Размолвка и рывок

Размолвка и рывок

Первое подозрение, что семейная идиллия Толстых нарушилась уже в Париже в начале 1908 года, возникает при чтении его стихов. Одно из последних стихотворений в его записной тетради, датированное 24 января, звучит в чересчур личном и необычном для автора горестном тоне:

54. ПЕРЕД КАМИНОМ

Нет больше одиночества, чем жить среди людей,

Чем видеть нежных девушек, влюбленных в радость дня…

Бегут, спешат прохожие; нет дела до меня.

В камине потухающем нет более огней,

В душе змея холодная свернулась и легла.

За окнами встревоженный, тысячеглазый Он.

Хохочет с диким скрежетом кирпичным животом.

Тусклы огни фонарные, ползет меж улиц мгла.

Нет большего мучения, чем видеть, как живут,

Средь пляски сладострастия поникнуть и молчать.

Пришла к соседу девушка, он будет целовать.

За окнами, за шторами все тени там и тут.

Потух камин. И страшно мне: Зачем себя люблю.

Сижу согнувшись сморщенный, ненужный и чужой.

Покрыты у[гли красные] пушистою золой.

Себе чужой. [нрзб.] Так тихо сплю.

24 Ja<nvier>. Paris.

(Толстой 1907–1908а)

Этот странный и нелепый текст, полный штампов, диких образов и первичных эмоций, находится среди стихов главным образом на «мирискуснические» темы, например, «На террасе» (№ 33): «В синем стройно замерла» — как будто навеяно картиной Сомова; «Лунный путь» (№ 39) описывает старинный волшебный интерьер, который потом появится в «Детстве Никиты»:

Лунные залы таинственно спали

Ровно квадраты паркета сверкали

Синим огнем.

<…>

Тускло горит позолота багета,

Жутки протяжные скрипы паркета,

Облики сов.

Даже на этом бесхитростно-эпигонском фоне «Перед камином» выглядит каким-то нехудожественным диссонансом, детским всхлипом. Автор явно покинут дома, один, ревнует — и не боится показаться смешным: «В душе змея холодная свернулась и легла». Нам кажется, мы вправе увидеть здесь нечто вроде лирического дневника для одного себя; забегая вперед, скажем, что Толстой, ожегшись на первой поэтической книге, лирики больше никогда публиковать не будет и тетрадь эту никому не покажет.

Если отнестись к стихотворению «Перед камином» как к дневниковой записи, то получается, что тысячеглазый Он-Париж осмеял провинциала и обобрал его — оставил одного. Мы не знаем, действительно ли размолвка с Софьей имела место и действительно ли испытанное автором чувство было связано с ней, а не с чем-то другим. Ничего не известно и о других участниках гипотетического сюжета. Известно, однако, что Толстой никогда не переживал настоящих депрессий: когда его загоняли в угол, он становился непредсказуем и шел на крайности. То, что произошло в эту ночь, явно было чрезвычайно важно для него — и принудило пойти на крайность: он преобразил свою творческую систему! Ведь уже следующая запись в тетрадке представляет собой верлибр:

55. ЧОРТ

Под кроватью кто-то живет.

Когда тушу свечу,

Он начинает пищать

Тонко и протяжно, в одну ноту.

Мне это приятно…

На душе делается совершенно пусто,

И тело цепенеет,

Как будто меня уже нет.

Остановится. Тогда гудит тишина.

Начинает снова, еще протяжнее.

Я сначала сержусь,

А потом привыкаю.

Я захотел его обмануть,

Вечером сел в кресло, протянул ноги

И притворился, что засыпаю.

Тогда он сразу запищал,

Я схватил свечу и заглянул,

Под кроватью никого не было.

Я понял, что приходил чорт.

Он хочет, чтоб я повесился.

25 jan. Paris

Похоже, что это стихотворение сочинено после бессонной ночи и свидетельствует об опыте измененного состояния сознания, вызванном психическим кризисом.

Следующие по порядку тексты — единица хранения № 10 — находятся в папке с отдельными листками. Все эти листы — одинакового тетрадного формата, написаны на одинаковой бумаге и с одинаковой округлорваной линией отрыва, как будто их вырвали одним сильным движением и они физически запечатлели порыв к метаморфозе. Интересен № 5 — как бы продолжение «Чорта»:

На подпорке, как телеграфный столб

Желтая скарлатина

Прыгает

Кружится без головы

Клубком свернула одеяло

Давит

Лимонадчику хочется

Из синего кувшина

Явилась с проволоками

Опутала и покалывает

Мягко и жарко…

Мама положила руку на голову

Рука с бородавочками

У мамы лицо растет

Растет

Улыбается

Такое ощущение, что сила эмоционального шока расплавила привычные способы выражения и выкинула молодого автора в неосвоенные, еще не осевшие словом области опыта. Нащупываются какие-то иные, на грани стиха и прозы, формы. Темы самые простые, первичные — от кризиса Толстой сбежал в спасительное детство, проверять основы и истоки своего существа. Чувствуется, что цель этого поиска — обновление своей поэзии, приведение ее в ногу со временем, поворот ее к более «тонким», иррациональным психическим переживаниям. Эти найденные в памяти «миги», чем-то важные этапы истории души пригодятся ему в «Детстве Никиты» — «чорт» обратится в подозрительно воющий ветер, будет развит образ матери. Ласточка, явившаяся в № 4, — прототип Желтухина. Бред будет использован в болезни Кати в «Сестрах». № 3 в папке 10 — то зерно, из которого выросла прелестная военная сказочка «Прожорливый башмак»: «Под комодом живет картина / Страшная рожа / Я хожу по половицам / От стены до шкафа / Поглядываю / (она) Думает — (я) руку поднимаю под спину / А я (только) взгляну (и) / И назад побегу по половице… / Пущу туда жука / Рогатого / Он тебя забодает» (Толстой 1907–1908в).

Итак, вполне возможно, что перед нами картина личного потрясения, всколыхнувшего источники творчества. Какого характера было это потрясение, мы точно никогда не узнаем. Но сила его сказывается в том, что Толстой, вразрез со своим обыкновением всегда сохранять все им написанное, уничтожил тетрадь за зиму-весну 1908 года, сохранив из нее лишь часть страниц. По нашему предположению, остальные тексты имели слишком личный характер.