«Зачем нам две шоферские гибели?»

«Зачем нам две шоферские гибели?»

В понедельник, в сентябре 60-го, явившись в назначенное время в отдел прозы «Нового мира», где осталась рукопись моей повести «Мы здесь живем», я застал там, кроме Аси (тогда еще для меня Анны Самойловны) Берзер, много людей и удивился, когда узнал, что все они собрались из-за меня. Сотрудники других отделов и члены редколлегии уже прочли мою повесть и теперь жали мне руку, улыбались, наперебой говорили комплименты, интересовались, откуда я взялся, что делают родители, где я учился, кем работал и что пишу еще. Тут же был мне представлен Игорь Александрович Сац — мой персональный редактор. Этот человек, совершенно седой и не имевший ни единого зуба, показался мне глубоким стариком, а было ему пятьдесят восемь.

Стали обсуждать, в какой номер поставить мою повесть: «В двенадцатый? Нет, пожалуй, не успеем… Придется ставить в первый». Если бы я сказал, что ждать не желаю, они согласились бы на двенадцатый, но мне самому захотелось быть напечатанным в первом номере: конечно, трудно ждать лишний месяц, зато это будет первый номер первого года нового десятилетия. Потом наше поколение назовут «шестидесятниками» (первым, кто это сделал, был, если не ошибаюсь, Станислав Рассадин, проведший параллель между нами и разночинной молодежью 60-х годов XIX века). Мне звание «шестидесятника» подходит больше, чем кому бы то ни было: с наступлением 60-х годов я в них вошел как писатель.

Решив вопрос с номером журнала, вторую половину разговора сотрудники редакции осторожно предварили союзом «но». «Но… как бы это вам сказать… есть некоторые сомнения насчет конца повести… Ваш герой погибает… но это… поймите нас правильно… совершенно не нужно».

Как это не нужно?! Гибель героя была тем, ради чего строился весь сюжет — и вдруг это не нужно?! Я растерялся: как себя вести? Упереться, сказать, что ни в какую — и отказаться от того, к чему так долго стремился? Вернуться к роли неудачника в потертых штанах и сбитых ботинках, прогоняемого из всех редакций? Я сказал: «Нет, без гибели героя обойтись нельзя». — «Почему же нельзя? Разве вы сами не чувствуете, что эта гибель, извините, притянута за уши? Герой погибает совершенно бессмысленно». — «Да, бессмысленно, но в этом и смысл, что бессмысленно…»

Я долго хранил страницы, не вошедшие в печатную версию повести, а потом все-таки потерял и потому пересказываю своими словами. Выжившая из ума старуха решила поддержать гаснущее в лампадке пламя и, не найдя масла, плеснула бензину из канистры. Дом вспыхнул. Сбежался народ, подъехали пожарные, качают воду из колодца, вода, не доходя до брандспойта, вытекает в прореху рваного шланга. Вдруг дочь старухи вспомнила, что оставила в доме свою трехлетнюю дочку. Она рвется в огонь, ее не пускают, в огонь бросается герой повести Гошка. Не успел он скрыться внутри, выясняется, что девочка здесь, мать, обезумев от ужаса, об этом забыла. И в это время рухнула крыша, над домом столбом поднялись искры и, «уйдя в небо, смешались со звездами».

Этой заключительной фразой про звезды я дорожил больше всего, а мне теперь говорили: «Это не нужно, эта гибель притянута за уши…» и даже: «Это типичная комсомольская гибель». Я не переставал удивляться. Как это комсомольская?! Разве комсомольская — плохо?! Я-то боялся, что повесть не пропустят именно потому, что она вовсе не комсомольская. Комсомольской она была бы, если бы Гошка спас девочку и потом получил бы за это орден, а он погиб, никого не спасши, и ордена, даже посмертно, не получив. Тогда мне привели еще один довод: на шестой номер запланирована публикация повести другого начинающего прозаика, Георгия Владимова. Там герой тоже шофер и, как ни странно, тоже гибнет. «Куда же нам подряд две шоферские гибели?» Я не знал, что на это возразить, хотя в этой новости самолюбию моему был приготовлен еще один пряник: повесть, полученная «Новым миром» задолго до моей, запланирована в июньский номер, а моя идет вне очереди, в первом…

Я сказал, что подумаю, и мы с Сацем вышли в коридор покурить. Закурили: он сигареты «Памир», я — «Ароматные», и вдруг в коридоре появилась величественная фигура — Твардовский.

— Александр Трифонович, вот познакомьтесь. Владимир Войнович.

Сац уже знал, что мою фамилию следует произносить с ударением на первом слоге.

Твардовский остановился.

— Очень хорошо.

Из этого мне стало ясно, что и он повесть прочел, и ему она понравилась. Но руки мне Твардовский не подал и дальнейший разговор повел словно через переводчика:

— А вы уже сказали ему, что смерть в конце повести не нужна?

— Да-да, конечно.

— И он согласился?

— Согласился, согласился, — поспешно закивал Сац.

— Ну, хорошо, тогда работайте.

Твардовский пошел дальше, в свой кабинет, а я стоял растерянный, ругая себя за то, что так просто, без боя сдался.