, я ли,

слог «тэ» смешав со словом «те».

Взращенных в сумрачном детдоме

отечества, чей нрав суров,

не всех ли нас собрал Дигоми,

сирот преобразив в сынов?

Чтоб снова не осиротело

души бездомное тепло,

был сон — и слово «Сакартвело»

само себя произнесло.

Заслышав: «Моди[245], чемо швило», —

по праву моды, лишь моей,

перо проведать поспешило

пиры и перлы давних дней.

Коль Картли, из незримой близи,

меня окликнет: — В яви дня

ты чтишь ли иа и наргизи? —

Я не вскричу развязно: — Да! —

Благоговейно молвлю: — Диах, —

чем возвеличу хо и ки[246].

Смеются девять дэвов дивных:

одышлив дых моей строки.

В грехах неграмотных не каясь,

тем, кто явился мне вчера,

мое печальное: нахвамдис [247]—

сказать и страшно, и пора.

Сгущается темнот чащоба.

Светильник дружества погас.

С поклажей: «Боба, гамарджоба![248]» —

в чужбину канул Боба Гасс.

И Эдик Элигулашвили[249],

что неразлучен с Бобой был, —

в той вотчине, что много шире

и выше знаемых чужбин.

Поющих — певчие отпели.

Гнев Зевса[250] то гремит, то жжет.

Москва, в отличье от Помпеи[251],

огнь смертоносный в гости ждет.

Коль нам ниспослан миг беззвучный,

он — лишь предгрозье, преднамек.

Туристов теша, спит Везувий[252],

но бодрствует над ним дымок.

Похоже ли на уст смешливость

то, что объявлено строкой?

Тысячелетье изменилось

не очень, как и род людской.

Затмил не слишком ли зловеще

мой слог заманчивый пробел?

Созвездье кроткое овечье,

провозвести или проблей:

как прочь прогнать ума оплошность

и знанье детское сберечь,

что цвима — дождь, что цхени — лошадь,

что дэда — мать, а эна — речь?

Сердцам разрозненным — доколе

и петь, и причитать навзрыд?

Вернусь в диковины Дигоми,

где свет горит и стол накрыт.

Возрадуюсь, бокал наполню…

Все так и было, вдалеке

от яви, только — что? Не помню:

заснула я с пером в руке.