Двое в одной двуспальной кровати

Я шепнул адъютанту, чтобы через Бернгарда Кеннена вызвали, и как можно быстрее, Вальтера Ульбрихта. В том разговоре он был крайне необходим. Я опасался, что моя неосведомленность в тонкостях объединительных дел может свести наши споры к простой теоретической пикировке и ничего не даст объединению.

Пока мы продолжали беседу на местном материале, и я был тут достаточно осведомлен, появился неожиданно Вальтер Ульбрихт. Беседа приняла довольно острый идейно-политический оборот. В этот раз я почувствовал сердцем, как все это проходит сложно, но как чрезвычайно важно для судеб рабочего класса. Мысль о единстве рабочего класса для судеб Германии будет высказана в обращении к партии на первом объединительном съезде СЕПГ в апреле 1946 года. А теперь она подняла во мне все, что я пережил сам за свою партийную историю, за историю Коммунистической партии, за историю борьбы международного рабочего и коммунистического движения. Как прозорливо выглядит Ленин в этой конкретной борьбе за единство германского класса, за единую рабочую партию. Именно поэтому с таким остервенением обрушились тогда на КПГ и на Советский Союз и бросились с остервенением не допустить такого объединения. Они даже выискали бранный термин «квази».

Беседам время, а отдыху час. Я пригласил к себе товарищей Ульбрихта и Гроттеволя поужинать и отдохнуть. Дело позднее, деваться некуда, они охотно согласились, тем более, думал каждый из этих лидеров своих партий, что там можно и наедине продолжить споры. До моей квартиры было не очень далеко. Пошли пешком.

Дома нас ждали. Все было готово к ужину. Как я и предполагал, беседа за столом не прерывалась. В.М. оставался нашим ужасно уставшим переводчиком. Другого не было, заменить было некому.

Надежда Петровна шепнула мне на ухо, что спальня готова. У нас дома все было по-русски. И спор за ужином до изнеможения, и… все другое. Я предложил товарищам отдохнуть. Они охотно согласились. Я указал им на комнату и пожелал спокойной ночи. Времени было где-то три часа утра. Демидов и я примостились в креслах и подремали.

Но в семь часов утра и я, и Демидов, и Надежда Петровна были на ногах. Мы услышали, что наши гости тоже не спят, уже не спят. Завтрак был готов, и мы сели за стол. Как в этих случаях водится, гости не спросили, как мы спали. Да это и понятно. Но Гроттеволь, человек большого и тонкого юмора, вдруг обращается ко мне, да так громко, чтобы слышала и жена, суетившаяся около нас:

— Ну, Александр, ты вполне вознагражден за труды. Сегодня ночью произошло зачатие новой партии рабочего класса.

Это был намек на то, что я уложил их в одной кровати, двуспальной, но одной, а немцы-мужчины ни за что в одной кровати не лягут. От неожиданности я чуть не поперхнулся, но все, кто был, залились раскатистым смехом. Смеялся и я больше всех. Я поздравил с зачатием и гостей и пожелал, чтобы «дитя» было могучее, как сам рабочий класс. Шутки на протяжении всего завтрака не прекращались. А я думал, как же это я не учел, хотя думал по-русски и оправдывал все это тем, что кровать-то двойная, и в ней легко могла спокойно переночевать четверо солдат, а два-то могли переспать одну ночь. И позже, при случае, в товарищеской встрече, обращаясь к недавней истории объединения двух партий, в мой адрес отпускали шутки.

Вот так и получается, что надо знать тонкости быта другого народа и не допускать тульских или калужских подходов даже в таком, казалось бы, простом деле, как размещение гостей.

Шли годы. Я убыл из ГДР на родину в августе 1950 года. В Москве заболел, долго болел. И давно забыл все, что случилось тогда. Но, видно, судьбе угодно было вернуться к той теме. В конце пятидесятых годов в Москву прибыла с государственным визитом партийно-правительственная делегация ГДР. Правительство устраивало прием в честь делегации. Я неожиданно получаю с военным вестовым пакет, в котором лежал пригласительный билет на прием мне и жене. По правде говоря, все это было не ко времени и ни к месту. Я был нездоров, чувствовал себя неважно, но, как это водится у нас, раз приглашен, значит, надо, надо идти. Пошли на прием. Он проходил в гостинице «Советская».

Времени с 1950 года прошло много, знакомых на приеме среди публики мало, все больше незнакомые. Мы выбрали в сторонке местечко и стоим. На приеме было очень шумно. Мы совсем забились в угол. Неожиданно подходит незнакомый полковник и предупреждает, чтобы мы не уходили, вы будете нужны. Я подтвердил, что понятно. А сами думаем, что бы это могло значить. Неспроста это. По правде говоря, мне очень хотелось встретиться с Гроттеволем и Ульбрихтом. Приятно встретиться с людьми, с которыми так много пережито в самую тяжелую пору становления Германской Демократической Республики. Беды тех лет проверили каждого из нас и, разумеется, сблизили узами верности нашему общему делу. Уж кто-кто, а солдаты дорожат этим и берегут, как святыню, дружбу, рожденную в борьбе. А в этом случае борьбе необычной, борьбе, мало знакомой для нас, военных.

Мы было стали протискиваться к столу правительства, но нас довольно определенно оттерли. Оставалось ждать, что будет дальше. Прием подходил к концу. Оставались только сильно разогревшиеся. Из правительства и немцев никого не было. Потом в зале никого не осталось. Вновь подошел тот самый полковник и попросил следовать за ним. Мы идем. Вводят нас в большую комнату. Рядом стояла вешалка, у другого конца парадный выход. Около вешалки по струнке смирно стояли маршал Малиновский и Анастас Иванович Микоян. Полковник скрылся. Я представился. Вскоре вошли Гроттеволь и Ульбрихт, за ними Хрущев. С немцами поздоровались в обнимку, Хрущев подал руку.

Неожиданно находчивый, как всегда его знали, Микоян вдруг задает мне вопрос:

— Как это вы однажды помогли зачатию новой политической партии в Германии?

Я немного растерялся, почему вдруг всплыл вопрос, канувший в забытье. Потом сказал, что это, наверно, хорошо, если помог появлению хорошей политической партии.

В разговор включился Гроттеволь. Он-то и начал подробно рассказывать Хрущеву и всем, как это было. Рассказчик он был отменный, с юмором. Хрущев как-то иронически улыбнулся. Лицо Малиновского было скрыто непроницаемой маской, будто он никогда не смеялся, а, может быть, ему было не до этого.

— Как здоровье? — спросил Гроттеволь.

Ульбрихт заметил ему:

— Видишь, пришел, когда позвали, значит, здоров.

Гроттеволь знал, что я не здоров. Мы с ним лежали в 1949 году в нашем военном госпитале. Он был болен сердцем, я — нервным сужением зрачков. Вскоре мы распрощались. Все уехали. За нами последними закрывали двери. Мы шли по Ленинградскому проспекту к «Соколу» и недоумевали, что все это значит. Шли, и молча каждый думал. Потом пришли домой. Кому и зачем мы понадобились? Чтобы еще раз услышать сто раз слышанный рассказ? Зачем все это надо было? Я допускаю, что инициаторами были все-таки немцы, но зачем? Я жене сказал, что успокоился, а сам нервничал, не мог забыться.

И все-таки, когда перебираешь события тех далеких теперь лет, память моя хранит в юношеской свежести тогдашние события. А может быть, и не надо хранить? Может быть, все это никому уже не нужно? Здание, которое возводили вместе с немецкими патриотами, уже возведено. Стоит ли вспоминать? Мне недавно понравилась мысль одного строителя, который всю свою жизнь возводит жилые дома. Он, вспоминая все, сказал, что всегда хочется прикоснуться к творению своих рук, пройти мимо, посмотреть, прикинуть, как все выглядит теперь, как подрос ты сам, строитель новых жилых домов. Видно, каждый думает так. Мне иногда очень хочется пройти по тем дорогам и тропам, по которым шел в войну, посмотреть, что сделалось с природой за эти годы. По дороге из Лоева в Калинковичи, в Белоруссии, мы проезжали по дорогам войны и… ничего не узнали. Нас встретил тридцатилетний сосняк, через который пробраться почти невозможно. Все изменилось. Земля будто собрала всю свою богатырскую мощь и незаметно затянула нанесенные ей раны войной. Земля-то затянула, а память хранит те тропы и дороги, которых теперь нет, и уносит в историю время бранных схваток. И только обелиски, разбросанные по земле, напоминают людям о том, что было. Может быть, и этот рассказ будет помогать людям воскрешать историю тех былых лет, и люди будут так же заразительно смеяться, как это солдат ухитрился уложить на ночь двух немцев в одну кровать, и они, из вежливости друг к другу, всю ночь не сомкнули глаз.

Меня пригласили вскоре в посольство ГДР в Москве вместе с другими товарищами по работе в Берлине. Вручали ордена большой группе военных и гражданских товарищей, участвовавших в оказании помощи немецким товарищам в первые годы строительства ГДР. Всем выдали награды по списку, а меня там не было. Потом кто-то порылся и нашел-таки бумагу, подозвал меня и вручил орден. Я подумал, не к месту, а надо бы ту паузу заполнить рассказом о «кровати».

Люди живут, стареют, а в их памяти остаются живые воспоминания о событиях, в которых они когда-то отдали свою долю сил. Теперь-то всем видно, что вполне будничные дела, порожденные острым столкновением социализма и империализма, почти сорок лет тому назад, обратились к победе социализма над капитализмом на земле великого Маркса и принесли сегодняшнему поколению возможность вкусить от материальных благ социализма, вкусить и познать пафос великих созиданий рук человеческих.