Что представляет собой природа человека? Какой строй должен прийти на смену капитализму и государственному социализму?

Что представляет собой природа человека? Какой строй должен прийти на смену капитализму и государственному социализму?

К серьезным размышлениям о психологии и жизни нас часто подталкивают неожиданные впечатления или переживания, порой, может быть, и не очень значительные. Расскажу о двух таких запомнившихся мне толчках.

Как-то, уже довольно давно, ранней осенью я оказался в старинной деревне Чулково, расположенной на высоком берегу Москва-реки примерно в 45 километрах на восток от Москвы по Рязанскому шоссе. В 1812 году в этой деревне остановилась армия Кутузова, отступившая под натиском Наполеона. Эта деревня была упомянута у Толстого в «Войне и мире»: в Чулково проходили последние дни смертельно раненого Андрея Болконского.

Мало что изменилось в облике этой деревни с тех, как библейские времена, далеких лет. Такие же стояли тесные, черные избы с крохотными палисадниками и ветхими сараями, в которых теперь не было ни коров, ни другой живности. Улицы утопали в грязи. Ковыляли одетые в тряпье убогие старухи, да бегали босые в таком же тряпье дети.

Посреди деревни высилась мертвая, облупленная церковь с покосившимися заржавленными крестами на куполах и заброшенными могилами за церковной оградой. Кучи мусора и отбросов были навалены по откосам под самыми избами, на околице виднелись разваливающиеся амбары.

По всему было видно, если смотреть непривыкшими глазами, что люди здесь жили только сегодняшним днем и только самыми насущными интересами, без заботы о чем-либо вне этого и о завтрашнем дне. Между прочим, когда спрашиваешь иногда у людей об их планах хоть на полгода вперед, мало кто не скажет: «А! Там видно будет. Надо еще дожить!». Так и живут многие, «не приходя в сознание» и не замечая вокруг красоты «мира божьего».

А красота в тех местах стояла необычайная, за душу хватала. С горы, на которой была расположена деревня, открывался вид на широкую луговую пойму Москва-реки и синие сосновые леса у горизонта. Здесь начинались знаменитые, Есениным воспетые, рязанские раздолья.

С высоты не было заметно, что луга внизу зачахли, что берега реки голы и загажены нефтью, а леса вдали вытоптаны, заставлены заводскими постройками, изрублены дорогами и засорены непременными свалками мусора. Я знал об этом, так как бывал в тех местах. Но и без этого знания было грустно и тоскливо на душе: от деревни шел дух доживаемой кое-как заброшенной жизни, и, как и везде в русских деревнях и поселках, было непонятно — почему и зачем живут тут люди.

И вот, идя по этой деревне, я вдруг увидел молодого мужчину, запрягавшего лошадь. У него было красивое умом лицо и удивительная, поразившая меня сухая тоска в глазах. Не от горя какого-то, а явно от осточертевшей ему примитивной работы и жизни.

Неужели, подумал я тогда, этот человек с божественным чудом сознания брошен в мир лишь для того, чтобы запрягать эту лошадь и жить всю жизнь в этой убогой деревне, в этих придавленных избах, среди убогих старух?!

Но, может быть, так думал только я, интеллигент, «антисоветчик»? Однако через несколько лет жизнь столкнула меня с одной простой, пожилой женщиной, столкнула при весьма печальных для меня обстоятельствах.

Я сидел у кровати умирающего отца, а женщина эта, санитарка, стояла рядом, дежурила возле него. Отец уже неделю не приходил в сознание. Вид его был ужасен: он жил на капельницах, с торчащими из окровавленных вен шлангами.

Прервав тягостное молчание, женщина вдруг обратилась ко мне с вопросом: «Ну скажите, зачем мы живем?! Ведь и всех нас это ждет! Так зачем же мы живем?».

Я ничего не ответил ей тогда, но навсегда запомнил эту минуту и ее вопрос, за которым стояло еще невысказанное: «Что в нашей жизни может оправдать уготованные нам мучения?».

Ее слова, единственно искренние и человечные из всего сказанного потом возле отца, остались со мной навсегда — как напоминание и призыв к ответу.

Смерть отца, жившего в последние десятилетия тяжело и безрадостно, в мучительном непонимании того, что же случилось со страной, за которую он отдал свои лучшие силы и годы, — его смерть и слова этой женщины были сильнейшим толчком, заставившим меня окончательно решиться на неблагодарную работу по изложению моих «утопических идей» о том, что нужно, чтобы жизнь человеческая могла стать более осмысленной и человечной.

Приведу ниже очерк моих представлений об этом предмете.