Кузминское влияние в драме

Кузминское влияние в драме

1909–1910 год — это первый год Толстого в «Аполлоне». Он проходит под знаком Кузмина, приветствовавшего дебюты Толстого. Уже в первой своей пьесе — стихотворной сказке для кукольного театра и живых актеров, «Дочь колдуна и заколдованный королевич», — Алексей Толстой подражал Кузмину. Песенки, которые, танцуя, распевает кукольный дуэт, звучат по-кузмински жантильно, с упором на ключевой для него эпитет «милый»:

Орля. Ножку белую поднять, / В милый сад пойти гулять <…> Бегать в жмурки по цветам, / Целоваться здесь и там; <…> Стану я живой Орля, / Погляжу на короля <…>.

Орланд. Стал я куклой деревянной, / Этот плащ одел багряный / Для тебя <…> / Ты же хочешь все забыть, / Чары милые разбить (ПСС 11: 10).

Общая легкость и кажущаяся беспечность, иронический эротизм и стилизация в духе XVIII века — все это легко опознаваемые черты поэтики Кузмина, которая была представлена, например, в «Курантах любви» (исполнялись с 1907 года).

Другая толстовская драматическая проба пера — фарс «О еже, или Наказанное любопытство» (Толстая 1999: 62–64), написанный для открытия «Бродячей собаки», — возможно, отразила жанровые и стилистические эксперименты Кузмина с театральным «примитивом»: предположительно, Толстой имитировал простодушное лукавство кузминской одноактной «Голландки Лизы», поставленной на открытие «Дома интермедий». Кухарка Марта у него скрывает от хозяина своего любовника солдата Ганса; он поет: «Всех разит мой добрый меч, / Ударяя между плеч», а она: «Рост высок, / волос рыж, / Поцелуешь — сгоришь»; следует недвусмысленная песенка про шмеля: «Ах, цветок, цветок был мал, / Толстый шмель цветок сломал»; старый Хозяин спрашивает: «Что в ящике?» — «Образчики» и выпивает «ежовы яйца». Как в средневековых пьесах, появляется аллегорическая фигура Времени, сообщающая, как было принято в реконструкциях Старинного театра: «Я время играю / И вам объявляю, / Что год уже вот / Пролетел… / Сейчас у хозяина здесь / Живот заболел». Доктор говорит беременному Хозяину: «Рожать ежа ужасное мученье! / Вам кесарево сделаю сеченье», — и достает из его утробы ежа: «Провиденье дало сына, / Человек родил скотину» и т. д.

Словом, Толстой равнялся на грубые и смешные фарсы, поставленные в «Старинном театре», — «Фарс о чане» и «Фарс о шляпе-рогаче» (вернее, рогатом чепчике) королевского нотариуса XVI века Жана д’Абонданса.

О судьбе толстовского фарса вспоминал в своих мемуарах Николай Петров — бывший Коля Петер:

Алексей Николаевич принимал самое деятельное участие, а вернее сказать, был творческой душой этого нарождающегося начинания <…> Даже одноактную пьесу Алексея Толстого, где на сцене по ходу действия аббат должен был рожать ежа, нам не удалось сыграть. Когда уже был поднят не один тост, и температура в зале в связи с этим также поднялась, неожиданно возле аналоя появилась фигура Толстого. В шубе нараспашку, в цилиндре с трубкой во рту, он весело оглядывал зрителей, оживленно его приветствовавших. — Не надо, Коля, эту ерунду показывать столь блестящему обществу, — объявил в последнюю минуту Толстой, и летучее собрание девятки удовлетворило просьбу Алексея Николаевича. Интересно, сохранилась ли в архиве Алексея Николаевича эта злая, остроумная, трагифарсовая одноактная пьеса? (Петров 1960: 144–145).

Версия толстовского фарса, описанная Петровым, явно отличалась от той, что хранится в архиве Толстого. В нашем варианте нет упоминания об аббате и аналое, вместо Аббата действует нейтральный Хозяин, текст только называется «трагико-фарсовый». Тем не менее и эта версия не прошла театральную цензуру, о чем свидетельствует надпись на архивном экземпляре. Наверное, поэтому Толстой и отменил в последний момент ее показ.

В его архиве находится еще один сочный драматический фрагмент без названия, посвященный древнеегипетским «отцам-пустынникам», попавшим в лупанарий (Толстая 2006: 126–129). Написан он, видимо, в конце 1910 — начале 1911 года, потому что фрагмент одной из песенок «святых отцов» присутствует в одноактной комедии Толстого «Нечаянная удача» (февраль 1911 года). Очевидно, мысль о цензуре и на этот раз пришла Толстому в голову не сразу.

Лада Панова нашла в [«Отцах-пустынниках»] мотивы и интонации «Канопских песенок» Кузмина (Панова 2006: 407); нам тут видится пародийная русификация кузминских раннехристианских «комедий».

[Отцы-пустынники]

[Картина первая].

Пустыня. Входят 2 пустынника.

(Баритон) Гад. Здравствуй, брат.

(Тенор) Пигасий (вынимая у льва занозу). Ох, здравствуй.

Гад. Что ох, никак вознестись не можешь?

Пигасий. Очень скверно.

Гад. Заело?

Пигасий. Выражайся приличнее, мерзостна твоя речь.

Гад. Слушай, Пигасий. Живем мы с тобой на берегу Нила. Место это давно насиженное пустынниками; герои и близко сюда не подступаются — жутко им. Здесь не только что лягушки ладаном пахнут. Нет никаких искушений, хоть ты тресни. А известно тебе, что только через великое искушение можно быть взятым на небо живым и с конем и с колесницей. Идем отсюда, брат, искать настоящих соблазнов.

Пигасий. Что ты мелешь, а разве вчера со мной страус не разговаривал женским голосом?

Гад. Ерунда. У страуса только перо дамское.

Пигасий. Ой ли. А вон жирафа бежит — разве она не искушение.

Гад. Ну и целуйся с жирафой (Уходит.) Я ушел.

Пигасий (один). Искушений, соблазнов хочу… Свино-женщины, страусо-девы… собако-бабы… сюда. Лезьте на меня, прите отовсюду… Ох, пуста сия пустыня… место до тошноты свято.

Голос с неба. Вот дурень, иди за Гадом.

Пигасий. Послушен я. Иду искать соблазна… Увы мне. Ушел. (Удар грома, темнота.)

Картина вторая.

Гад и Пигасий в городе.

Поют:

Мы пустынники, мы два,

Живы с голоду едва.

Ходим, бродим, говорим,

Беды новые сулим.

Есть в аду огонь и чад,

Ведь на то и сделан ад.

Кто соблазны нам сулит,

Ад кромешный тех спалит…

Там в котле смола кипит,

У чертей ужасный вид.

Грешники со всех сторон

Терпят там большой урон.

Пигасий. Кто идет — страус?

Гад. Нет, братец, это получше страуса, это бабенка — Фея Ивановна.

Пигасий. Ангелы, архангелы, помогите.

Фея Ивановна (содержательница лупанара). Мужчины, куда идете?

Пигасий. Прочь, облик сатаны.

Гад. Не горячись… Здравствуй, милая; благодари неожиданное счастье, ты видишь необыкновенных личностей.

Фея Ивановна. Вот еще, к моим девчонкам и не такие личности шляются…

Пигасий. Грешная, пади ниц и кайся.

Гад. Раскатился гром над вашим жилищем,

Выпадал чорт, покрыт власяницей,

Говорил — подавала ль ты нищим?

Ах ты скареда, где мои крючья,

Сволоку тебя в ад на громадные сучья,

Вот какое приключится с тобой неблагополучье…

Фея Ивановна. Я испугана, раскаялась, из меня выскакивают бесы, ах как интересно, лохматенькие бесы, жалобные такие, …бедненькие…

Идемте[,]пустынники[,] к моим девчонкам, уговорите их не блудить…

Пигасий. Идем скорей!

Гад. Подлый, ах подлый. Фея Ивановна, он ужасно подлый. (Уходят.)

Картина третья.

Лупанар.

Сидят 3 женщины.

Первая. Горе, меня обуревают страсти.

Вторая. Я хочу золота, восточных духов и шелковое белье, о Боже.

Третья. Я же вздыхаю, то-то как молода и еще неопытна.

Все. Сюда идут. Готовьтесь, оденемся к лицу.

(Входят Пигасий и Фея Ивановна.)

Фея Ивановна. Вот мои девчонки. Попробуйте их вернуть к истинной жизни… Они грешны, но прелестны.

Пигасий. Язык мой отнялся. Гад, Гад, ободри меня.

Гад. Ну девчонки, покажите себя. Я посмотрю, подумаю, можно ли вас спасти.

Первая.

Ах меня зовут Кукура,

Барабанная шкура.

Скок вперед и скок назад,

Выбирай меня, солдат.

Пигасий.

Продирает холод лютый,

Я стою в дугу согнутый.

Вторая.

Я же страстию томима,

Я похожа на налима.

Мелко зубом постучу,

Одного тебя хочу.

Пигасий.

Нет терпенья никакого

У пустынника лихого.

Третья.

Я любезная Прията,

Я приятна словно мята —

Удовольствия сулю,

Одного тебя люблю.

Пигасий.

Эти страшные соблазны

Многочисленны и разны.

Катя.

Выбирай, коль ты не глуп,

Кто тебе всех боле люб.

Ты красавец, я мила,

Нежной розой расцвела.

Вот красавица Кукура,

Может опытна, но дура.

А вот это что за грусть —

Всех их знаю наизусть.

Что касается Прияты,

Полнота ее из ваты.

Я же розой расцвела,

Ручки, ножки, как мила.

Гад. Отличные девчонки.

Пигасий.

Как бабочки в саду[,]

Они уж разлетелись[,]

По веточкам уселись[,]

Которую найду…

(Толстая 1999: 59–61)

В архиве Толстого сохранился драматический отрывок «У окна сидит Максим Борисович…», в котором намечена идея будущей «Лунной сырости» (1922) — повести о Калиостро в России. Толстой драматизует здесь свою собственную прозаическую стилизацию в духе XVIII века, рассказ «Злосчастный» (1909) о худосочном и мечтательном бариче, объединяя его в одном сюжете со знаменитым магом. В отрывке изображен прием у тамбовского губернатора. Мать приводит к нему боязливого и нежного юношу, которого зовут Алексисом, как и героя «Лунной сырости». Ему сватают губернаторскую дочку; губернатору приносят сообщение о приезде Калиостро.

«У окна сидит Максим Борисович…»

У окна сидит Максим Борисович, в халате, со звездой, вяжет чулок. За конторкой пишет приказный дьяк Овсей Подщипаев.

Овсей (читая бумагу). Его превосходительству, тайному советнику, губернатору города Тамбова, прошение…

Максим Борисович. Кавалеру и прочее — пропущено. Оставить прошение сие безо внимания.

Овсей (читает другую бумагу). Его превосходительству, тайному советнику, губернатору города Тамбова и кавалеру и прочее и прочее, прошение…

Максим Борисович. Чьи это, гляжу, курицы ходят у нас по двору?

Овсей. Вон та — белая курица — то купца Бабкина, Силы Андреева, а пестрая курица — надо опросить чья.

Максим Борисович. Вот я покажу Бабкину, как кур пускать на губернаторский двор. Пиши исходящую… То-то смотрю — ходит и ходит проклятая курица, будто она на своем дворе ходит, а не на моем.

Овсей (пишет). От тамбовского губернатора, тайного советника и кавалера и прочая купцу Бабкину, Силе Андрееву, проживающему по Тряпичной улице в посаде ж, в доме мещанки Федешкиной, отношеное поспешно, совершенно секретно. Мною замечена в рассуждении расхищения моего, губернатора и кавалера имущества, как-то, зерна, крупы и прочих семенных злаков, твоя, купца Силы Андреева Бабкина, белая курица, и каковую курицу ни какими средствами выбить со двора не возможно, и разорение от того причинилось великое и по сему тебе, Силе Андрееву, надлежит курицу ту со двора взять, а за расхищенное имущество ж платить пеню пятьдесят рублев и с полтиной.

Максим Борисович. А полтинничек то в свою уж пользу приписал, мошенник. Давай к подписи.

Овсей. На то и власть, ваше превосходительство и кавалер, чтобы отечески брать и потачки не давать, наблюдая при сем богобоязнь, чинопочитание и порядок.

Максим Борисович. И любовь к царю и отечеству.

Овсей. А вот бумага странная и непонятная.

Максим Борисович. Ну-ка.

Овсей. Лошадей требует, казенный прогон и харчи казенные.

Максим Борисович. Что за птица?

Овсей. По предписанию варшавского генерал-губернатора к неукоснительному исполнению…

Максим Борисович. Подписано кем?

Овсей. Жузеп, граф Калиостро.

Максим Борисович. Жузеп, граф Калиостро. Не слыхал про такового. Многие в настоящее время разные особы разъезжают, другая, прямо говоря, возьмет и обманет. Так ему и отпиши — казенные лошади, мол, в разгоне, а казна пустая.

А что, мне, мол, варшавский губернатор не указка — я сам тамбовский губернатор. Пиши вежливо и с ласканием, что мол губернатор сумлевается, уж не жулик ли?

Появляется Потап с кофейником, чашкой и прочим, ставит поднос на столик подле Максима Борисовича.

Потап. Федосья Ивановна с сынком зайтить просятся.

Максим Борисович. А вот я посажу тебя в подвал на <…>, научишься, как докладывать.

Потап. Ваше превосходительство и кавалер…

Максим Борисович (нюхая табак). Теперь передышка, забери носом, да и выпаливай суть, как из ружья…

Потап. Дворянка Федосья Ивановна Праскудина с сынком добиваются у вашего превосходительства и кавалера…

Максим Борисович. Кавалера в сем случае можно опустить…

Потап (покашливает).

Максим Борисович. Выговори, выговори, чортов сын, выговори…

Потап. Ау-диенции.

Максим Борисович. Подойди к двери, и живот подбери, и дверь раскрой, и говори как бы с ужасом: просят. И за входящими верти головой, и глазами пожирай оных, и затем удались…

Справа в дверях появляется Неонила.

Неонила. Я вам прямо говорю, — за Федосьи Ивановны сынка не пойду замуж, не выйду ни за что… От него шкипидаром пахнет.

Максим Борисович. Ну так что же, что шкипидаром пахнет. Зато у Федосьи Ивановны пятьсот пятьдесят душ чистеньких.

Неонила. Киньте меня диким зверям, упрусь, не выйду замуж.

<пропуск страницы>

<Федосья Ивановна.> Полицейские власти в смятении чувств. (Неониле.) Здравствуй, дитя прелестное. (Целует.)

Максим Борисович (Овсею). На каком основании о происшествии не доложено в сей же час.

Овсей. Это опять все он же, граф Жузеп. (Уходит.)

Федосья Ивановна. А мой Алексис совсем есть перестал, по ночам вскакивает и страшным голосом вскрикивает: «Маменька». Водила его к преосвященному, он прямо говорит: (Зашипела.) «Жени его, жени, Федосья Ивановна, созрело, как плод, сие дитя дворянское».

Максим Борисович. Что, Алексис, хочется тебе жениться.

Алексис. Хочется.

Максим Борисович. Ну, а на ком бы ты, примерно, хотел жениться.

Алексис. Я, как маменька.

Федосья Ивановна. Уж очень нежен. Все маменька да маменька.

Максим Борисович. А хотел бы ты, Алексис, назвать меня папенькой.

Алексис. Почел бы за счастье.

Максим Борисович. Отменный младенец, Федосья Ивановна.

Федосья Ивановна. Редкий младенец, Максим Борисович.

Алексис. Покорно благодарю. Буду и впредь молить Бога укреплять меня во всех качествах, коими вы восторгались.

Федосья Ивановна. Так. (Зашипела.)

Максим Борисович. Нонилушка (так! — Е. Т.), скажи ка и ты ему учтивость.

Неонила. (Делает реверанс.) Ваше воспитание, сударь, и ваши манеры заставляют меня много удивляться.

Алексис (так же кланяясь). Столь же и меня, но в сильнейшей степени гораздо.

(Во время этих поклонов Максим Борисович дергает за рукав Федосью Ивановну и оба они на цыпочках выходят.)

Неонила. Опять шкипидаром намазались. Всякое чувство отшибить может дух гнусный.

Алексис. Так ведь не я же, а мамаша на ночь меня натирает.

Неонила. Чего ее боитесь-то.

Алексис. Мамаша, как змей[,] шипит, боязно и противно.

Неонила. Я вам, Алексис, прямо говорю, — бросьте всякую на меня надежду. Не для вас.

Алексис. Для кого же

(Толстой 1912?: Л. 1–2).

«Венцом» этого периода стала уже упоминавшаяся одноактная комедия в духе XVIII или начала XIX века — «Нечаянная удача», весьма близкая по тону данному фрагменту, — так что и он, возможно, тоже относится к 1911 году, а не к более позднему времени. Тут и неопределенно-архаичная крепостная усадьба, и маскарад с квипрокво, и идиллические мужички, однако с чувством достоинства, и хозяин-самодур вроде персонажей «Заволжья», и нежная героиня, распевающая стильные, сложно зарифмованные романсы, и поющий князь-рамолик. В припадке матримониальной ностальгии он поет текст Пигасия из [«Отцов-пустынников»], посвященный девицам:

Как бабочки в саду

Они уж разлетелись

По веточкам уселись

Которую найду…