Глава тридцать вторая
Глава тридцать вторая
Проголодавшиеся и обветренные снежною, морозною пылью, мы весело расселись за обеденный стол гостеприимного полковника. Беседа пошла живая, непринужденная. Были и речи и тосты, благодаря двум-трем бутылочкам привезенного нами вина. Генерал оказался настоящим оратором, умеющим находчиво чеканить слова любезности и пожеланий. Полковник, ценя высоко Переверзева, тепло оттенил работу нашего отряда на фронте и провозгласил ему «живио».
Я поделился моими впечатлениями от фронта и горячо приветствовал не показное, а глубоко внедрившееся в него геройство лучших сынов нашей страны. Переверзев также высказал много хорошего по адресу беззаветных страстотерпцев русской земли. Перед кофеем пожелал говорить и Максим Григорьевич и, к общему удовольствию, рассмешил нас всех своими удачными юмористическими сопоставлениями и каламбурами.
Когда мы допивали кофе и курили, мимо низких окон столовой, с топотом и говором, пронесли на носилках раненого. Ближайший перевязочный пункт был неподалеку, рядом с землянкой полкового доктора. Генерал пожелал пройти туда, чтобы видеть раненого, и мы последовали, за ним. В низкой каморке мы увидели раненого уже положенного на хирургический стол. Ему, взрезывая голенище, снимали мерзлый сапог с раненой ноги.
Генерал наклонился к лицу бледного, вздрагивавшего от холода, или от боли, молодого солдатика.
Выяснилось, что он, с двумя товарищами, выбравшись за линию, затеял прокрасться к неприятельской проволоке и обрезать ее. Расчет покоился на том, что немцы весь день молчали, а им было любо сделать заранее «свободный ход» для ночной разведки.
К великому моему удивленно, генерал не только не попенял раненому за явную неосторожность, но похвалил его, назвав «молодцом» и, записав имя и фамилию его в записную книжку, которую извлек из кармана своей меховой тужурки, громко и отчетливо сказал:
— Помни одно и твердо веруй: за Богом молитва, а за Царем служба никогда не пропадает! Поправляйся, молодец…
Раненый, пытаясь приподняться, от чего его удержали, весь вспыхнул и громко отчеканил: «рад стараться, ваше превосходительство!»
Пулевая рана оказалась сквозной. Пуля прошла повыше щиколотки, задев лишь отчасти кость. По мнению врача, ранение опасности не представляло.
Простились мы с гостеприимным хозяином когда уже стало смеркаться.
Генерал, протягивая нам радушно, при прощание руку, сказал: «весьма рад был с вами познакомиться. Кланяйтесь от нас Петрограду, скажите, что мы не спим, бодрствуем!..»
Потом еще прибавил: «мы здесь позадержимся, маленький военный совет хотим подержать. Счастливого пути!»
Под покровом ночи обратный наш путь совершили в полной безопасности. Противник упорно молчал. Только когда мы уже были дома и взошла луна, и утомленные мы разлеглись по постелям, началась, как и в первую ночь, орудийная стрельба. Переверзев приподнявшись, прислушался и сказал:
— Сегодня наши отвечают… может быть глубокую, разведку готовят. Надо спать, пожалуй к утру и нас потревожат… Спокойной ночи!..
Против ожидания, часам к двум ночи стрельба совершенно смолкла, и весь следующий день было тихо.
Я оставался «на фронте» еще три дня и, за все это время, ничего более «серьезного» не случилось.
Посещения войсковых частей, где нами раздавались подарки, всюду сопровождались оживлением, радушием, лаской и вниманием. Нигде ни признака ни утомления, ни раздражения от тяжелых условий боевой жизни, но всюду тревожные вопросы относительно того, что именно творится в тылу, в частности в Петрограде.
Убийство Распутина, хотя еще и свежая новость, как-то мало интересовала фронт, или ее умышленно замалчивали.
— Лишь бы тыл «не сдал», мы то не сдадим, держимся! Да и он (враг), видимо, слабеет, не та теперь у него прыть. Из десяти снарядов половина уже не рвется… — Слышал я с разных сторон и вынес впечатление, что это не слова только, а действительный отголосок общего настроения.