Сиятельный граф от литературы

Сиятельный граф от литературы

Отклик на «Зеленую палочку» в советской печати последовал незамедлительно. «Печать и революция» уже во втором номере за 1921 год поместила анонимную рецензию на парижский детский журнал, где он объявлялся безнадежно пассеистским и ретроградным предприятием:

Дон-Аминадо. «Зеленая палочка» («Наши» за границей).

«Le beau pays de France», приласкавшая и приютившая в гостеприимном лоне своем последышей Врангеля и Ко, предоставила свои кабаки и кафе сиятельным графам и князьям, между прочим, и от литературы.

Весь былой «цвет» литературы пестрит среди сотрудников толстых, тонких и даже детских журналов.

Не забыли и о ребенке:

Выпускают журнальчик «Зеленая Палочка».

Кто только не «принимает ближайшего и постоянного участия» в нем?

Тут и Амари, и Бальмонт, и князь Барятинский[206], и почтенный академик Бунин, и вездесущий Василевский[207], и Куприн, и граф Толстой, и Судейкин[208], и Лукомский[209], и Игорь Северянин, и даже для пущего украшения два покойника — Боборыкин и И. Репин[210] (Цитирую изд. 1921 года).

Несмотря на мобилизацию всех дворянских, княжеских и графских сил, журнал худеет с каждым месяцем: это можно проследить даже по тем скудным 3 NN, которые имеются в нашем распоряжении.

На определенный возраст журнал, повидимому, не рассчитывает: по крайней мере сумбурный подбор материала не дает возможности определить предполагавшегося читателя. Просто — «для детей».

Но зато у журнала, кроме заработка для пишущей братии, нажива для издателя и «поддержка» для типографии «Земгора» (Союз Земств и Городов в Париже! sic!) есть и цели воспитательные, какие и надлежит, ясное дело, иметь каждому порядочному педагогическому изданию.

Подбирается материал ловко.

«Приключения Миши Шишмарева»[211] — бегство из Одессы, когда в город вступил «неприятель», — читай: большевики.

«Крепко помни о России» — постоянная глава в журнале.

Под этим общим подзаголовком мы имеем и высокопатриотический очерк «Москва» и «Старая губерния» и иное в таком же историко-бытовом патриотическом, православном духе.

«Под чужим небом прекрасных, но увы! чужих Парижа, Берлина, Лондона» — сладко мечтается и Лукомскому[,] и Денисову о Москве.

Но кроме весьма подробно перечисленных и любовно описанных церквей и духовные очи мало что останавливает. <…>

Даже стихи и те не обходятся без дворянско-родовых тем. Тут и дед в «родовой усадьбе» «Кут»; и «танцмейстер Франц Петрович, славный маленький горбун, которому развлечение приказал Grossvater дать сейчас»; тут и дворовый Петр, «которого раза три за речку посылали на бугор» посмотреть, не занесена ли дорога для катанья барчат.

Именно «крепко помни о России».

Лучшего совета несчастным ребятам и враг бы не дал!

<…> Единственное, из-за чего не жалеешь, что пробежал эти тоненькие тетрадки, которые отравляют сознание детворы, это — два-три по обыкновению удачных стихотворения Саши Черного и несколько веселых рисунков зверей Реми. <…>

От этого российского Парижа, от всей этой литературы веет ужасающей мерзостью запустения.

И не мудрено: «бывшие люди», прогоревшие спекулянты на власти, проходимцы всех мастей, ничего другого естественно дать не могут (Anon. 1921: 352–353).

Анонимный, но уверенно себя чувствующий рецензент (это мог быть сотрудничавший в журнале П. С. Коган[212] или, может быть, даже сам редактор «Печати и революции» Вячеслав Полонский[213]) Толстого не касается — ограничивается коллективным шельмованием «сиятельных графов и князей от литературы», а нападает на гораздо более уязвимое, наивное, открыто реставраторское, «помещичье» стихотворение Михаила Струве «Зима» в № 3.

Михаил Александрович Струве (1890–1948) — поэт, литературный критик, племянник Петра Бернгардовича Струве, входил в круг Гумилева, печатался с 1906 года, в 1916 году издал единственную книгу «Стая», которую похвалил в печати Гумилев. С 1921 года года жил в Париже. Принимал участие в литературных группировках «Через», «Гатарапак», «Палата поэтов», «Кочевье»[214]. В эмиграции сотрудничал в «Последних новостях», одно время работал в типографии, где печаталась газета. Участвовал во французском Сопротивлении.

В рецензии подробно пересказывается стихотворение Струве «Зима» из № 3, 1920, 14–19. Это описание зимнего визита детей к деду-помещику, старому адмиралу, и дня, проведенного в играх:

ЗИМА.

Стихи Мих. Струве.

Силуэты Сергея Судейкина.

Ясным утром, в дедово рожденье,

В третий день на святки Рождества

Весело сбираться с поздравленьем

В долгий путь, с зарею вместе встав.

Так застыли окна от мороза, —

Он на диво ночью был суров, —

Что из комнат не видать дормеза,

Только слышны звоны бубенцов.

Страхов и волнений было много:

На возке заделана ли щель

Да совсем не занесла ль дорогу

За ночь быстролетная метель

Одевали нас и раздевали

Раза три с восьми часов утра,

Раза три за речку посылали

На бугор дворового Петра.

Но как только солнце встало выше

И туман рассеяло и путь,

И повесило сосульки с крыши,

Мы отправились в желанный путь.

Кони мчат, запряженные цугом —

По краям дороги снег глубок,

И скрипит корабль, привычный к вьюгам,

Старый поместительный возок.

Как бы вы дорогой не заснули! —

Говорит нам добрая мама?.

Где ж заснуть — минутой промелькнули

Два часа, и вот уже дома.

Только щеки, маков цвет, алеют,

И глаза, хоть и с большим трудом,

Узнают знакомую аллею

И снегами занесенный дом.

II

Генерал-майор Букренев —

Так зовется милый дед.

Подбородок чуть сиренев,

Шлафрок, вышитый жилет.

Вдоль по стенам пистолеты,

И священных трубок ряд, —

Незабвенные приметы

Нам о прошлом говорят.

Так вдали от царской службы,

В розовой усадьбе «Кут»,

В развлеченьях сельской дружбы

Дни беспечные текут.

Сладко, молвив поздравленье,

Спеть заученный куплет,

Чтоб с забавным восхищеньем

Долго улыбался дед.

Так приятно нам с поклоном

К пухлой подойти руке, —

Дед посмотрит благосклонно

И потреплет по щеке.

А когда мы сядем чинно,

Чтобы нас развеселить,

Затянувшись трубкой длинной,

Дед изволит пошутить.

— Что кручинишься, Надюша!

— Уж не так-то жизнь плоха.

— Подыскал, меня послушай,

— Я в соседях жениха.

— А тебя, Иван Степаныч,

— Вот недельку погуляй,

— Отвезу с собой в уланы,

— В славный город Турухтай! —

И откинувшись на кресле,

Захохочет — вот так да,

Вот так штука! — Только если б

Нам у деда жить всегда[215].

Картины из вневременного помещичьего детства, архаизованного под 1840-е годы, разворачиваются неспешно и описываются любовно. Диктовавшее их вполне понятное и даже героическое упорствование в верности прошлому, однако, читателю не передается: результат достигается скорее комический — так, сцены «подхода к ручке» и исполнения куплетов кажутся нечаянно взятыми из всерьез прочитанного Козьмы Пруткова[216].

Это был плачевный фон, на который Алексей Толстой контрастом проецировал свое «Детство Никиты», в котором есть и святочная привязка, и топос усадьбы, да и исходная идеология та же, но воздействие на читателя несопоставимо.

Конечно, легче было придраться к беззащитному Струве, чем к «Детству Никиты». И все же нам кажется загадочным, что о «Детстве Никиты» в рецензии не говорится ни слова, хотя до присоединения Толстого к сменовеховству остается больше полугода. Не означает ли это, что парижский конфликт Толстого был замечен в Москве и идея кооптации этого обиженного эмиграцией писателя уже кому-то пришла в голову?