Глава тридцать вторая. Встречи с призраками

Глава тридцать вторая. Встречи с призраками

Запах шоколада, папиросы «Неман»

В Бжег, где мне пришлось служить в авиаполку, я снова приехал летом 1993-го из чешского городка Миловице, где снимался фильм о Чонкине. Пока наши войска не покинули Чехословакию, там жили сто тысяч военных, членов их семей и кормившихся при армии вольнонаемных. Когда они покинули эти места, Миловице превратился в город-призрак. Безлюдные улицы, опустевшие танковые ангары, армейский клуб, вывеска на строении «…ольствен… агазин» и сотни одинаковых «хрущобок», безжизненных, как после атомной войны, с окнами нижних этажей, заклеенными — зачем? — газетами «Красная звезда», «Правда», «Известия». Осматривая этот город-призрак, я вспомнил армейскую службу, сел за руль и через четыре часа въехал в Бжег, покинутый мною сорок лет назад.

Добравшись до центра, я вылез из машины. Стоял, вертел головой, но ничего не мог вспомнить, пока не подуло от шоколадной фабрики. И тогда город стал проступать, как фотокарточка в проявителе, и проявленное один к одному совместилось с реальностью. Тут же нашлись и были узнаны дома, которые раньше служили казармами, а теперь заселены обывателями (obyvatel — по-польски гражданин), и наша солдатская столовая, и дорога в столовую, и булыжная мостовая в столовую. Дорога шла мимо озера, где, убегая в самоволку, в негустых зарослях ивняка встречался я с девушкой по имени Элька Гемба. Мы виделись только днем, потому что вечером мое отсутствие в казарме было бы замечено.

Наше знакомство произошло благодаря папиросам «Неман», которые я получал по пачке в день. Она подошла, попросила закурить, потом подошла еще. Так просто начался и так продолжился наш роман. Мне было двадцать, ей двадцать пять. Я не уверен, что она знала, как меня зовут. Она звала меня просто «мальчик». Элька меня учила польскому языку, всяким словам, приличным и неприличным, учила целоваться, но когда я слишком распускал руки, она их прикладывала к своей груди, целовала пальцы и тихо шептала: «Мальчик, я ти кохам (я тебя люблю), я ти дам. Але не тераз (но не сейчас). Але дам».

Мы купались и опять прятались в кустах, а потом расходились поврозь, потому что общение с ней грозило мне наказанием «за связь с местным населением», и у нее тоже могли быть неприятности, и немалые, потому что польская женщина, связавшаяся с русским солдатом, есть курва, достойная всяческого презрения. В день последнего свидания я расхрабрился, проявил большую настойчивость, и она уже почти совсем поддалась, но в последнее мгновение опомнилась, оттолкнула меня от себя и твердо сказала: «Не, так не бенде (не будет)». Я обиделся и отодвинулся. Она поцеловала меня и сказала на ухо, словно кто-то мог подслушать: «Я ти кохам, мальчик, я ти кохам». Я продолжал сопеть обиженно и услышал те же слова в новой редакции: «Я ти дам. Але не тераз. Але не тутай (не здесь)».

— Когда? Где? — спросил я сердито.

— Ютро (завтра), — сказала она просто. — Ютро вечорем. Пшидешь до мне, Школьна, чтернаштя (четырнадцать). — И стала объяснять, что хочет, чтобы все было красиво, с вином и свечами…

— Я на тебе женюсь, — вдруг пообещал я, хотя никто меня за язык не тянул. Я не врал, чувствуя, что вправду хочу прийти к ней, и навсегда.

— Глупый, глупый, — сказала Элька. По-польски «л» почти не слышится, и слово звучит как «гупый». — Гупый, то ти не вольно (нельзя).

— Можно, — сказал я с вызовом не слышащим его высшим силам. — Можно. Мы пойдем в ваш ЗАГС, запишемся и никого не спросим.

— То ти не вольно, — повторила она. — Ти ниц (ничего) не вольно, але я ти дам. Ютро вечорем, Школьна, чтернаштя. Запаментал (запомнил)? Школьна, чтернаштя…