ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Все это было с Владимиром Заимовым в час перед судом в это раннее летнее утро сорок второго года. И было не памятью о прочитанном в учебнике истории, а его судьбой, судьбой его близких. История не раз грозно врывалась в жизнь этой семьи.

Сегодня он предстанет перед судом уже во второй раз. Первый раз его судили шесть лет назад, и тогда его тоже обвиняли в измене и ему грозила смерть.

Приближалась середина тридцатых годов.

Мир лихорадило. В центре Европы возникла и набухала черной кровью национализма гнойная опухоль — немецкий фашизм, но это была не только немецкая болезнь. В конце концов, болгарского фашиста Цанкова можно считать даже старшим духовным братом Гитлера.

Мир, потрясенный небывалым экономическим кризисом, только-только выбирался из-под обломков этой катастрофы, и люди думали, что ничего более страшного, чем пережитое ими во время кризиса, быть не может. Но как раз болгары к этому времени уже знали, что страшнее фашизм.

Владимир Заимов тоже понимал это. Но это понимание пришло не сразу.

Молодой офицер, уже успевший прославиться в войнах и быстро продвигавшийся по службе, воспринимал поначалу все происходившее в стране как бы отраженно, в той мере, в какой это сказывалось на любимой им армии.

Для него солдат был прежде всего человеком, который принял на себя священную обязанность защитника родины и, значит, стал его боевым товарищем по ратной службе, самой, как он считал, высокой службы из всех. Он не уставал говорить своим офицерам, что солдат — главная фигура в армии, что даже военный гений ничего не сделает, если солдат не будет сознательным исполнителем замыслов и приказов полководца. Солдат первый идет на смерть, и его командиры ответственны за то, чтобы он не погиб напрасно, хорошо воевал... «У каждой солдатской могилы нам следует строго думать о себе», — говорил он офицерам. Он никогда не пытался снискать к себе солдатскую любовь поблажками или заигрыванием, не прощал малейшей нерадивости в службе, и строгость его всегда была справедливой. Он говорил офицерам: всякая несправедливость оскорбляет достоинство человека, как же можно оскорбить, унизить, а потом приказать этому человеку идти на смерть и думать, что он сделает это с пониманием своего, высокого долга перед отчизной?

Его высказывания и действия вызывали пересуды в кругах офицеров, его считали непоследовательным либералом: то он требует железной дисциплины, а то оберегает солдат от наказаний. Однако на всех смотрах и маневрах подчиненная ему воинская часть неизменно показывала образцы умения и дисциплинированности, и сам царь Борис неоднократно и публично благодарил его за отличную службу отчизне.

Но фашисту Цанкову нужен был совсем не такой солдат, какого воспитывал Заимов. Ему нужен был солдат, который, не задумываясь, стрелял бы не во врага, а по своему же народу. Он объявил, что главный враг Болгарии находится внутри страны. Фашизация страны не могла проходить без фашизации армии. Правительство террора не могло чувствовать себя уверенно, пока армия не стала его опорной силой. Многие офицеры, исполняя волю правительства, участвовали в этой постыдной войне против народа.

Заимов не хотел верить происходящему, продолжал действовать по совести — ни он, ни его солдаты к кровавым расправам внутри страны не были причастны. Но прежней радости от военной службы он уже не испытывал, он видел, как растаптывают главную сущность понятия о воинском долге. Когда он, служа в военном гарнизоне города Сливена, помешал кровавой расправе над большой группой коммунистов, он сделал это, считая, что армия должна быть на страже законности. И только потом, когда его поступок был назван преступлением против закона о чрезвычайном положении в стране, он начал понимать, кому и зачем нужна была беззаконная расправа над коммунистами. Он понял и был потрясен — оказывается, коммунистов уничтожали за то, что они хотели видеть Болгарию страной свободной, демократической и дружащей с Россией. Но разве он сам не хотел того же своей Болгарии? Однако это открытие не привело его к коммунистам, он только утвердился в мысли, что в стране плохо, неблагополучно. Самое страшное, что он был очень одинок со своими мыслями. Он знал только двух, может быть, трех офицеров, с которыми мог говорить откровенно. Многие его недавние товарищи по службе с упоением делали карьеру на «внутренней войне», а другие считали, что приказ есть приказ и его следует выполнять...

Однажды он поделился своими мыслями с отцом, и тот сказал ему: «Правительство, которое воюет со своим народом и даже с памятниками истории, воздвигнутыми тем народом, — обречено...»

Отец был прав: после этого не прошло и года, как Цанкова устранили, и всем было ясно, почему это произошло, — его кровавая война с народом вызвала всеобщее отвращение, она стала опасной даже для монарха.

Однако свержение Цанкова не изменило положения внутри страны. Террор продолжался, ему только старались придать видимость законности. Продолжалась враждебная Советской России политика. Одновременно все более ясным становился курс на сближение с Германией, где к власти уже прорвались фашисты. Заимову предстояло понять и всю лицемерность устранения Цанкова, и всю страшную опасность для Болгарии «нового курса». Он понял это. События в стране, в мире заставили его видеть далеко за пределами армейской жизни. Хотел он этого или не хотел, но он становился все ближе к политике.

Нацисты захватили в Германии власть и возвестили всему миру о наступлении эры возрождения немецкой нации и государства. В болгарских газетах стали появляться статьи о том, сколь дальновидна была политика Болгарии, давно взявшей курс на сближение с Германией. Заимов раньше иных политиков понял, что это значит для его страны. В основу нацистской идеи о создании великой Германии заложено обещание немцам военного реванша, а это значило, что политическая демагогия Гитлера рано или поздно завершится войной. Будучи высокообразованным военным, Заимов с цифрами в руках анализировал все возможные варианты практического осуществления немецкого реванша и приходил к выводу, что при любом направлении удара Германия, подкошенная прошедшей войной и Версальским договором, не сможет начать войны, не решив предварительно проблемы резервов: людских и всяких иных. А для этого она неизбежно должна будет привлечь на свою сторону Балканские страны.

То, что происходило в Болгарии, подтверждало эту мысль — страна испытывала все усиливающийся нажим Германии. И экономический, и политический. Самое тревожное было в том, что в Болгарии этому нажиму не сопротивлялись. Наоборот, прогерманский курс сменявшихся правительств и неизменного царя Бориса становился все более откровенным. Все это могло кончиться для Болгарии катастрофой.

Заимову это было настолько ясно, что он уже не мог думать об этом в одиночку. Он говорил о своей тревоге друзьям. Одни его тревогу разделяли, но считали, что ничего сделать нельзя, так как сам царь поддерживает нынешнюю политику страны. Другие, веря ему, сами все же не понимали, не чувствовали опасности и говорили ему, что он заглядывает слишком далеко и что все еще может измениться. Заимов со все возрастающей тревогой оглядывался вокруг: неужели никто не понимает всей реальности надвигающейся беды?

В армии действовал тайный Военный союз, созданный в свое время для защиты интересов и прав офицерства. Заимов узнает, что последнее время в союзе все громче говорят о политике. Может быть, ему со своей тревогой надо идти туда?

Он решил встретиться с одним из руководителей союза полковником Найденовым, которого хорошо знал. Заимова подкупали в нем прямота и смелость суждений, озабоченность судьбой народа и отталкивало неясное, даже безотчетное ощущение ненадежности этого человека. Наверно, поэтому они так и не стали друзьями.

Они условились вместе пообедать в дорогом ресторане, где днем бывало мало публики. Оба пришли точно в назначенное время, и гардеробщик, принимая от них одежду, невольно любовался ими — оба рост в рост высокие, статные, красивые.

Они сели за столик, стоявший в нише за пустой сейчас площадкой для оркестра. Кельнер дал им переплетенные в кожу папки с меню.

— Заметил? Все тут только по-болгарски и по-немецки, гостей, говорящих на других языках, не ждут, — сказал Найденов.

— Хорошо еще, что по-болгарски, — отозвался Заимов.

— А ты, наверно, хотел, чтобы было еще и по-русски? Но это отбило бы аппетит у немецких гостей, — рассмеялся Найденов. — Я заказываю чисто болгарский обед. Какое берем вино?

— «Либфраумильх», конечно, — сказал Заимов, и они оба рассмеялись.

Разговор, ради которого пришел Заимов, собственно, уже начался. Когда официант, приняв от них заказ, ушел, он сказал:

— Немецкий язык в меню — ерунда, беда, когда он становится языком наших политиков.

Найденов, откинувшись на спинку кресла, поглядывал на аляповато расписанный потолок и молчал.

— Может, тебе не хочется об этом говорить? — тихо спросил Заимов.

— Мы у себя в союзе говорим об этом, — ответил Найденов, вдруг резко наклонившись вперед, и его тонкое лицо стало злым: — А что толку? Не в нас дело. Должны же наши политики однажды понять, что они толкают нас на гибельный путь?

— А если не поймут, что тогда? Идти за ними до конца и воевать вместе с немцами против русских? Или смотреть со стороны, как будут воевать другие? — задавая этот самый главный и самый больной для себя вопрос, Заимов не мог скрыть волнения, и Найденов это заметил.

— Давай говорить спокойно, — попросил он и добавил с улыбкой: — Ты же знаешь мой характер: если и я включу свои эмоции, добру не бывать.

— Наболело у меня, — тихо ответил Заимов.

— У меня тоже.

Официант принес холодные закуски, и они замолчали.

Найденов наполнил рюмки.

— Начнем с русской водки, это почти символично, а по-немецки сие зелье именуется шнапс, — он рассмеялся и выпил. — Отличный напиток для настоящих мужчин, — сказал он, принимаясь за еду. — А для тебя так это просто святая вода.

Заимов тоже выпил, поморщился и сказал серьезно:

— Я водку не очень-то люблю, предпочитаю хорошее вино.

— Трезвый взгляд известного русофила на русскую водку? — спросил Найденов, улыбка слетела с его лица: — Чтобы в нашем разговоре все было ясно, я хочу уточнить один вопрос, — сказал он. — Я боюсь, что ты панацею от всех бед видишь только в том, чтобы повернуться спиной к немцам и протянуть руки к России. У меня нет уверенности, что спасение только в этом. А почему не Франция? Не Англия, черт бы ее побрал? И вообще, почему мы должны быть обязательно прикованы к какой-то иноземной колеснице?

Заимов вынул из-за воротника салфетку, положил ее на стол и перестал есть. Он думал, что спорить с Найденовым ни к чему, это заняло бы слишком много времени и, наконец, не ради этого хотел он этой встречи. В конце концов, это вопрос второй и как бы производный от первого, о котором и надо сейчас говорить.

— Что же должны делать люди, понимающие, что гибель страны неизбежна? Мы с тобой, в частности? — спросил Заимов.

— Мы с тобой — песчинки в водовороте, — тихо произнес Найденов. — Может быть... царь? — он поднял на Заимова свои черные, возбужденно блестевшие глаза. — Царь может все.

— Ну-ну, — укоризненно покачал своей крупной головой Заимов. — Не будь таким наивным. Ты подумай, что ближе нашему царю: Германия или... твоя Франция? Другое сердце ему не вставишь, — сказал он и отметил, что Найденова его слова не испугали и не возмутили.

— Все связано в такой крутой узел, концов не видно, — сказал Найденов, отшвырнув смятую салфетку. И вдруг добавил: — Зря ты не с нами в нашем союзе.

— Я тоже думаю об этом, только не потому, что считаю...

Подошедший кельнер неторопливыми движениями раскладывал жаркое на тарелки, поливал его соусом, обкладывал гарниром.

— Полагаться на царя нельзя, — продолжал Заимов, когда кельнер ушел. — Но разве мы, военные, не большая сила в государстве? Целая армия. Почему бы нам однажды не сказать об этом царю? Вот для чего я хотел бы быть в вашем союзе.

— Царь и сам человек военный, — с чуть заметной иронией заметил Найденов.

— Он военный только для парадов, и не это ли, кстати, внушило ему уверенность, будто армия, несмотря ни на что, будет держать равнение на него? Надо его в этом разубедить, — твердо сказал Заимов.

— Тогда, значит, армия против царя? — с беспокойством спросил Найденов.

— Армия против нынешней гибельной политики болгарского правительства, — ответил Заимов. — И армия хотела бы, чтобы это ее убеждение разделил царь, ее главнокомандующий.

— Ну хорошо, — сказал Найденов после долгого молчания. — Придем мы с нашей тревогой к царю, а он нам скомандует. «Кругом арш, пошли вон, господа офицеры!» — Найденов хотел было рассмеяться, но только хмыкнул и спросил: — Что тогда?

— Армии так не прикажешь, — ответил Заимов. — Впрочем, ваш союз — это еще не армия.

Найденов сдвинул тонкие брови и сказал угрюмо:

— Придет срок, и наш союз станет мнением и голосом всей армии. А пока не трудное занятие иронизировать над нами. — Он испытующе посмотрел на Заимова. — Неужели ты будешь ждать, пока мы не поднимем всю армию? Впрочем, ждать, конечно, легче. Извини...

— На твой упрек я могу сказать одно — я принимаю решение, когда мне все ясно, — мягко ответил Заимов. — И я очень благодарен тебе за этот наш разговор.

Найденов вдруг рассмеялся.

— Если бы ты спросил у меня, что я съел за этим обедом, не помню, даю тебе слово!

Начался очень трудный и мучительный для Заимова спор с самим собой. Он никогда не полагался на чужое мнение, а сейчас он должен был решать — вступать или не вступать в Военный союз? Он знал, что союз является сейчас единственным объединением близких ему по духу и по военной профессии людей и что союз действительно обладает реальной силой. Не могут ли военные использовать эту силу в политических целях?

До мозга костей человек военный, он и сам считал, что у людей в военной форме есть только одна священная обязанность — защита родины от врага.

«Но если Гитлер нападет на Россию, а Болгария будет с ним в Военном союзе, я, слепо повинуясь долгу, буду обязан отдать приказ своим солдатам стрелять в русских. Смогу я отдать такой приказ? Никогда! Забыть горький урок семнадцатого года?» Но тогда выходит, что его долгом является сделать все, чтобы предотвратить саму возможность подобной ситуации. А это уже политика. И не является ли аполитичность армии вообще чисто условной? Конечно, политика — дело политиков, но разве они не стремятся всегда иметь поддержку армии? В конце концов, что такое политические партии? Объединения единомышленников. А разве армия не является тоже объединением людей? Конечно. По количеству и по составу это и самое широкое и самое демократическое объединение. Может быть, именно по этой причине армию и не подпускают к политике? Очевидно, все дело в том, чтобы политический шаг армии был сделан действительно в интересах нации и страны. В данной ситуации это несомненно.

Так постепенно, в споре с собой, он подходил к очень важному для себя решению и в начале 1934 года включился в дела Военного союза.

В это время там уже открыто и решительно говорили о политических делах. Страна была ввергнута в тяжелейший экономический кризис, принесший разорение, бедность, нищету большей части населения, и офицерство, представлявшее различные его круги, ощущало это на себе. Все видели, как головокружительно обогащалась крупная буржуазия и какая безудержная коррупция царила в правительственных кругах. Так что сама жизнь повернула союз к политике. Беда была в том, что в боевом активе союза, при относительном единодушии в неприятии существующего положения, не было ни ясности, ни единства в том, что же должно произойти, к чему стремиться конкретно.

Говорили: надо сменить правительство. Но каким будет новое? Кто в него войдет? Какая у него будет политическая и экономическая программа? Останется монархия или будет республика? Какой будет внешнеполитический курс? Спорам по этому поводу не было конца. Одним виделось все очень просто: сменится правительство, и дальше все образуется как бы само собой. Другие, понимающие опасность крутого поворота, ратовали за постепенность и осторожность.

Не было никакого представления и о том, как строить отношения с действующими в стране политическими партиями. Наиболее решительные считали, что ни одна из партий не может быть их союзником, и, следовательно, все партии за борт. Другие полагали, что без опыта профессиональных политиков обойтись невозможно и потому следует вступить в переговоры с наиболее честными из них и убедить их принять сторону союза.

Особенно тревожили Заимова разговоры о том, что союз — военная элита, а это дает ему право быть выше повседневной жизни и не считаться с мнением толпы.

Руководитель союза генерал Дамян Велчев, вспыльчивый, не терпящий возражений, всеми средствами утверждал культ собственной личности, для него никаких иных авторитетов не существовало. Если кто-нибудь при нем говорил об интересах народа, он брезгливо морщился. Сам он почти никогда не произносил слова «народ», говорил «толпа». Чуть ли не каждую фразу он начинал с местоимения «я». Ходил слух, что его заветной мечтой было сесть на место царя. Он был скор и крут на слово, но какую бы мысль ни высказывал, считал ее непререкамой истиной. Заимов пытался ему возражать, но это всякий раз вызывало неистовый гнев Велчева. Их взаимная неприязнь была у всех на виду, она обострялась и незадолго до переворота завершилась их полным разрывом.

Шло очередное обсуждение будущего политического курса Болгарии. Заимов сказал, что восстановление нормальных отношений с Россией произвело на народ хорошее впечатление. Велчева точно плетью стегнули, он вжал голову в плечи и, глядя на свои сжатые кулаки, сказал:

— Большевики упразднили вашу Россию, и туда нам смотреть нечего.

— То, что вы не хотите туда смотреть, это факт для истории не очень важный, — ответил Заимов. — Гораздо важнее, что думает об этом наш народ.

Велчев, конечно, понимал, что затронут очень острый вопрос и что Заимов в своей позиции не одинок, но остановиться или, не дай бог, признаться в своей неправоте, было выше его сил:

— Я вообще должен заметить, что русофильство болгарской толпы происходит от недостатка чувства собственного национального достоинства.

В наступившей тишине Заимов сказал:

— То, что вы позволили себе утверждать, не ново, это же нам каждый день говорят по радио из Берлина.

Велчев вскочил, бугристое лицо его побагровело. И вдруг снова сел — видимо, на этот раз понял, что сказал лишнее.

— Оставим сейчас эту тему, — произнес он сквозь сжатые зубы. — Я хочу, однако, сказать, что по всякому поводу обращаться за советом к толпе — это демагогия и признание собственной несостоятельности.

— Но то, что вы называете толпой, это народ, во имя которого мы собираемся действовать, — возразил Заимов.

— Раз мы действуем во имя Болгарии, как она может не пойти за нами? — спросил Велчев, обращаясь ко всем.

— Для этого народ, как минимум, должен знать о наших идеях и целях, — ответил ему Заимов.

Лицо Велчева скривила усмешка.

— Может быть, вы скажете, кто нам позволит публично декларировать наши цели, пока у нас нет власти? — И, не ожидая ответа, добавил с угрозой: — Я не потерплю в союзе ни прожектерства, ни демагогии.

Было совершенно ясно, что Велчев и Заимов никогда вместе не будут и что мстительный руководитель союза рано или поздно найдет предлог, чтобы избавиться от опасного полковника.

Военный союз приближался к государственному перевороту, раздираемый противоречиями, в основе которых были, разумеется, классовые пристрастия деятелей союза, а потом уж их политическая наивность, неопытность и опасный авантюризм руководителя. Единодушие было только в одном — необходимо сменить власть. Болгария должна получить честное, авторитетное правительство, состоящее из умных, неподкупных людей, не связанных никакими обязательствами перед политическими партиями.

Царь имел точную и подробную информацию о том, что происходит в Военном союзе, и это не могло его не тревожить. Он понимал, что за бунтующим офицерством стоит армия, и не только армия, и поэтому принять радикальные меры против союза не мог. Более того, такие меры не были сейчас необходимы, так как в мутной программе союза таились возможности для большой политической игры. Царь Борис знал, что у Военного союза достаточно сильных и умных противников, и в тесном контакте с опытными буржуазными политиками по-своему заблаговременно готовился к перевороту.