ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Младенову передали указание князя Кирилла не затягивать процесс и позаботиться о крепкой мотивировке приговора. В противном случае это может бросить тень на авторитет царя, от имени которого будет вынесен приговор.

Он ни минуты не сомневался, что все, от кого он зависел, ждут от него смертного приговора, и никакого другого. Это о Заимове, и это главное. Приговор остальным обвиняемым должен стать не больше как рамкой для главного. Тодор Прахов, которого охранка взять не сумела, осуждается заочно. Его тоже — к расстрелу[19]. По мнению Младенова, это отведет подозрение, что охота велась только на Заимова, и подтвердит, что генерал действовал не один, а вместе с опаснейшими для государства сообщниками. О мотивировке этой казни заботиться нечего — достаточно одного того, что обвиняемый скрылся. И предполагается, что суду все о нем известно... Попцвяткова и Белопитова можно оправдать за недостаточностью улик. Этому сильно помог Заимов, явно взявший на себя их вину[20]. Оправдание двух обвиняемых покажет всем объективность суда... Что же касается Чемширова[21], то по ходу суда Младенов понял, что охранка и немцы списали его со своих счетов и теперь, наверное, даже заинтересованы в том, чтобы он был убран с глаз людских. А он племянник Заимова, значит, по логике, из всех сообщников — самый близкий ему человек. Однако казнить его не следует, он давал суду полезные показания. Ему — пожизненное заключение. Это также подтвердит, что у Заимова была организация, были опасные сообщники. И в то же время покажет объективность суда, воздавшего каждому по заслугам.

«Да, все надо сделать именно так... Быть по сему», — думал Младенов, но покоя на душе у него не было.

Указание князя Кирилла о мотивированности приговора касается Заимова, и только Заимова.

И нужно форсировать процесс.

Вечером, после заседания, когда увели обвиняемых и зал опустел, а Младенов уже собрался ехать домой, к нему в кабинет вошел директор полиции Драголов.

— Ну, что скажете? — спросил у него Младенов.

— Да... Заимов — это серьезно, — ответил Драголов, опуская в кресло крупное, грузное тело.

— Вы же уверяли, что он сломлен, превратился в собственную тень, — не преминул напомнить Младенов.

— А сейчас он почуял, к чему идет дело, и бросил в бой последние резервы. Так бывает, — задумчиво и примирительно продолжал Драголов, раскрыв свои большие выпуклые глаза. Резко качнув массивной головой, он точно сбросил задумчивость и сказал, пряча усмешку: — Ни к чему, полковник, излишний драматизм. Вы получили, конечно, нелегкое дело, но все венчает приговор, а он вам, как и мне, известен. Так что, когда получите за него генеральские погоны, не забудьте устроить хороший ужин.

— Судебное следствие не может полностью заменить предварительное, — официальным тоном сказал Младенов, ему было не до шуток.

— По-моему, мы сделали все, что в наших силах, — сказал Драголов и положил пухлые ладони на подлокотники кресла, собираясь встать. Но он не встал и продолжал: — Мы поймали матерого волка, связали, вырвали у него зубы и положили его к вашим ногам. Вам остается только засвидетельствовать, что это действительно волк, и уничтожить его. Что вы, впрочем, и делаете.

— Я с удовольствием принял бы вашу аналогию, если бы она соответствовала действительности. Да, волк пойман, но он плохо связан, и зубы у него целы.

Драголов слушал не возражая.

— Улик, господин Драголов, улик — вот чего не хватает в деле! — воскликнул Младенов, которому нужно было выговорить все, что у него наболело. Тратить заряд на Драголова было и бесполезно и небезопасно, но он не мог остановиться. — Вы же видели сами — за что ни возьмись, все непрочно! Получал от советских деньги, от кого, конкретно? Неизвестно. Сколько получал? Снова неизвестно.

— Мы говорили об этом: вы назвали бы сами какую угодно сумму, и пусть он потом отрицает, ведь никто не сомневается, что для него русские денег не жалели.

Это «мы говорили» прозвучало многозначительно, и Младенов должен был сбавить тон. Тем более что он действительно мог назвать любую сумму, и она произвела бы впечатление, а отрицание Заимова не имело бы никакого значения.

Но Младенов все-таки не желал оборвать разговор, пока он в невыгодной позиции, у него есть одна беспроигрышная карта против тех, кто готовил это дело, и он выбрасывает ее на стол:

— Главная беда — отсутствие в деле показаний другой стороны. Я просто не могу понять, почему среди подсудимых нет Савченко? Его назвал сам Заимов.

Драголов недовольно поморщился.

— Если бы это зависело только от меня, Савченко сидел бы рядом с Заимовым. — Драголов знает — судья прав, но придется ему разъяснить, что разглагольствовать об этом не следует... Драголов грузно, всем телом повернулся к Младенову и продолжал: — В этом вопросе мы оказались в ловушке с тремя замками. Во-первых, мы не смогли взять Савченко на месте преступления. Он изворотлив как черт. Мы видели, как он шел на встречу с Заимовым, а он потом доказал, что в тот день не покидал посольства. Но это не главное... Самое высокое начальство... самое высокое... — многозначительно повторил он, — требовало от нас в отношении советских представителей гарантий, немыслимых в подобной операции. Даже господину Випперу не удалось пошатнуть это условие. Но это уже дело начальства, и нам с вами обсуждать его действия не следует. К тому же сам Заимов, не отрицая своих встреч с Савченко, говорит, что встречи эти были вызваны его давней дружбой с русскими, которую он ни от кого не скрывал. Скажите, как мы могли открыть эти три замка?

— Я понимаю, — согласился Младенов, но снова не смог остановиться. — У каждого возникает вопрос, почему Савченко не был взят во время его первой встречи с Флорианом на конспиративной квартире, ведь тогда все уже было ясно?

Драголов вздохнул.

— Повторяю: нам с вами обсуждать этого не следует. — Он помолчал, давая понять, что больше на эту тему говорить не собирается. — Ничего, все будет как надо. — Продолжил другим тоном: — У господина Виппера есть неплохое выражение: «главное обезвредить, а обезглавить, это уже техника». Последнее он поручил нам с вами.

— Если бы Заимов не был Заимовым, я был бы спокоен, — тихо произнес Младенов.

— Заимова уже нет, — пренебрежительно махнул тяжелой рукой Драголов и спросил: — А не кажется ли вам, что одних высказываний Заимова на суде вполне достаточно для обоснования приговора?

— Нет, не кажется, — ответил Младенов.

Но потом, дома, когда снова начал обдумывать ход процесса, Младенов вдруг понял, что Драголов задал ему этот вопрос неспроста, — он подбросил ему полезную мысль. И приходил он к нему только для этого.

Надо дать Заимову выговориться, пусть он поподробнее изложит свое политическое кредо применительно к предъявленному ему обвинению. Он же говорит такие страшные вещи! До сих пор суд обрывал его, а теперь нужно вмешаться только в самом крайнем случае — пусть выговорится до дна. Секретарю будет дано указание протоколировать все самым подробным образом. Младенов полагал, что все, кто потом будет читать дело, даже будущие историки (он подумал и об этом), ознакомившись с тем, что говорил Заимов, поймут, что суд не мог вынести никакого иного приговора, кроме смертного. (Заметим, что эта тактическая «находка» судьи, показавшаяся ему единственным выходом из положения, не будет потом одобрена теми, от кого зависело производство Младенова в генералы.)

Прокурор понял замысел судьи, но сказал: «Я вряд ли выдержу», дав тем самым Младенову понять, что он чувствительнее его ко всяким антиправительственным заявлениям.

И суд продолжил свою работу.

ИЗ ПРОТОКОЛЬНОЙ ЗАПИСИ СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА (Уголовное дело № 434/1942 г.)

...Г е н е р а л  З а и м о в. Истина только одна. Я люблю свой народ, служил ему верно и преданно всю свою сознательную жизнь. Никогда не делал что-либо вредное для Болгарии. Если кто и повредил нашей стране, так это фашисты и их слуги, которым хочется, чтобы славянство стало навозом для гитлеровцев. Их опьяняет мысль, что Германия победит и завоюет Советский Союз. Они забывают, что каждая завоевательная война заранее обречена на неуспех, что никакими техническими средствами нельзя подавить естественные исторические законы развития человеческого общества. Вы обвиняете меня в том, что я был якобы советским шпионом, что я продал свою страну. Я не шпион. Шпионы служат за деньги, а я никому ни за что не продавал себя. Вы обвиняете меня в том, что я принимал участие в организации центров сопротивления в славянских странах. Но чем же эти центры, если они существуют в действительности, повредили нашей стране Болгарии согласно нашим законам? Как болгарин и славянин я делал только одно: исполнял свой священный долг в отношении Болгарии и славянства. Как офицер и гражданин я считал и считаю, что был обязан и сейчас обязан исполнить свой долг. Не допустить, чтобы наша армия пошла против наших братьев и чтобы офицерство не повело ее как наемников. Предостеречь граждан от совершения преступления, которое карается законами общества. Почему я должен был стать преступником в отношении самого себя? Я принимал участие в войнах, лживо названных освободительными и объединительными. Мы все еще страдаем от последствий этих прошедших войн, и наш народ, наверное, еще долго будет ощущать их. Однако наше участие в этой безумной войне на стороне фашистов будет гибельным.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Здесь суд, а не место для публичных речей и пропаганды. Расскажите о вашем предательстве, о сведениях, которые вы собирали. Расскажите, за что в обществе требуют приговорить вас к смертной казни? Думайте о справедливом приговоре, ожидающем вас.

Г е н е р а л  З а и м о в. Я знаю, какой приговор заставляют вас вынести слуги гитлеровцев, и хотел освободить вас от этой служебной обязанности, но что поделать, если мое шило оказалось коротким. Для меня этот приговор неважен. Я хочу, чтобы было известным одно, — я никогда не совершал ничего против Болгарии.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. А ваши встречи на разных тайных квартирах с сотрудниками советского посольства на протяжении стольких лет?

Г е н е р а л  З а и м о в. Наши законы не запрещают встречаться. Я знал и убежден сейчас, что настанет день, когда нам придется просить Советский Союз о прощении и защите.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. А радиопередатчик, который вы передали для нужд чешских коммунистов, откуда вы его получили?

Г е н е р а л  З а и м о в. Если бы действительно существовал такой передатчик, то тот, кто его получил, должен быть здесь, а не судим по чешским законам. И с каких это пор гестапо стало судить своих агентов по чешским законам?

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Подсудимый, вы во второй раз предстаете перед военным судом и обвиняетесь в тягчайших преступлениях в отношении его величества царя и отечества.

Г е н е р а л  З а и м о в. Господин председатель, мне кажется, вы ошибаетесь — в отношении царя, но не отечества.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Вы плохо ведете себя. В чем состоит, по-вашему, разница между преступлениями в отношении царя и в отношении отечества? Ваша судьба теперь, как и семь лет тому назад, зависит от милости его величества.

Г е н е р а л  З а и м о в. Если я совершил преступление против родины, то и царю не следовало бы проявлять милость.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Вы не забывайте, что и в первый раз вы были привлечены к судебной ответственности согласно параграфу 8, которым предусматривается смертная казнь за измену...

Г е н е р а л  З а и м о в. Нет, я не забываю.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Не забываете, а целых семь лет, с тех пор как вы вышли из тюрьмы до момента вашего нового ареста, вы вели тайную деятельность против его величества и государственной власти.

А г е н т  о х р а н к и  (из зала). Восемь, восемь лет, господа судьи, гонялись мы за ним!

Г е н е р а л  З а и м о в. Наш спор, господин председатель, будет длиться долго, если вы не приступите сразу же к исполнению задания, поставленного перед вами царем и правительством. Частое упоминание его величества не свидетельствует об особом такте судьи, который судит по законам страны, а не по законам царя. У судебной комедии, которую вы разыгрываете, есть определенная задача, и вы знаете, в чем она состоит.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. В том, что вы, подсудимый, говорите, есть правда, но она состоит в том, что суд судит вас от имени его величества. Что же касается полиции, то она схватила вас на месте преступления. Запомните, что все ваши преступления квалифицированы согласно параграфам закона, предусматривающим смертную казнь: смерть через повешение, смерть через расстрел, как это определит суд.

Г е н е р а л  З а и м о в. Напрасные усложнения. Сейчас идет вторая мировая война, господин председатель, а на фронтах этой войны умирают позорной смертью или смертью героев.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Смерть по приговору всегда позорна, но есть смерть мучительная и более легкая.

Г е н е р а л  З а и м о в. Бывает, что, вынося приговор, суд позорит себя. Легкая смерть, существование которой вы утверждаете, может иногда свести на нет целую трудную жизнь. Я вынужден заявить, господин председатель, что не чувствую за собой и тени вины перед моим отечеством и перед моим народом и поэтому не предприму ничего, с тем чтобы облегчить суду исполнение поставленной перед ним задачи — выбрать, какой смертью я должен умереть. Во время истязаний в полиции был момент, когда я был готов избавить суд от этой обязанности, но это был момент слабости.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Что означает это ваше заявление? О каких моментах вы говорите?

Г е н е р а л  З а и м о в. Полагаю, что суд понимает бессмысленность любой попытки прикрыть известную даже самым непосвященным в судебно-полицейские тайны зависимость суда от полиции и в особенности от гитлеровской полиции, которая вмешалась и в мое дело.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Вы оскорбляете суд, в чем, может быть, будете раскаиваться, подсудимый.

Г е н е р а л  З а и м о в. Здесь нет места для такой чувствительности, господин председатель. Я полностью сознаю, что отвечаю не так, как это было бы угодно вам, но это потому, что вы — председатель суда, а я — подсудимый.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Вы ведете себя настолько дерзко, что вас следовало бы лишить слова и судить только по признаниям во время следствия и по показаниям свидетелей.

Г е н е р а л  З а и м о в. И все-таки суду будет не безынтересно услышать и мои показания. И не только суду, но и тем, чьи приказания вы исполняете.

П р о к у р о р  Н и к о л о в. Он злоупотребляет нашим терпением!

Г е н е р а л  З а и м о в. У суда должно быть терпение выслушать подсудимых, вытерпевших мучения в полиции. В тюремной камере меня довели до состояния, когда терпение казалось мне уже бессмысленным, и поэтому я сделал попытку с шилом. Сейчас у вас должно быть терпение выслушать меня, так как законы, по которым вы судите, будут действовать и тогда, когда не вы, а вас будут судить те, которые перенесли все. В полиции я видел и слышал такие вещи, которые изменили меня. Раздавленные физическими мучениями, люди, среди которых были и совсем еще молодые, почти дети, сжимали зубы во время свирепейших истязаний и даже не стонали. Это солдаты, каких я не видел в своей жизни и во время войн. Такие солдаты непобедимы. Я постарался быть таким солдатом и поэтому не повторил своей попытки.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Это вы о коммунистах говорите? Неужели у них учитесь вы, который по благоволению его величества достиг самого высшего чина в болгарской армии? Какой позор! Только за одно это вы заслуживаете тягчайшего приговора.

Г е н е р а л  З а и м о в. Я принимаю этот позор во имя чести оккупированной, но непокоренной Болгарии!

П р о к у р о р  Н и к о л о в. Изменник! Предатель! Он дерзнул говорить против великой Германии, которая своей победой делает великой и Болгарию!

Г е н е р а л  З а и м о в. За эту ложь и я поплатился, господин прокурор. Она стоила мне изувеченной ноги и продырявленной головы, а Болгарии двух национальных катастроф. Господа судьи, разве это было так давно, что вы об этом больше не вспоминаете? Разве вы находились так далеко от тех событий в 1913 и 1918 годах, когда Болгария повисла над пропастью и ее фактически столкнули в пропасть? Разве трудно предвидеть конец этой войны, в которой сгорает старый мир, не сумевший в век расцвета науки и искусства найти способа мирного решения вопросов? Думаете ли вы, что миллионы людей оставят безнаказанным злодейство, каким является война? Кто может думать, что его не коснутся ужасы войны, если ее ведут любыми средствами, не считаясь с элементарнейшими законами права и морали? Простой народ видит то, чего наши правители не видят, видит, что Германия, вступившая на путь порабощения и ограбления народов, проиграет эту войну. Опьяненная легко давшимися до сих пор победами, завтра она будет глубоко сожалеть о том, что стала игрушкой в руках темных сил, всколыхнувших немецкий народ как уничтожающую стихию, тогда как он мог завоевать любовь и уважение народов своим примером созидательной творческой силы.

Я предоставляю немцам думать о тех несчастьях, которые они приносят народам и которые завтра нагрянут к ним. Я думаю о Болгарии. Болгарский народ не хочет быть сообщником темных сил в разрушении и уничтожении людей. Болгарский народ не хочет быть сообщником в преступной войне против русского народа. Он не хочет быть жандармом немецких завоевателей Балкан. Постыдна и обидна та роль, которая возлагается на болгарское войско в Югославии и Греции, и мы видим, что болгарский солдат не исполняет этой постыдной роли.

Ч л е н  с у д а  И в а н о в. Он сумасшедший!

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Нет, он платное орудие большевиков!

Г е н е р а л  З а и м о в. Господам судьям нехорошо вступать в столь глубокие противоречия. Сумасшедший не может быть платным орудием. За деятельность, караемую смертью, не платят. Сегодня прибыли накапливают фабриканты оружия, военные поставщики, мародеры, а не те, кто борется за честь и свободу своей родины.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Вы делаете заявление, подтверждающее общее впечатление от ваших показаний в полиции.

Г е н е р а л  З а и м о в. А вы сознаетесь в зависимости своего мнения от мнения полиции, господин председатель.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в (читает). «Еще во время первого дружеского приема в советском посольстве, куда я был приглашен, я заявил представителю русского народа, что я сын деятеля эпохи болгарского возрождения, что люблю как наш признательный народ, так и русский народ, освободивший нас от пятивекового ига...» Сказали ли вы об этом своему начальству, которое доверило вам представлять болгарское войско на дипломатическом приеме? Не могли ли вы увидеть тогда и сейчас не видите ли разницы между дипломатическими разговорами и сердечными чувствами и сентиментальностями?

Г е н е р а л  З а и м о в. С советскими людьми я не разговаривал как дипломат, да и они со мной не разговаривали так. Я не считаю, что на языке дипломатов говорится только ложь и что приглашенные на дипломатические приемы только притворяются. Так ли поступаете вы, находясь на приеме в гитлеровском посольстве?

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Каковы были у вас основания скрыть от своего начальства то, о чем вы говорили там?

Г е н е р а л  З а и м о в. Много и разных оснований. Самое важное — это двуличность моего начальства. Я не сторонник двуличной политики, хотя из-за этого меня могут считать наивным в политическом смысле. Для меня несовместимо заявлять, что являешься другом Советского Союза, и в то же время преследовать и убивать тех людей из народа, которые хотят, чтобы была доказана на деле эта дружба.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Даете ли вы себе отчет в том, что с этими признаниями, которых вы не делали даже в полиции, вы утопаете все глубже? Вы что, не понимаете, что Россия, а не Советский Союз, освободила Болгарию? Большевики-интернационалисты — люди без отечества.

Г е н е р а л  З а и м о в. Этого я не понимаю. Русский народ совершил Октябрьскую революцию, изменил внутренний государственный строй России, но не перестал быть русским народом, и в Советском Союзе никакая национальность не исчезла, не была запрещена и не преследуется. Напротив, после революции мы и весь мир узнали о народностях, веками находившихся в пределах царской России, о которых до революции мы ничего даже не слышали. Национальности, о существовании которых мы не знали, выступили на историческую сцену и сегодня ведут Отечественную войну, защищая свою общую социалистическую родину.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Вы хотите сказать об азербайджанцах? Вы хотите увидеть Болгарию Азербайджанской республикой?

Г е н е р а л  З а и м о в. Не является патриотом тот, кто из любви к своей родине убивает патриотов другой национальности из-за того, что и они любят свое отечество. Я не могу ненавидеть и презирать азербайджанцев, как и никакой другой народ, из-за того, что я хочу защищать свое право любить мое отечество и гордиться, что я болгарин. Если это вы называете большевистским интернационализмом, то я хочу быть таким интернационалистом.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Но желаете ли вы видеть Болгарию великой?

Г е н е р а л  З а и м о в. Болгария не станет великой путем захвата чужих земель и порабощения других народов. Великим будет каждый народ, помогающий находящимся под рабством завоевать свободу и национальную независимость.

П р о к у р о р  Н и к о л о в. За такие слова и виселица недостаточное наказание!

Г е н е р а л  З а и м о в. За такие слова турки вешали лучших сынов нашего народа.

П р о к у р о р  Н и к о л о в. Замолчи, предатель!

Г е н е р а л  З а и м о в. Ваше оскорбление не задевает меня, так как оно ко мне не относится. Болгарский народ, воздвигший памятник любви и признательности русскому народу, — не предатель. Ополченцы Шипки не были предателями, не предатели и их сыновья, которых вы судите и казните за то, что они идут по стопам своих отцов.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Я лишаю вас слова!

Г е н е р а л  З а и м о в. Судебное следствие еще не окончено, господа судьи, иначе на каком основании вы вынесете свой приговор? (Штатские агенты вскакивают и хотят силой увести генерала.) Здесь суд, а не тюремная камера, господа полицейские!

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. За оскорбление суда лишаю подсудимого слова, пока он не заявит, что впредь будет отвечать только на поставленные ему вопросы. Подсудимый, вы слышите?

Г е н е р а л  З а и м о в. Я до сих пор отвечал только на поставленные мне вопросы, господин председатель.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Отвечайте коротко и ясно — признаете ли вы себя виновным в том, что поддерживали преступные связи с людьми из советского посольства?

Г е н е р а л  З а и м о в. Я не признаю себя виновным в поддержании таких связей. Если освободить советское посольство от полицейской блокады, будьте уверены, что тысячи патриотов со всех концов страны придут туда, чтобы засвидетельствовать, что они против превращения Болгарии в базу для войны против Советского Союза. Я нарушил эту полицейскую блокаду. Вот в этом состоит преступление, за которое вы меня судите. Такая блокада была навязана и другим европейским государствам, поэтому Европа стала легкой добычей гитлеровских завоевательных армий. Мир оцепенел, когда их танки загрохотали по улицам Парижа — города коммунаров. Москва осталась единственной надеждой народов мира. Москва сегодня — оплот каждого солдата предательски разгромленных армий порабощенных, но непокоренных европейских народов. Москва — надежда каждого человека, который хочет иметь свою родину.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Довольно речей! Я военный судья уже тридцать лет, мне надоело слушать речи осужденных. Какая безумная амбиция заставила вас отречься от своей среды, от высокого поста уважаемого и всем обеспеченного высшего офицера?

Г е н е р а л  З а и м о в. Я считаю этот вопрос человеческим, господин председатель, и поэтому отвечу вам вполне по-человечески, хотя и не буду понят. Одним словом, господа судьи, я считаю, что главным виновником моего отречения от привилегированной генеральской среды было влияние солдат, простых солдат из окопов. С ними я был на обеих войнах, с их сыновьями я любил разговаривать до последнего дня своей военной службы Они, солдаты, мне как-то более по душе, чем высшая среда. Они, простые солдаты, как мы их называем, яснее видят добро и зло. Вы слушали речи осужденных, а я слушал речи солдат. Вам надоели речи подсудимых, так как вы всегда были на диаметрально противоположных позициях. Я был с солдатами в окопах, на войне, при равной вероятности погибнуть. Поэтому солдатские речи мне не надоели. В окопе и в бою командир не судья, который обвиняет и выносит приговор, а подсудимый перед лицом солдат, если он идет против них, и приговор или оправдание зависят от того, куда он их ведет — к победе или на бесполезную смерть.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. И такие речи я слушал.

Г е н е р а л  З а и м о в. Тогда послушайте еще одну, прежде чем вынести еще один приговор. В боях я вел простых солдат к победе. Я сомневаюсь, пало ли в сражениях обеих войн столько моих солдат, сколько пало от ваших приговоров. А сколько их пало от голода, от болезней и от ран, от безработицы, от отчаяния, на которые обречены герои-фронтовики после войны? Многие солдаты спрашивали меня: «Кто грабит нашу храбрость? Кто издевается над нашими страданиями? Кто бросил нас в войны, кончающиеся катастрофами?» Они спрашивали, а я молчал, потому что у меня не было смелости сказать им правду. Сейчас перед вами я могу сознаться, что именно эта проявленная мною трусость была оценена верховным военным начальством. Вы спрашиваете, какая безумная амбиция заставила меня отречься от среды, к которой я мог бы принадлежать и в этот момент, вместо того чтобы находиться в арестантской одежде на скамье подсудимых? Отвечаю вам: никакая другая амбиция, кроме честного желания сохранить верность простым солдатам, которые после героических подвигов в боях не получили никакого признания. Суд требует от меня вести себя так, чтобы заслужить хотя бы легкую смерть. Для меня было бы позором, пережив две национальные катастрофы, не спросить: почему снова толкаете нас на гибельную для Болгарии войну? Я был бы подлым трусом, если бы не сказал вам, что верить в поражение Советского Союза — безумие. Я верю и готов умереть за эту веру, что Советский Союз непобедим! У меня есть основания верить в это, потому что вот Советский Союз существует и побеждает армии, которые вооружены самым современным оружием, выпускаемым заводами всего мира. Меня обвиняют в предательстве. Где в моих признаниях, вырванных полицией, содержится малейшее доказательство того, что я предал Болгарию? Одно то обстоятельство, что в здании болгарской безопасности меня истязали люди немецкого гестапо, не знающие болгарский язык, является самым очевидным доказательством, что Болгария оккупирована, порабощена, что у нее нет даже своей госбезопасности. Согласно обвинительному акту, на основании которого вы судите меня, у меня нет никакого преступления перед болгарской государственной властью, я не нарушил никакого закона нашей страны. Правительство еще не создало закон, карающий граждан, не одобряющих внешнюю политику и высказывающих свою точку зрения на исход войны.

Я виновен только в отношении оккупантов Болгарии и тех, кто облегчил эту оккупацию. Тогда пусть меня судит гитлеровский суд. Здесь, в этом болгарском зале заседаний суда, присутствуют гитлеровские представители, поставившие под наблюдение болгарский военный суд. В качестве подсудимого я возмущен и протестую против этого унизительного состояния, в которое поставлены вы, судьи, одетые в форму болгарских офицеров.

П р о к у р о р  Н и к о л о в. Господа судьи, после этих признаний подсудимого мне остается добавить немногое.

Г е н е р а л  З а и м о в. Процесс против меня и моих товарищей только один из многих процессов, которые начались после вторжения немецких войск в Болгарию. Кто вдохнул силу и смелость в сердца тех народных сынов, которыми полны тюрьмы и концлагеря, которых вешают и расстреливают на улице без суда? Это вера в победу Советского Союза. Другой веры не осталось. После тридцатипятилетней службы царю и родине и мне не осталось верить ни во что иное. Не жалею, что из-за этой своей веры я предстал перед судом. Народы осудят и заклеймят своим проклятьем предателей и воздвигнут памятник любви и признательности павшим за свободу родины. Вечный и нерушимый памятник воздвигнет и наш народ советским воинам-освободителям.

П р е д с е д а т е л ь  М л а д е н о в. Хватит! Довольно! Лишаю вас слова!

Заимов чувствовал глубокое удовлетворение — он сказал все, что собирался сказать на этом неправедном суде.

Он расстегнул грязную серую куртку и держал руку на сердце, пытаясь унять его частые толчки. Повернув голову, он смотрел туда, где сидела Анна. Она смотрела на него блестящими, влажными глазами и, несколько раз покачав головой, сжала губы.

Его слушала Анна! Значит, слышали дети. Они должны знать правду. Он не раз ловил себя на ощущении, что говорит не суду, а Анне, сыну, дочери. Это ощущение давало ему свободу, он не искал какие-то более осторожные слова даже тогда, когда можно было это сделать.

Он решил говорить всю правду, не отрекаясь от дела, которому служил, он должен был сказать на суде о том, что составляло смысл жизни. Он исповедовался перед своим народом, перед историей, перед советскими друзьями, которым он из скромности своей никогда не говорил так подробно обо всем, чем он жил и ради чего готов был теперь умереть.

На снисходительность суда он не рассчитывал, а сойти в могилу молча, не сказав правды, он не мог.

Он снова посмотрел на Анну.

Она встала.