ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

У Дружиловского была записная книжка из желтой кожи. На обложке золотом тиснено «Дневник» и инициалы «С. Д.». На первой страничке надпись — «Самое важное» и ниже — эпиграф, что ли: «Жизнь — это море, в котором плывут корабли. Но — море это еще и подводные рифы, и шторм, и девятый вал, который слабых кидает на дно, а сильных поднимает к небу. Где же он, мой девятый вал?» Дневник показывает нам человека весьма ограниченных данных, но с беспредельной уверенностью, что он предназначен сыграть выдающуюся роль в жизни всех. В момент своего наибольшего успеха, когда его фальшивками занимались государственные деятели нескольких стран, он сделал такую запись: «Покончим с большевиками и вернемся в Россию под колокольный звон. Но Зиверт, конечно, прав — толкучка там будет невероятная, все полезут. Мне зачтется все. Поверю бумаге мечту — хотел бы я стать во главе российской полиции, ведь, кто сидит на этом месте, держит в руках всех...»

Всех, кто его обманул, обидел, унизил, он называет в своем дневнике подлецами, но собственную подлость считает не только добродетелью, но самым подходящим оружием в битве за достойное место в жизни: «Что-то везет мне на всяких подлецов, иногда просто зло берет, я стараюсь, работаю, выкладываюсь на всю силу, а главную славу за то, что я сделал, гребут какие-то подлецы».

Особо выделены записи о получении денег. Они обязательно на отдельных страничках: сумма, от кого, когда и краткий комментарий вроде: «Весьма прилично» или «Скупая сволочь». И все это аккуратно обведено рамочкой.

Все остальное в дневнике — своеобразная исповедь мерзавца. Вот запись, относящаяся, судя по всему, к тому времени, о котором идет рассказ:

«Нюську прогнал, и в комнате, где я на нее тратил деньги, теперь я их делаю. Немецких нюсек вокруг сколько хочешь и даже бесплатных. А все ж Нюськи жаль — уж больно пахло от нее Русью и плакала она как истинная русская баба, с подвоем. Но ничего не поделаешь — мы рабы политики... Все-таки душа моя больше лежит к тому, что немцы называют «гешефтмахер», тут все ясно — входишь в дело, и оно дает дивиденды. Скоплю капиталец, пойду в коммерцию. А политика будет у меня как побочный доход. Зиверт — настоящий друг и знает мне цену — сунул в свое золотое дельце. Сдохнуть можно как доходно! А у него, наверно, такие штуки всегда имеются, надо мне постараться, чтобы иметь от него вексель доверия на будущее. В общем, жизнь приятное занятие».

Выгодное дело, о котором говорил Зиверт, надвинулось быстро. В Берлин из Варшавы прибыла группа фальшивомонетчиков: два поляка и русский — опытные мастера своего дела. Два года назад они провели грандиозную операцию в Южной Америке и потом отсиживались в Голландии, готовясь к новому делу. Они привезли в Берлин машину для печатания фальшивых долларов.

Каждое новое дело шайка начинала с того, что покупала у полиции гарантию своей безопасности сроком на три месяца. В Берлине такую гарантию им обеспечил Зиверт. За это он поставил условие: фальшивые доллары продавать где угодно, кроме Германии, но предпочтительно в Польше.

Зиверт продумал все до последней мелочи. На окраине Берлина был снят пустовавший особняк, на дверях которого появилась скромная табличка:

«Ковальский и братья. Изготовление визитных карточек и приглашений. Исполнение срочное».

Заходите, пожалуйста, и вы увидите, как трудятся братья Ковальские у маленького печатного станка, раскладывая на столе аккуратные стопочки своей продукции. А если вы из налогового управления, пожалуйста, вот бухгалтерская книга, в которой оформлены все заказы клиентов.

В шесть часов вечера братья закрывали свою мастерскую и отправлялись в город, на Лейпцигштрассе, где их уже ждал Дружиловский — как и планировал Зиверт, для этих встреч пригодилась комната, которую Дружиловский еще недавно снимал для своей Нюськи. Братья молча, тщательно пересчитывали листы приготовленной бумаги для печатания долларов, писали расписку, а затем Дружиловский так же тщательно пересчитывал принесенные братьями новенькие, хрустящие доллары и давал им зашифрованную расписку. Не произнося ни слова, братья удалялись.

Ночью, когда для всех любопытных домик на окраине крепко спал, зажмурясь всеми своими окнами, в его подвале шла сложная работа. Дружиловский сначала не понимал, почему братья работают медленно, но, посмотрев один раз, как это делается, понял, что за одну ночь нельзя испечь целую гору долларов — изготовление банкнота требовало не меньше десяти минут.

Взяв с помощью Дружиловского работу шайки под контроль, Зиверт продумал технику сбыта долларов в Польшу. Раз в неделю один из его сотрудников с аккуратным чемоданчиком выезжал в Данциг, где его точно с таким же чемоданчиком ждал верный человек из Варшавы.

Вот уже три месяца дело процветало: Зиверт с компаньоном заработали по десять тысяч марок. Таких денег в руках Дружиловского еще не бывало. Он уже мечтал, как огребет тысяч сто, а то и двести, и пустит их в солидное коммерческое дело. Мечта о богатстве оставалась для него самой заветной, он понимал волшебную силу денег.

Эту субботу он назначил себе заранее, думал о ней — «моя суббота», она была для него как пробный глоток той жизни, о которой он мечтал. Деньги есть, а за них Берлин может дать все, что твоей душе угодно. Он считал, что заслужил право на такой праздник. Ожидание омрачалось только воспоминанием о поляках. Перацкий словно забыл об удачном «советском документе» для Америки и требовал от него невозможного — проникнуть в советское посольство. На каждой встрече Перацкий опять изощрялся в ругани и угрозах, и подпоручик попросту не пошел на последнюю встречу, мысленно послав поляков ко всем чертям. Бешеные деньги придавали ему храбрости.

Его суббота настала... В конце дня он отправился в знаменитый парикмахерский салон на Курфюрстендам, где специально дождался французского мастера «мсье Раймонда».

— Нельзя ли из меня сделать француза? — сказал он мастеру заранее приготовленные слова.

— О! Мне почти ничего не надо делать! — воскликнул мсье Раймонд, восхищенно разглядывая в зеркале своего клиента. — Разве только несколько штрихов, если позволите.

Дружиловский благосклонно разрешил.

— Усики следует чуть поднять, чтобы приоткрыть ваши прекрасно очерченные губы, — ворковал мсье Раймонд, мягко касаясь пальцами его лица. — К поцелую первыми приходят губы, а потом уже усы. Но ни за что — вместе! — воскликнул он с испугом, очень серьезно. — И брови... брови... они должны говорить многое.

На эти несколько штрихов ушло более часа.

Приятно горело лицо после бритья, припарок и легкого массажа, густые черные волосы с модным боковым пробором блестели, усики изящными черными стрелками спускались от ноздрей к уголкам рта, а брови, подбритые с изломом, придавали лицу выражение задумчивого удивления и скорби...

Дома он переоделся. Светло-серый смокинг и узкие синие брюки со штрипками он сшил у хорошего портного еще на прошлой неделе. Лаковые туфли-джимми купил в самом дорогом магазине на Фридрихштрассе. Все было продумано и приготовлено заранее, все, вплоть до синего платочка в кармашке смокинга. Он решил, что пойдет один — это интереснее, это вызовет любопытство.

Когда стемнело, он вышел из своего дома на Пассауэрштрассе — теперь он снял квартиру именно здесь, где жили люди с деньгами. Площадь Виттенберга уже сверкала огнями ночной рекламы. Не задерживаясь здесь, он по Таунцинштрассе вышел к кирке Гедекнисс. Здесь было местечко встреч и вечерних прогулок богатой публики. Постояв в гордом одиночестве и будто сотворив молитву перед серой островерхой громадой церкви, он быстро направился к стоянке прокатных автомобилей на Кантштрассе. Выбрав машину побольше и поновее, он назвал шоферу номер самого шикарного дома на Фридрихштрассе — это тоже заранее приготовленный номер для шофера и для уличных зевак. Когда автомобиль остановился и шофер, быстро обежав автомобиль, открыл перед ним заднюю дверцу, он царственно сошел на тротуар и немножко громче, чем надо, приказал:

— Ждите.

Не торопясь он вошел в подъезд, поднялся на бельэтаж, постоял там минут пять и затем вернулся на улицу. Шофер бросился открывать ему дверь, а он стоял перед машиной, нервно теребя пальцы белой перчатки и упиваясь тем, как смотрит на него улица. Все происходило именно так, как он думал.

— Ресторан «Медведь», — бросил он шоферу, откидываясь на мягкую спинку сиденья. Машина мягко взяла с места и осторожно влилась в поток вечернего движения. Все, все шло как задумано.

Это тоже заранее продумано — сначала именно в «Медведь». Там официантами работают русские офицеры с известными дворянскими фамилиями. Вдруг окажется среди них знакомый?.. А за столиками можно увидеть некогда грозных царских генералов и известных русских политиков. Он им покажет, как тут, в Берлине, живет плебей — сын рогачевского исправника...

Метрдотель — тучный, седой, важный, в Петрограде он был хозяином нескольких ресторанов — провел его к столику, хотел позвать официанта, но Дружиловский сказал:

— Одну минуточку. Я хочу посоветоваться именно с вами. Я здесь первый и, возможно, последний раз. Там, где я живу постоянно, ходят легенды о вашем «Медведе». Я хотел бы проверить их реальность. Давайте условимся: организуйте мне этот вечер так, как вы сделали бы это для себя.

Наклонясь к нему, метр сказал с улыбкой:

— Не рекомендую. У меня больная печень. Я просто сделаю все, чтобы вы еще посетили нас. Скажите мне только две вещи: склонны ли вы хорошо покушать и что вы будете пить?

— Очень даже склонен покушать, склонен и хорошо выпить, но не напиваться, это не в моих правилах.

— Все ясно... все ясно... — понимающе кивал метрдотель. — Нет ли каких пожеланий... так сказать, особого свойства... — еще ниже наклонился он.

— Нет, — резко ответил Дружиловский, и метр, сделав постное лицо, удалился.

Загремел, завыл джаз-банд. Давно задуманный спектакль продолжался. Его обслуживали два официанта, оба русские, в летах и, судя по всему, весьма интеллигентные господа. Он не отказал себе в удовольствии думать, что оба они в прошлом полковники.

В ожидании, пока принесут еду, он смотрел, как на площадке для танцев, сбившись в кучу, фокстротировали пары, там в свете прожектора сверкали драгоценности — фальшивые или настоящие, поди узнай, — мелькали яркие платья, светились белые манишки.

После жареного цыпленка с белым рейнским вином он стал присматриваться к дамам. Ему очень приглянулась молоденькая блондиночка, сидевшая недалеко с кавалером, который годился ей в отцы. Дружиловский не спускал с нее гипнотизирующего взгляда. Ее старец, конечно, не сможет осилить все танцы, и тогда он подойдет и пригласит блондиночку... А там... Чем черт не шутит, когда старый бог спит...

Немного волнуясь, он снова ловил ее взгляд, как вдруг на его плечо опустилась чья-то рука.

— Дружиловский! Ты?

Он оглянулся — перед ним стоял во весь свой богатырский рост поручик Кирьянов, его сокурсник по гатчинской школе, сын богача, красавец и острослов.

— Ну он! Конечно же, он! — громким басом продолжал поручик. — Так здравствуй же, брат по оружию! Здравствуй!

Рука у него была горячая и влажная, лицо красное, потное, он был порядком навеселе. Не спрашивая разрешения, он взял свободный стул от соседнего стола и сел рядом с Дружиловский. Одет был поручик неважно, худой, глаза опухли, и мысль, что этот богатый красавчик, которому он некогда так завидовал, теперь позавидует ему, доставила Дружиловскому удовольствие.

— Ну, откуда же ты вынырнул, мышиный жеребчик? — сказал Кирьянов, разглядывая стоявшую в ведерке со льдом бутылку вина, и, не ожидая ответа, прибавил: — Закажи-ка мне, братец, графинчик водки, закуски не надо.

— Что случилось? — не удержался Дружиловский. — Бывало, всем заказывали вы?

— Я, бывало, всем давала... — сиплым басом пропел Кирьянов и снова попросил заказать ему водки.

Подошел метрдотель:

— Господин Кирьянов, когда же это кончится? Вы же обещали мне покинуть ресторан.

— Я убью тебя! — зарычал поручик и стал тяжело подниматься. Дружиловский усадил его и сказал метрдотелю, что все в порядке.

Глотая водку рюмку за рюмкой, Кирьянов поведал свою историю. Отец в восемнадцатом застрелился... Он узнал об этом уже здесь... Сначала его подкармливал оказавшийся за границей компаньон отца, а потом он сам вылетел в трубу на какой-то афере... Кем только не работал. Отовсюду гонят за пьянство... И никто не хочет понять, что его пьянство от горя.

— А что же стало с племянницей великого князя?

— Сдохла в прошлом году в Париже, — ответил Кирьянов. — Здесь отказалась, сука, меня признать... выставили из отеля... Ну а ты к какой козе присосался? — вдруг спросил поручик, смотря на Дружиловского с ненавистью. — По твоему виду судя, коза, должно быть, прежирная?

Он говорил все громче, на них смотрели с возмущением, а тут еще, как назло, умолк оркестр.

— Прошу вас, господин Кирьянов, никакого более терпения нет, — наклонившись к поручику, говорил метрдотель.

Он вместе с официантом подхватил Кирьянова под руки и потащил из зала. Пьяный поручик пытался вырваться, что-то кричал.

Дружиловскому приятно было увидеть падшего поручика, но все же радость его была омрачена. «Надо переменить место», — решил он и попросил счет.

— Я приношу вам свои глубокие извинения, — начал метрдотель, но он остановил его, повелительно подняв руку.

— Легенды всегда легенды, — сказал он холодно. — Я собирался спокойно провести у вас вечер, но оказалось, что это невозможно.

— Не беспокойтесь, ради бога, мы его выдворили.

— Счет, пожалуйста, — резко приказал он.

«Ничего страшного, — успокаивал он себя, покидая ресторан. — Я собирался уйти отсюда в час ночи, уйду на час раньше — невелика беда, все еще впереди. Жалко только, что с блондиночкой ничего не вышло».

В задымленном, душном ночном баре «На Рейне», куда он пришел по своему плану, было полно. Играл оркестр балалаечников, а посередине зала стояла поджарая певица, одетая во что-то телесно-бежевое. Низким, цыганским голосом с подвыванием она пела по-немецки песенку, которую распевал весь Берлин:

Соня, Соня, твои черные волосы

Целую я во сне тысячи раз.

Как ты прекрасна и обольстительна,

Нежный цветок с берегов Волги.

«И здесь в моде наше, русское», — усмехнулся Дружиловский и направился к стойке.

Он уселся на высокий стул и, глотая понемногу коньяк, слушал певицу и аплодировал ей все громче после каждой песни. Он помнил, что потом певица сидела рядом с ним у стойки, рассказывала ему что-то, они чокались, пили, и снова она говорила и хохотала, когда он пытался ее поцеловать. Что было потом, он, сколько ни пытался, вспомнить не мог.

Пока Дружиловский развлекался таким образом по своему плану, его по всему Берлину разыскивала полиция, а вечерние газеты уже прокричали о раскрытии шайки фальшивомонетчиков, изготовлявших доллары, которые сбывались в Польше. Напечатан был и протест по этому поводу польского правительства немецкому.

Поздно вечером полиция добралась до комнаты на Лейпцигштрассе, обнаружила там бумагу, идентичную с той, на которой печатались доллары, и без особого труда установила, кто снимал комнату.

Он очнулся от холода. На него лилась из ведра холодная вода, а он в мокром потемневшем смокинге лежал на каменном полу, и над ним возвышались черные фигуры полицейских. Когда он окончательно очнулся, встал и спросил, что тут происходит, полицейские заржали в голос.

Потом его, мокрого, дрожавшего, отвели на допрос. Следователь, пожилой человек в штатском, увидев его, не смог подавить улыбки, но вежливо усадил на стул поодаль от своего стола.

— Вы господин Дружиловский?

— Так точно, — ответил он и только в этот момент понял, где находится.

— Вы должны ответить мне по поводу снятой вами комнаты на Лейпцигштрассе, — сказал следователь.

— А что, собственно, случилось? — спросил он, морщась от дикой головной боли.

— Ах да, вы же не знаете, — сочувственно ответил следователь. — Случилась неприятность — в Берлине раскрыта шайка фальшивомонетчиков. По ходу операции полиция сделала обыск в комнате, которую вы снимаете, и обнаружила там запас подозрительной бумаги.

— Я не знаю никакой комнаты! — крикнул он.

— Подождите, — поморщился следователь. — Ведь могло же быть так. Вы снимали комнату для... свиданий со своей дамой. Ваши друзья знают, что с этой дамой у вас произошел разрыв еще четыре месяца назад. И с тех пор вы в той комнате не бывали. Но продолжали платить за нее. В конце концов, одинокий молодой мужчина должен иметь комнату для... таких целей. Не так ли?

Следователь протягивал ему руку помощи, и было ясно, что за спиной у следователя наверняка стоит Зиверт.

— Это уж мое личное дело, — сказал он с достоинством. — Меня сейчас больше интересует, кто ответит вот за это. — Он отряхнул на груди мокрый, обвисший смокинг.

— Не стоит об этом, — дружески посоветовал следователь и взял ручку. — Значит, так мы и запишем. Разрыв с дамой — четыре месяца назад. Имя дамы вы имеете право не называть... Ну вот и все. Больше против вас никаких улик нет, и сейчас мы вас отпустим, но по первому требованию вы должны будете к нам явиться.

— Как я выйду на улицу в таком виде? — возмущенно спросил Дружиловский. Вид у него был, конечно, отчаянный: грязный смокинг сморщился гармошкой, задравшись до груди, рубашка вылезла из штанов и свисала до колен, а внизу сияли лаковые туфли.

— Вас отвезут.

В квартире все было перевернуто, матрац сдвинут с кровати, а подушки и одеяло лежали на полу, бумаги рассыпаны по полу.

Он бросился к столу — в нижнем ящике был тайник. Деньги и дневник были на месте. Сразу успокоившись, он стал приводить в порядок комнату. Потом, приняв ванну, решил сбегать в ближайшую пивнушку опохмелиться — голова разламывалась, он еще не давал себе отчета в том, что случилось.

В передней раздался звонок. Он приоткрыл дверь, не снимая цепочки, и увидел молодого человека, одного из сотрудников доктора Ротта.

— Господин Дружиловский, доктор Ротт ждет вас.

— Когда... где?

— Сейчас же. Машина у подъезда.

— Мы не можем заехать в остбюро господина Зиверта? — спросил Дружиловский, когда они сели в машину.

— Доктор Ротт ждет вас, — строго ответил молодой человек.

Его привезли на конспиративную квартиру. Ротт сидел в маленькой уютной гостиной и читал газету. Дружиловский стоял перед ним, видя над газетой только блестящую лысину немца. В соседней комнате говорили по телефону, он явственно услышал фразу: «доктор Ротт будет у вас через двадцать минут», — и подумал: «Экзекуция будет недолгой, весь вопрос, чем она кончится?»

Доктор Ротт аккуратно сложил газету, положил ее перед собой, пригладил ладонью и сказал сухим негромким голосом:

— Мы решили выслать вас в Польшу.

— Как? — выдавил он из слипшегося горла.

— Как это обычно делается, в сопровождении полиции, — ответил Ротт, рассматривая его.

— За что?

— Вы — жулик, участник уголовного преступления против Польши, пусть вас там и судят, — холодные глаза немца смотрели на него без всякого выражения.

— Но против меня никаких улик нет, меня допрашивали и отпустили, следователь сказал...

— Меня не интересует, что сказал вам следователь, — прервал его немец. — Вы жулик, и вы это прекрасно знаете, а я проявил в отношении вас непростительную доверчивость.

— Я думал... я думал... что вы, Зиверт...

— Что вы думали? — тонкие губы доктора Ротта изогнула усмешка. — Может быть, то, что я должен терпеть все ваши проделки? Мое терпение иссякло. Вы имеете сегодняшний день на сборы, завтра вас отправят. Все. Убирайтесь!

Дружиловский ринулся домой. Прекрасно понимая, что доктор Ротт не шутит, он все-таки на что-то смутно надеялся.

Зиверт! Зиверт! Только он может его спасти!

Он взял деньги, нанял машину и помчался к Зиверту.

Горничная Зиверта впустила его в переднюю и сказала, недовольно пожав плечами:

— Ждите, но, когда он придет, я не знаю.

Он просидел до позднего вечера. Понимал, что теряет драгоценное время, но уйти не мог, у него было ощущение, что только здесь он в безопасности, а если уйти, то там, на улице, с ним может произойти все, что угодно. Когда он ехал сейчас по городу, газетчики кричали о шайке фальшивомонетчиков, и от их голосов некуда было скрыться.

Увидев его понура сидящим в передней, Зиверт нисколько не удивился.

— Ну, соколик, допрыгался? — весело спросил он, снимая пальто.

Дружиловский прошел за хозяином в кабинет, в котором, как всегда, царили порядок и чистота. Полированный стол блестел, все кресла были в белоснежных чехлах, большие, стоящие в углу часы мерно отщелкивали секунды.

— Видик у тебя — умереть можно, — сказал со смехом Зиверт, усаживаясь на стол. Он наклонился вперед: — Рассказывай, соколик с подбритыми бровками.

— Меня высылают в Польшу.

— Знаю. Что еще?

Зиверт только что виделся с доктором Роттом, и они целый час обсуждали случившееся. Положение у Зиверта было непростое. Людям из полицей-президиума он давал немалые деньги и был уверен, что о его, а значит, и об их участии в истории с долларами они будут молчать. Но будет ли молчать Дружиловский, если за него возьмутся как следует? В этом он совершенно не был уверен и нещадно ругал себя за то, что привлек его к этому делу. Полицию он в этом отношении обезвредил. Но люди доктора Ротта могли довольно быстро растрясти Дружиловского.

Начав разговор с немцем, Зиверт прежде всего выяснил, что тот знает о Дружиловском в связи с долларовой аферой, и вскоре понял, что никакими точными данными Ротт не располагает, однако уверен, что Дружиловский в этом деле замешан. Зиверт не стал разуверять доктора Ротта и даже напомнил, что он вначале тоже не очень верил Дружиловскому. Ход был точный — немцу совсем не хотелось сознаться, что он был необоснованно доверчив.

— Все-таки он работал неплохо, — задумчиво сказал Ротт.

— Согласен, со временем и я изменил свое отношение к нему, — подтвердил Зиверт. — Но то, что фигура он непрочная, это факт, с которым нельзя не считаться.

— Какие еще там счеты? — сердито спросил доктор Ротт. — Кроме всего, мы должны бросить кость полякам, пусть они его судят.

— У поляков, как и у нас, не будет прямых улик против него, — продолжал Зиверт. — Но они начнут трясти его совсем по другим делам, и тогда эта кость может обойтись нам очень дорого.

— Я думал об этом, — после долгой паузы отозвался доктор Ротт.

И они стали обсуждать, как же все-таки проучить Дружиловского.

Сейчас Зиверт должен был начать первый урок.

— Что же ты собираешься делать? — спросил он, смотря на Дружиловского острыми, внимательными глазами.

— Чем в Польшу, лучше... смерть, — ответил он.

— Тут ты прав, — согласился Зиверт и долго молчал, было слышно только, как он хрустел пальцами да часы отщелкивали секунды. — А пока ты жив, я хочу сказать тебе, что твое второе освобождение из полиции стоило мне пять тысяч, — сказал Зиверт. — Но поскольку мы компаньоны, эту сумму делим пополам. Выкладывай деньги на стол.

Дружиловский достал из кармана пачку денег и протянул Зиверту. Тот педантично отсчитал две с половиной тысячи, а остальные отдал ему обратно:

— Спрячь. Пригодятся.

Снова воцарилось молчание.

— Твое счастье, что ты типичный фраер, — сказал Зиверт, легко соскочив со стола, остановился перед ним, покачиваясь с носков на каблуки. — Да, фраер. Огреб шальные деньги и сам ошалел. Как могло прийти в твою дурную голову, что ты можешь не считаться с немцами? Живешь в их доме, жрешь их хлеб, они из тебя хотели сделать человека, а ты ринулся в разгул.

— Знаю... я дурак... — со страдальческим лицом искренне сказал Дружиловский.

— Наконец-то допер до главной истины. Но когда дурак, это, брат, надолго, а для окружающих опасно, — медленно и брезгливо произнес Зиверт.

— Помогите мне, — забормотал, всхлипывая, Дружиловский. — Я обещаю, я обещаю...

— Благими намерениями дорога в ад вымощена — слышал об этом? — Зиверт сел в кресло и, дернувшись вертким телом, замер, смотря на своего сообщника. Он сейчас очень злился, но не хотел этого показать. Дружиловский был опасен — вот что бесило Зиверта, но не дай бог, если он это поймет.

— Помогите мне, я сделаю для вас все, — уныло сморкаясь, сказал Дружиловский. — Кроме вас, у меня нет никого. Я вам так верю.

— Ты не мне должен обещать, а прежде всего доктору Ротту.

— Он же меня высылает!

Зиверт долго молчал, давая Дружиловскому еще раз пережить свое безысходное положение и думая в это время, что еще на несколько месяцев этого типа, возможно, и хватит. Он будет стараться, а потом его можно совершенно безбоязненно выбросить на свалку.

— Хорошо. С доктором Роттом я все улажу, — сказал наконец Зиверт. — Молчи, не нужны мне твои благодарности. Я сделаю это по закону офицерского братства и вопреки рассудку. От тебя требуется не благодарность, а работа. Работа до седьмого пота. Такая работа, чтобы люди забыли, каким дерьмом ты сейчас перед ними выглядишь. И запомни, больше я из-за тебя совать свою голову в петлю не буду. Никогда!

Он ушел от Зиверта, твердо убежденный, что на всей земле у него есть только один истинно верный друг. Он не мог подумать, что Зиверту его освобождение из полиции не стоило и копейки, так как это было сделано за те гарантийные деньги, которые в начале аферы чины полиции получили от фальшивомонетчиков. А то, что для Зиверта он сейчас просто опасен, ему даже в голову не могло прийти. В эти дни он записал в дневнике:

«В самом деле, я порядочный осел. И ведь сам же знаю, что сидит во мне тот фраер. Размахнулся не по званию — вот в чем главная моя глупость. А судьба-то предупреждала — именно в этот вечер послала мне сбившегося с пути Кирьянова, но я сигнала судьбы не услышал и вот с таким трудом лез на гору и сорвался. Ты, дурак, поднимись сперва на вершину и, когда уже будешь над всеми, тогда и позволяй себе всякое. В общем, урок на всю мою жизнь. А Зиверту мой поклон до земли...»