Глава шестнадцатая

Глава шестнадцатая

Когда, так сказать, официальная сторона приветствий и речей была исчерпана, все присутствующие были приглашены моей женой в обширную, столовую к завтраку.

Здесь по одному краю, во всю: ширь комнаты, был накрыт длинный стол, а затем круглые, небольшие столы, каждый на десять кувертов, заполняли остальную часть столовой.

Всех нас собралось около двухсот человек.

За длинным столом, лицом к другим столам села моя жена, а по бокам ее и против нее разместились «старейшины» нашей и провинциальной адвокатуры. Направо от жены сидел текущий Председатель Совета А. Н. Турчанинов, налево непреклонный страж сословного порядка и традиций В. О. Люстих. Интимно-оживленно текла мирно беседа за этим головным столом.

Я не имел определенного места и подсаживался, то здесь, то там, чтобы чокнуться, или перекусить на ходу с товарищами.

За круглыми столами разместились кто как хотел: помощники перемещались с присяжными поверенными. Но два стола в углу залы, были заняты определенно сомкнувшимися товарищами. Большинство их было из кружка «политических защитников» и вообще из ярко «левых». Тут был на первом месте Н. Д. Соколов, А. А. Демьянов, П. Н. Переверзев, Гинсбург, мои бывшие помощники Волькенштейн, Барт и другие. А. Ф. Керенский отсутствовал.

Мой отказ от партийного характера чествования, очевидно, побудил его подчеркнуть свой абсентеизм.

Я знал вообще, что не пользуюсь его симпатиями и что в этом настроении не малую роль играло жало неудовлетворенного честолюбия, так как на поприще чисто адвокатском он был только едва заметен.

Все шло до поры до времени вполне благополучно. Было непринужденно оживленно. Говорили застольный речи каждый, кто хотел, а хотели все.

Одною из первых раздалось звонко-кованное чисто русское слово П. А. Потехина. Ни изгибов мысли, ни пестроты орнаментов, но красота в самом сочетании простых и ясных русских слов.

Посредственный адвокат, но прекрасный застольный оратор, В. Ф. Леонтьев, в противуположность первому, весь в недомолвках, сопоставлениях и намеках, очень понравился всем.

Ник. Ник. Раевский и чудный товарищ и прекрасной души человек, пародировал в своей речи собирательного прокурора, очнувшегося в день моего юбилея и мечтающего о том, как бы хорошо было ему прокурору жить на свете, если бы адвокат Карабчевский вовсе не родился, и сколько было бы у него тогда обвинительных приговоров, и сколько отличий и повышений по службе выпало бы на его долю.

Говорил долго, совершенно к тому времени оглохший, радикал Ник. Мих. Соколовский. Проникновенно и упорно желал он скорейшей конституции и. предрекал ее. В том же духе намекали другие и образами говорилось еще многое.

Нашелся один остряк, который осетрину под хреном возвеличивал над конституциями всего мира и пришел к заключению, что кулинарное искусство и политика требуют тех же приемов, дабы зря не портить на большом огне провизии.

Пока все было вполне терпимо. Но, вот, начали срываться с места ультралевые товарищи.

Пошла безудержная элоквенция митингового характера. Меня чуть не провозгласили анархистом и будущим главою революции. Жена моя, терпеливо до тех пор слушавшая, вдруг поднялась во весь рост и, чеканя каждое слово, остановила расходившегося оратора. Она сказала, что не может допустить, чтобы в ее присутствии, и в ее доме, позволяли себе вести революционную пропаганду и что она решительно протестует против продолжения подобных речей.

На секунду наступило гробовое молчание.

Речи умолкли, но уравновешенные товарищи, бывшие за столом, где сидела моя жена, стали продолжать с нею оживленно прежнюю беседу, как бы желая подчеркнуть, что вполне понимают и одобряют ее вынужденное выступление.

Большинство и за малыми столами также остались на месте, но бывшие за двумя столами «левые» демонстративно-шумно вскочили со своих мест, постояли безмолвно нисколько секунд, как бы приглашая остальных последовать их примеру, и направились к выходу. Впереди всех был Н. Д. Соколов. В дверях они еще оглянулись. Потом всей гурьбой вышли в прихожую, постояли там и, одевшись, постояли еще и у подъезда на улице.

Мое положение было не из веселых. Провожая их у дверей я просил их остаться, но не находил возможным ни оправдывать их митинговых выступлений, ни извиняться за вполне естественный, при ее стойких убеждениях, протест жены.

Никто кроме них не покинул столовой и после их ухода, стало только оживленнее и уютнее.

А. Я. Пассовер и В. О. Люстих особенно заботливо оказывали внимание моей жене, как бы желая подчеркнуть, что понимают и вполне одобряют ее поведение.

Этот «эпизод» попал в печать; в берлинских газетах и в одной английской он появился в качестве «знамения времени», характеризующего повышенность общественного настроения столицы.

В товарищеской среде, вероятно, о нем много было толков самых разноречивых, но лично я не только не подвергся сколько-нибудь ощутимому сословному бойкоту (вне небольшой горсти участников инцидента, осуждавших мое пассивное к нему отношение), но при новых выборах в Совет, вновь был избран членом его, обычным большинством голосов.