ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Выписка из регистрационной книги центрального полицейского управления города Риги от 22.2.1926 г.

«Ф а м и л и я,  и м я — Дружиловский Сергей.

Н а ц и о н а л ь н о с т ь — русский.

О т к у д а  п р и б ы л — из Ревеля.

Ц е л ь  п р и е з д а — временное проживание на личные средства.

Д о к у м е н т — паспорт № 111371, выданный в Ревеле 10.IV.1925 г.

П р и м е ч а н и е — с положением о проживании в Латвии лиц нелатвийского подданства ознакомлен...»

Итак, он вынырнул в Риге. Поселился в дешевой гостинице на Суворовской улице и вел себя очень скромно. Ходил в шоферской кожаной куртке, в бриджах и ботинках с гетрами. Однако он не стал, как ему советовал Зиверт, ни чистильщиком обуви, ни почтальоном. Не стал и шофером. Деньги у него еще были. Две странички в его записной книжке заполнены колонками цифр — очевидно, он производил пересчет своих марок на латвийские деньги. Ниже обведена кружком, надо думать, общая сумма. Потом он эту сумму делит несколько раз, ставя в делитель разные цифры, определяющие его месячный бюджет. Остановился на сумме 150. Кружком обведен окончательный итог — 14 месяцев. Сбоку — восклицательный знак.

Уже пахло весной — подступал март 1926 года... Позавтракав в гостинице бутербродами с чаем, он уходил в город, бродил по его тихим, спокойным улицам, по вечерам смотрел новые фильмы в маленьком кинотеатре рядом с гостиницей. Брился дома сам, а раз в неделю в одной и той же парикмахерской на одно кресло приводил в порядок усики и прическу. Посматривая там на себя в зеркало, он замечал, как его лицо наливается и свежеет. Чувствовал он себя хорошо, жизнь ему нравилась. Записал в дневнике: «Черт побери, жить бы так да жить, жениться на местной хорошей бабе при деньгах, завести детишек и плевать на всю трижды проклятую политику с высокого дерева».

Рига располагала к подобным мечтам. Жизнь в городе за те немногие годы, что он здесь не был, разительно изменилась. Латышам до смерти надоели военные передряги, и они жадно устраивали свою жизнь, об этом ему говорили и уборщица в гостинице, и парикмахер, и хозяин табачной лавки. Да и он сам наблюдал на каждом шагу.

Устроились в этой жизни и русские эмигранты. Раньше они жили на чемоданах с надеждой вернуться в Россию и оттого были на поверхности и у всех на виду. Теперь большинство из них чемоданы распаковали и начали новую жизнь.

Русская газета раздраженно писала о тех, кто забыл об ответственности за судьбу России, кто высокие идеалы освобождения отчизны продает за благоденствие под чужими крышами. Одновременно газета печатала несусветное вранье о страшной жизни в «большевистском аду» и о близящемся часе спасения России.

Дружиловский читал это глазами специалиста и усмехался: кустари. Но все-таки чтение русской газеты, иногда вдруг пробуждало в нем желание поработать здесь, на этой дикой, неосвоенной ниве. Тихая жизнь все же начинала ему приедаться, и, кроме того, он обнаружил, что в разработанную смету не укладывается и тратит гораздо больше. Это вызвало у него тревогу.

В это время он встретил в Риге подпоручика Уфимцева, с которым учился в Московской школе прапорщиков и потом встречался в Ревеле. Теперь Уфимцев работал официантом в кафе «Эспланада». Дружиловский расспрашивал о судьбе своих знакомых, но тот ничего о них не знал. И, только услышав имя ротмистра Канукова, оживился:

— О, как же! Кануков имеет собственное дело в Межапарке. Я вот тоже собираю деньги. Открою свое дело, — мечтательно добавил Уфимцев.

Дружиловский сел в трамвай и поехал в Межапарк.

«Собственное дело» Канукова оказалось маленькой пивнушкой.

Раздобревший ротмистр обрадовался, они обнялись, расцеловались и сели за столик. Кануков сам принес пиво.

— Как живем? — спросил Дружиловский.

— Живем не тужим, уповаем на лучшее, — ответил Кануков. — Торговля кое-что дает. Годика через три попробую влезть компаньоном в солидное дело или начну дело сам.

У Дружиловского мелькнула мысль: не вложить ли оставшиеся деньги в подобное предприятие, но тут Кануков, рассказывая о жизни русских в Риге, назвал фамилию Воробьева.

— Это какой Воробьев? — встрепенулся Дружиловский.

— Да я одного только и знаю, — ответил Кануков. — Между прочим, он о вас писал в газете.

— Что еще он писал? — оторопел подпоручик.

— Точно уже не помню. Давно это было. — Кануков замолчал, припоминая. — Что-то про польских шпионов в Риге. Как они затягивали в свои сети русских, а те потом таинственно и бесследно исчезали. Он и сам еле спасся.

Дружиловский решил, что это именно тот Воробьев, который в салоне Ланской хотел продать ему поручика Крошко как человека, связанного с советским посольством. Он хорошо помнил этого хитрого, верткого, начиненного идеями человека. Именно такой и мог бы ему сейчас пригодиться. Если он разоблачал дефензиву, им легче будет найти общий язык.

— Где он теперь? — спросил Дружиловский.

— По-моему, в русской газете, он часто там пишет о политике, — ответил Кануков. — А вы, выходит, тоже спаслись от поляков?

— Удалось.

— Тогда выпьем за ваше спасение, — поднял кружку Кануков и, сделав глоток, вскочил навстречу вошедшим в пивнушку посетителям.

На другой день Дружиловский нашел в редакции русской газеты Воробьева. Действительно, это был тот самый Воробьев, только он отрастил теперь черную волнистую бороду и пышные усы. И одевался иначе — сейчас на нем был красивый добротный пиджак и даже модный галстук. Держался Воробьев поначалу с опаской, и разговор не клеился. Но когда Воробьев осторожно поинтересовался судьбой их общих польских знакомых, Дружиловский разразился яростной бранью: он лично бы перестрелял их всех как бешеных собак.

Воробьев усмехнулся.

— Ну что же, в отношении поручика Клеца вы можете это сделать. Он по-прежнему работает здесь, в их посольстве.

Воробьев достал из шкафа подшивку старых газет и дал ему прочитать свои статьи о проделках дефензивы.

Наврано там было с три короба, но Дружиловский изображался жертвой польского коварства, и он не возражал. Было совершенно ясно, что после таких статей Воробьев работать на поляков не мог.

— А что поделывает мадам Ланская? — спросил Дружиловский.

— В декабре прошлого года ее нашли мертвой в постели. Говорили — обожралась снотворного, но я уверен, что и это работа дефензивы, я еще до этой истории доберусь.

— А разве это не их газета?

— Давно уже. Иначе я здесь не сидел бы. Теперь это чисто русское издание, признанное местной властью, — ответил Воробьев.

— За что же борется ваша газета?

— На этот вопрос не ответит даже сам издатель, — хохотнул Воробьев. — Только одно для нашей газеты ясно: большевики — это разбойники.

Расстались они вполне дружески и потом стали встречаться. Воробьев советовал Дружиловскому не вылезать на поверхность и все обещал подыскать ему такое местечко, чтобы и деньги были, и работа поинтересней, но без риска. Это совпадало с советом Зиверта, и подпоручик терпеливо ждал. Но шло время, а Воробьев все не мог предложить ничего путного.

— Понимаете, Латвия в этом отношении самое трудное место, — объяснял он. — К русским эмигрантам отношение здесь настороженное, латыши не хотят и боятся ссориться с Москвой, она-то у них под самым боком. Я вон пишу только про международные дела, а про большевиков — ни слова. Ну их к черту, мало ли что... Да и зачем биться лбом о каменную стену? Я и вам лезть в дело с опасным риском не советую.

— Да, да, не надо, — искренне соглашался Дружиловский.

Воробьев познакомил его со своим другом — актером местного русского театра Башкирцевым, веселым, компанейским человеком; Воробьев сказал, что до Риги он жил в Польше и там сильно пострадал от польской охранки. Сам Башкирцев об этом вспоминать не любил.

— Что было, то сплыло, — отшучивался он. — А за то, что я оказался в сих благословенных местах, мне надо дефензиву благодарить.

Это был крепкий мужчина лет сорока. Рыжеволосый, с некрасивым, грубо высеченным лицом, с большими узловатыми руками, он больше походил на крестьянина. У него всегда были деньги, которые он щедро тратил. В ресторане охотно платил за всех, повторяя одну и ту же шутку: «Сам я бобыль, останется на костыль». Это Дружиловского поначалу насторожило, он всегда считал, что актерская братия нищая. Однажды он спросил об этом Воробьева.

— Да у него все есть, — загадочно ответил Воробьев, поглаживая пышные усы: — Дача у него, впрочем, не собственная, но он ее постоянно снимает.

— Я считал, что артисты народ безденежный, — заметил Дружиловский.

— Это, брат, зависит от того, в каком театре артист играет, — рассмеялся Воробьев.

— Все-таки откуда у него столько денег?

— Могу сказать одно — деньги у него честные.

— Вы давно его знаете?

— Почти с тех пор, как себя помню. Мы оба русские, родились в Варшаве. Даже учились в одной гимназии, только он был на два класса старше. Правда, тогда я с ним знаком еще не был. Но дальше все, что хлебал от судьбы он, хлебал и я. И он и я ненавидим польскую шайку Братковского, от которого, кстати сказать, Башкирцев натерпелся больше нас с вами. Далее — мы женаты на двоюродных сестрах, правда, он развелся. И последнее — он, как вы уже заметили, веселый, компанейский, а главное — верный мужик. Мне лично надоели унылые и неверные. Ну, как вы сочтете — хорошо я его знаю?

Вместо ответа Дружиловский опять спросил:

— Но все-таки откуда у него деньги?

— Это он должен сказать вам сам, — уклонился Воробьев и повторил: — Его деньги честные. Ручаюсь.

К устройству Дружиловского в Риге Башкирцев отнесся скептически.

— На русских спроса нет, товар с душком, — хмыкнул он. — Не надо торопиться. Це дило треба розжувати.

Как-то Воробьев заговорил о том, что Дружиловский мог бы получить огромные деньги у большевиков, но ехать к ним он боится, как бы организовать это дело без поездки?..

Башкирцев резко повернулся к нему с очень серьезным лицом:

— Я не слышал об этом. Понял? Не слы-шал.

Он так это сказал и был так непривычно серьезен, что Дружиловский с удивлением посмотрел на обоих, не сознавая при этом, что его удивила не сама мысль о возможной сделке с большевиками, а только то, как об этом говорили его друзья.

Снова проходило время, а с работой ничего не получалось.

И вдруг Воробьев сказал однажды:

— Сходите-ка вы в советское посольство, предложите свои услуги.

— Да что вы только говорите? Они еще в посольстве закуют меня в кандалы! — возмутился Дружиловский.

— Не торопитесь, — серьезно продолжал Воробьев. — Вы можете предложить им материал, разоблачающий происки Запада против Москвы. За это денег они не пожалеют, а у них деньги без счета. Их посольство самое богатое.

— Да вы просто нехорошо шутите, — возмущенно продолжал Дружиловский. — Сперва я действовал против них, а теперь — здравствуйте, я — за вас. Кто в это поверит?

— Могу сказать одно — из Латвии в Россию уже вернулись сотни русских. Среди них немало таких, кто вчера считался смертельным врагом большевиков. А теперь они пишут оттуда — получили работу, живут прилично. Разве не могли и вы сменить ориентацию? Это же политика, а в ней все возможно.

— Почему же вы туда не едете?

— Вы ведь знаете, что я родом из Варшавы и считаюсь польским подданным. А это совсем другой коленкор.

Поначалу предложение Воробьева показалось Дружиловскому чистейшим абсурдом, но чем больше он об этом думал, тем все меньше оно его пугало. Логика его размышлений при этом была элементарной: верно, политика дело мутное, и конечно же, он, как никто другой, может дать большевикам драгоценнейший материал. Еще шевелилась мыслишка таким способом разделаться со всеми, кто безжалостно выбросил его на свалку.

Он специалист своего дела и может быть одинаково полезен и антибольшевикам, и самим большевикам.

Для начала он решил сам выяснить, действительно ли советское посольство в Риге миролюбиво относится к русским, желающим вернуться на родину. Несколько раз он прошел мимо советского консульства. Там всегда толпились русские, стремившиеся домой, в Россию. С одним, уже получившим визу, он разговорился. Спросил, много ли задают вопросов.

— Всего три: год и место рождения, специальность и при каких обстоятельствах покинул Россию.

— Что же вы ответили на последний вопрос?

— Правду: находился в армии, не ведал, что делается, верил своим командирам.

И наступил день, когда Дружиловский сам зашел в консульство. Там ему дали опросный листок, в нем действительно было всего три вопроса и на обороте просьба указать, по какому документу в настоящий момент проживает заявитель. Но когда Дружиловский назвал свою фамилию, ему почудилось, что в глазах у консульского сотрудника мелькнуло удивление.

Дружиловский сказал, что он снова на днях придет, но больше и близко не подходил к этому дому.

ИЗ РИГИ В ЦЕНТР. 9 июня 1926 года

«Операция подготовлена и фактически начата. Исполнители: Сумароков и Дальний[9]. Их контакты с Дружиловским непрерывны. У обоих впечатление о нем одинаковое — при большом самомнении, умом не блещет и трус. Последнее, очевидно, будет нашей главной трудностью.

Подготовьте все на границе. С латвийской стороны Сумароков все уже сделал, и стоило это гораздо дешевле, чем ожидалось. У меня создается впечатление, что известный вам Пограничник[10] все яснее дает нам понять, что готов помогать нам бесплатно. Не поговорить ли с ним в открытую?

Кузнец».

Резолюция на донесении:

Срочно — Кузнецу

1. На границе все готово, но не следует торопиться, помня, что трусость — сестра подозрительности.

2. Предложение в отношении Пограничника одобряется, он сделал для нас уже вполне достаточно, чтобы понимать свое положение.