То, что не вошло в «Детство Никиты»

То, что не вошло в «Детство Никиты»

Маленький Толстой в 3 года мог написать несколько слов, в семь — целое письмо и рано привык читать. В 8 лет, в 1891 году, он несколько месяцев успешно ходил в частную школу в Самаре, затем семья ненадолго переехала в Саратов, там тоже была частная школа. Однако отчим запутался в долгах, оказался на грани разорения и вынужден был зимой 1892 года, в голодный год, переселить семью в имение Сосновка в 70 верстах от Самары, пока он сам в городе выпутывался из кризиса. Учиться там мальчику было негде. Первые годы с сыном занималась сама мать, иногда, в ее отсутствие, занятия вел отчим, однако Толстой учился плохо; в 1894–1895 годах был нанят учитель из семинаристов, но и он не привил своему ученику навыков интеллектуального труда. Зато мать научила сына пониманию литературы, вкусу к слову: она поощряла его первые литературные опыты. Математика и иностранные языки ему не давались, но Толстого с самого начала готовили не к гимназии, а к реальному училищу — такой выбор диктовал не только сельскохозяйственный труд, в который была погружена семья, но и «прогрессивные» убеждения родителей, считавших гимназическую программу оторванной от жизни. Слабые успехи сына были главной заботой родителей, все время и все средства были поставлены на карту учения. В 1896 году, когда Толстому было уже 13 лет, стало ясно, что учителя надо менять, и с ним начал заниматься по программе второго класса реального училища юноша-реалист. Осенью 1896 года он не сдавал экзамены, задержался в деревне из-за полевых работ — его некем было заменить — и еще год продолжал учиться дома с новым учителем, скучающим ссыльным. Однако и в сентябре следующего, 1897 года, экзамена в Самарское реальное училище он не выдержал.

Неуспешность в ученьи и необходимость участвовать в трудовой жизни были не единственными причинами того, что Толстой чуть ли не до 15 лет учился дома. В сословном государстве, которым была Россия, для того чтобы поступить в казенное учебное заведение, кроме метрики, требовалось удостоверение о сословной принадлежности. Для этого дворянское депутатское собрание Самарской губернии должно было приписать мальчика к роду Толстых. В спорных случаях для этого требовались голоса более двух третей депутатов. В 1897 году за положительное решение проголосовало большинство, но менее двух третей, и вопрос был отложен. Однако собрание выдало матери временную справку, что хлопоты о получении сословного звания начаты и ведутся. С этой справкой мальчика после провала на экзаменах в Самаре взяли в менее требовательное Сызранское реальное училище, в третий класс, и почти пятнадцатилетний Толстой вместе с матерью с осени 1897 года переехал в Сызрань, где проучился год. Александра Леонтьевна, чтобы быть рядом с сыном в этот критический период, прожила этот год в разлуке с мужем. В этой школе, очень хорошей, с домашней постоянной поддержкой матери Толстой наконец научился систематической работе. В 1898 году он перевелся в четвертый класс Самарского реального училища, Сосновка была ликвидирована, и куплен дом в Самаре. Но только после смерти в 1900 году отца-графа, неизменно препятствовавшего легализации сына, Толстой наконец был приписан к роду отца, получил титул и долю наследства, которая дала ему возможность продолжить образование в столичном Технологическом институте (Оклянский 1997: passim).

Ребенку тайну его происхождения сообщать не торопились, ждали, пока он нравственно окрепнет. Тем не менее в 14 лет он ее узнал, и вся эта ситуация не могла не принести ему массу страданий и унижений; но затянувшаяся изоляция дала ему уникальную возможность избегнуть школьной ломки и вырасти в атмосфере нежной любви родителей к нему и друг к другу и их неусыпной заботы о его развитии. Домашнее образование, в котором, несмотря на все его недостатки, главным была литература и которое поощряло сочинительство, подспудно сыграло свою роль, когда Толстой резко свернул с намеченного курса — решил отказаться от карьеры инженера и заняться искусством.

В «Детстве Никиты» спрессованы впечатления всех пяти лет в Сосновке и приписаны ребенку 9-10 лет, в то время как Толстой снежную крепость строил в 10 лет, с учителем Словохотовым занимался в 11–12 лет, а на уборке хлеба работал в 13 лет. Интересно то, как выбирались эпизоды. Утрированно-архаичное снеговое побоище с «кончанскими» мальчишками вошло в повесть, а, например, позднейшие впечатления о более высоком уровне общения с деревенскими детьми, когда в доме была устроена для них библиотека и Алеша выдавал и записывал книги, Толстому не понадобились — можно легко понять, почему в 1920 году ему не хотелось вспоминать об этих идиллических практиках. Не понадобились и конфликты с родителями, часто недовольными его ленью или вдруг возникшим духом противоречия, — о них мы узнаем из их переписки; ничего подобного гаршинскому «Детству Темы» с его страшным сюжетом о том, как семья и школа уродуют психику ребенка, в повесть пропущено не было.

Единственный раз в ней в мир ребенка вторгается темное начало — это происходит ранней весной, половодью рек соответствует половое безумие скота, рев быков и крик грачей. Нечистое чувство мучит взрослеющего Никиту; но, как бы наперекор Чехову («Володя»), Толстой уберегает своего Никиту от трагической развязки: недовольный собой, он обращается к Богу и с поддержкой свыше преодолевает кризис. Виктор Шкловский вспоминал, что Горький в 1921 году в Петрограде особенно хвалил эту главу, «Домик на колесах» (Шкловский 1990: 458–459).