Юрий Авербах Гроссмейстер не обиделся

Мы оба были с Арбата, Глазков и я, — обыкновенные арбатские мальчишки тридцатых годов. Только я жил в самом начале улицы, в первом переулке слева, а он в конце, с правой стороны. На Арбате у нас было достаточно возможностей встретиться — у аквариумов зоомагазина, в «киношке» «Юный зритель» или в книжных лавках. Там, где всегда толпились мальчишки. Наверное, мы не раз сталкивались с ним, но проходили мимо.

Впрочем, с поэзией Глазкова я познакомился уже в то далекое, довоенное время. Было это, кажется, в 1938 году. Не помню уже по какому случаю, у меня возник спор о поэзии с моим товарищем, рыжим, веснушчатым Венькой Левиным.

— А ты знаешь, что сказал по этому поводу поэт Николай Глазков? — спросил он и, не дожидаясь ответа, разразился четверостишием:

Что такое стихи хорошие?

Те, которые непохожие.

Что такое стихи плохие?

Те, которые никакие.

И с тех пор, читая стихи, Левин нередко добавлял:

— Как сказал поэт Николай Глазков.

Стихи, с которыми меня знакомил мой товарищ, были в самом деле не похожи на другие. В них угадывался настоящий, талантливый поэт. Однако поэта Николая Глазкова я не знал. Зато мне было хорошо известно, что сам Венька самозабвенно увлечен поэзией и занимается в литературном кружке под руководством Ильи Сельвинского. Венька был большой выдумщик и мистификатор, поэтому читаемые стихи я воспринимал как его, Левина, собственные, а Николая Глазкова считал его псевдонимом.

…Прошли годы. Не вернулся с фронта Венька Левин. Как-то раскрыл я газету. Кажется, это была «Комсомольская правда». На четвертой странице стихотворные строчки и подпись: Николай Глазков. Я глазам своим не поверил. Мелькнула надежда: неужели Венька Левин жив?

Все оказалось проще: поэт Николай Глазков действительно существовал. А через некоторое время мой товарищ, поэт Евгений Ильин, познакомил меня с Глазковым. Мою руку как будто бы сжали железные клещи. Это было рукопожатие очень сильного человека.

Бывшим арбатским мальчишкам было о чем поговорить, что вспомнить, кого помянуть. Помянули мы и Веньку Левина.

Незаметно мы с Глазковым подружились. Встречи с ним стали для меня необходимостью.

Что нас сблизило — поэзия, шахматы или страсть к путешествиям? И то, и другое, и третье…

Глазков был интересным собеседником — умным, острым, ироничным. Будь это задушевная беседа или веселое застолье.

Поздравительная телеграмма от Ю. Авербаха, Л. Полугаевского и М. Таля

Николай Иванович по-особенному, очень трогательно относился к шахматам. Как только расставлялись деревянные фигурки, у него на лице появлялось особенное выражение, какое, видимо, бывает у гурманов в предвкушении любимых яств. Он любил и ценил шахматы. Было заметно, что сам процесс игры доставляет ему наслаждение. Глазков с детства мечтал стать сильным шахматистом. Он действительно неплохо играл в шахматы, но не настолько, чтобы его самолюбие было удовлетворено. И он совсем по-детски, очень непосредственно это переживал, что, кстати, нашло отражение и в его стихах.

Отвергнутый Каиссою, бедняга,

Не смог достичь я шахматных высот…

— Коля, — однажды сказал я в шутку, — какой же ты поэт, если у тебя нет стихов, посвященных собаке.

— Меня в детстве сильно покусала собака, — серьезно ответил он. — И я не могу их воспевать.

Однако для одной собаки — для моего черного пуделя — он сделал исключение.

Произошло это так: как-то, придя ко мне домой, Глазков увидел, что я сижу за шахматами, а на коленях у меня пудель, который внимательно наблюдал за тем, как я передвигаю фигуры на доске. Это, видимо, произвело на него впечатление.

Прошло некоторое время. Признаться, я забыл об этом случае. Вдруг получаю от Глазкова письмо. В нем стихи, копия письма в «Литературную газету» с предложением их напечатать на 16-й странице и ответ редакции: «Мы бы напечатали, да гроссмейстер обидится». Тут же рядом характерным Колиным почерком выведено: «А почему обидится?» Вот эти шуточные стихи, которые Глазков позднее включил в свою последнюю, предсмертную книгу:

У гроссмейстера Авербаха

Проживает в доме собака,

Он сажает ее с собой рядом,

Угощает ее рафинадом,

Говорит ей о шахматных битвах,

О красивых ходах самобытных,

О концовках и о находках,

Об этюдах и трехходовках.

И собака все понимает,

Только в шахматы не играет!

Прочитав эти стихи, гроссмейстер, конечно, не обиделся. Я воспринял их как знак дружеского внимания, подтверждающего: Николай Глазков умеет ценить друзей, их доброе отношение к нему, стремится отвечать тем же…

И последнее — противоречивое и горькое, — что осталось в памяти.

За годы нашей дружбы я привык к ненавязчивому Колиному вниманию, привык получать от него шутливые стихи, которые он присылал по поводу и без всякого повода. Иногда его открытки со стихотворными поздравлениями начинали приходить по крайней мере за месяц до моего дня рождения. Его теплые, трогательные послания всегда были полны юмора, улыбки, жизнелюбия, надежности. Казалось, такому человеку жить да жить…

И вдруг…

Колины стихи, присланные в 1979 году. Думаю, из последних:

Желаю стать таким опять,

Каким я был лет в двадцать пять,

Когда сложил немного строк,

Но бегать мог и прыгать мог.

Мечтаю, впрочем, я о чем?

Я не был лучшим силачом:

С простуд чихал, от стужи дрог,

Но драться мог, бороться мог.

Себя счастливым не считал.

Чего желал? О чем мечтал?

Мечтал, что буду я велик,

Желал издать десятки книг.

О чем мечтал, того достиг,

И с опозданием постиг,

Что я неправильно мечтал,

И потому устал и стар.

Творю печатную строку,

Но бегать, прыгать не могу

И стать желаю, как балда,

Таким, каким я был тогда!

Эти строки больно резанули. Они насильно заставляли поверить в то, чему я отказывался верить: Коля неизлечимо болен. И это Коля, «самый сильный из интеллигентов», жизнелюбия которого хватило бы на многих? «Бегать мог и прыгать мог…» Всё в прошлом?

Отмахнуться от тревожных ощущений было нельзя. Стихи говорили сами за себя. Но сознание продолжало сопротивляться горькой правде: Николай Глазков уходил из жизни…