Эссе Л.Лосева о еврейском Змие. Моя апелляция в Сенат США
Эссе Л.Лосева о еврейском Змие. Моя апелляция в Сенат США
В этот момент в эфир пошла одиозная антисемитская передача эмигрантского литератора Льва Лосева, посвященная описанию Солженицыным убийства Петра Столыпина Дмитрием Богровым («Август четырнадцатого»). Лев Лосев, поэт, был крестившимся евреем, сыном знаменитого искусствоведа Лифшица, ходившего (как и И. Юзовский!) в годы сталинского антисемитизма в лидерах «критиков-космополитов».
В своем эссе Лосев стремился прямыми словами довести до сознания слушателей то, о чем Солженицын говорил в романе образным языком. А именно, что еврей Дмитрий Богров (как и в случае с «Израилем» Парвусом, Солженицын дает Богрову еврейское имя «Мордка»!) убил Столыпина не по «заказу» его врагов при дворе, как это признано всеми серьезными историками в мире, а из-за того, писал Лосев, что «в самой глубине личности Богрова, в такой глубине, где личность уже и перестает быть личностью и превращается в явление родовое», т. е. присущее всему еврейскому народу, «таилась змеиная ипостась Богрова», конкретно — ненависть к России. И не просто «змеиная» ипостась была присуща Богрову, уточняет Лосев, а ипостась «Змия», т. е. посланника сил ада! «В романе Солженицына, в противоборстве Столыпина и Богрова, — писал Лосев, — отчетливо прорисовывается мифологема противоборства Добра и Зла, Света и Тьмы, Креста и Змия».
И для окончательного прояснения этой мысли Лосев цитировал «Протоколы сионских мудрецов», защитив себя оговоркой, что это фальшивка. Он цитировал в «Протоколах» именно то место, где говорится о планах еврейских мудрецов завоевать мир и о необходимости с этой целью «подтачивать и уничтожать все государственные нееврейские силы по мере их роста». В эфире при глушении слова о фальшивости «Протоколов» вообще могли остаться неуслышанными, да и зачем, спрашивается, цитировать фальшивку?! Ну и одновременно в передаче говорилось, что «выстрел в Столыпина — был выстрелом в Россию» и привел в 17-м году к революции, т. е. к «гибели России». О том, что в России в те времена совершалось множество террористических актов против царских властей, к которым евреи не были причастны, в эссе не говорилось ни слова. Не упоминалось и о том, что незадолго до Богрова Столыпина пытались убить эсеры, среди которых также не было евреев.
Я решил протестовать по поводу этой передачи и протест направить в Сенат, ибо было совершенно ясно, что новое руководство РС само по себе никаким протестам против писаний нацпатриотов внимания не придаст. Я предложил нескольким возмущенным сотрудникам-евреям (набралось человек пять) написать коллективное обращение, но нашелся среди них господин, который разрушил эту идею. Решили писать раздельные протесты. Кончилось тем, что написали только двое, но и они не решились послать свои протесты в Сенат — направили «родному» начальству, которое, разумеется, выбросило протесты в корзину. Свой меморандум, адресованный Комитету международных отношений Сената (копии начальству РСЕ/РС, редактору передачи и ее автору), я передал прямо в руки сотрудникам Счетной комиссии Сената (Джи-Ай-О), работавшим тогда на станции. Узнав, что никто больше не направил протест в Сенат, я понял, что мое пребывание на «Свободе» повисло на ниточке!
В протесте я писал, что передача по «Августу четырнадцатого», на мой взгляд, «представляет собой пропаганду крайнего антисемитизма и является дополнением к антисемитской пропаганде КПСС и КГБ, которая однако еще не решается цитировать «Протоколы сионских мудрецов», любимую книгу Гитлера, как это сделано в упомянутой передаче». Писал я и о том, что подобных передач с приходом новой администрации стало очень много.
Меморандум я заключил словами: «Необходимо, очевидно, проведение серьезных реформ в структуре и руководстве РС, чтобы сделать невозможным появление в эфире передач, оскорбляющих ту или иную категорию наших слушателей и дискредитирующих наше Радио».
На что я рассчитывал, адресуя этот протест в Сенат? В лучшем случае на то, что со станции уберут Бейли и нацпатриотов вновь отодвинут от руля. Но я прекрасно осознавал риск этой акции. Ведь фактически я жаловался Сенату на политику президента США, поставившего во главе РСЕ/РС махрового реакционера. Я понимал, что посылая в одиночестве протест в Сенат, я очень облегчаю начальству станции возможность отомстить мне, уволить с работы, что для меня означало бы приговор к пожизненной нищете, но и продолжать работать на «Свободе» в ее нынешнем качестве я уже не мог.
Перед тем как передать протест сотрудникам Джи-Ай-О, я посоветовался с Анитой, объяснив ей, чем все это может кончиться. Она, вздохнув, согласилась со мной, что надо протестовать.
Из Джи-Ай-О сведения о передаче эссе Лосева и о моем протесте «утекли» в американскую прессу, и скандал разгорелся с новой силой. В «Вашингтон пост» подчеркивалось, что на этот раз протест пришел не от западного человека, а от российского сотрудника РС, политэмигранта и бывшего диссидента. Для американцев это было важно.
Затем был опубликован и доклад Джи-Ай-О. В нем сообщалось о многочисленных нарушениях «политического руководства» в передачах РСЕ/РС, включая передачу эссе Лосева об «Августе четырнадцатого» Солженицына, и делался вывод об ответственности за эти нарушения нынешнего руководства станции. В Сенате по этому докладу было даже проведено слушание. (Солженицын потом в «Зернышке» напишет, что обсуждал Сенат роман «Август четырнадцатого», «не прочитав его, так как еще не было английского издания». Правду он не мог написать: пришлось бы тогда мое имя упоминать в героическом ореоле! А он напишет, что я донос сделал начальству «Свободы» на передачу Лосева. О том, что это был протест в Сенат, и о последующем увольнении не скажет ни слова!)
После слушаний в Сенате Белый дом срочно направил к нам на радиостанцию своего представителя, профессора русской истории Беллингтона, с поручением разобраться, действительно ли дело обстоит так серьезно. Он несколько дней работал на станции, встречался со многими, но не со мной!
В этот период я стал невольным свидетелем происшествия, характерного для нравов либеральной эмиграции. В исследовательском отделе нашей редакции работала бывшая диссидентка и член клана Синявских Юлия Вишневская, крещеная еврейка. Ко мне она относилась так же, как и Розанова, и неоднократно сочиняла мне мелкие пакости. Так вот, вхожу я в один прекрасный день в комнату к Глебу Рару по делу и вижу — стоит перед ним госпожа Вишневская, спиной к двери и ко мне, значит, и говорит, что если Глеб Александрович пожелает, она может собрать подписи сотрудников-евреев под заявлением, что в передачах русской редакции не было антисемитизма. Я застыл в дверях и увидел, что Рар с испугом смотрит на меня. Увидела этот его взгляд и Вишневская и обернулась. Я в ужасе бежал от кабинета Рара. Не знаю почему, но предлагавшегося заявления сотрудников-евреев не последовало.
Случилась в те дни и другая мерзость. Господин Наум Коржавин написал письмо президенту радиостанции Джеймсу Бакли в защиту передачи Лосева и с обвинениями в адрес сотрудников, протестовавших против этой передачи (письмо датировано октябрем 1984 года). Он обвинял всех нас в клевете и провокации с целью нарушить нормальную работу радио.
«Я тоже по происхождению еврей. И меня возмущает и оскорбляет поведение этих людей», — писал Коржавин. В письме утверждалось, что в передаче-эссе Лосева нет никакого антисемитизма, и заканчивалось оно следующим образом:
«Полагаю, что Солженицын — даже если отвлечься от его колоссальных заслуг перед литературой — сделал для России и свободы достаточно, чтобы никто не смел становиться между ним и его читателями-слушателями внутри страны. И особенно меня не устраивает, когда такие попытки предпринимаются как бы от имени и во имя еврейского народа, из которого как-никак я тоже происхожу. Все равно, почему это делается — из близорукости, темных расчетов или маниакальности. Все, что я знаю о Вас, дорогой г-н Бакли, позволяет мне надеяться, что Вы не поддадитесь этому бесстыдному и бессмысленному шантажу.
С многолетним уважением и наилучшими пожеланиями. Искренне Ваш Н. Коржавин, русский писатель, эмигрант».[67]
Бедный Коржавин не знал, что дни «многолетнеуважаемого» г-на Бакли на президентском посту радиостанции сочтены. Для фона отмечу, что мы с Коржавиным были знакомы еще с Москвы — встречались на диссидентских тусовках. Однажды я ему даже предложил подписать составленное мною обращение к президенту Никсону перед его приездом в Москву, которое ранее уже подписали многие правозащитники, включая Сахарова. Но Коржавин подписать отказался, честно объяснив, что боится лишиться возможности печатать свои стихи в журналах, а к эмиграции он еще не готов. Я понял и принял его объяснение. Так что Коржавин хорошо знал, кто я и откуда.
Интересную деталь узнал я потом и от Владимовых. Они рассказали, что когда вспыхнул мой конфликт с руководителями РС, в редакцию «Граней» (Владимов тогда еще работал редактором) прибежал Романов, один из фюреров НТС, и стал рыться в архиве. «Здесь где-то должна лежать распечатка книги Белоцерковского, — объяснил он, — в которой этот негодяй (т. е. я) рассказывал, как он был завербован КГБ!». Он имел в виду текст «О самом главном», переданный в НТС Юрием Штейном! Там была автобиографическая главка. Ничего не найдя, Романов, проклиная «разгильдяев»-сотрудников, выбежал из редакции.