ГРАФ ИСТОРИИ

ГРАФ ИСТОРИИ

Быть по сему.

Именно ради этих слов в начале февраля 1816 года Николай Михайлович Карамзин, сопровождаемый шурином поэтом Петром Вяземским и литературным дядей лицеиста Пушкина веселым дилетантом Василием Львовичем, прибыл в Царское Село — и поселился в непосредственной близости от Лицея. Годы, прошедшие после подачи «Записки», были для придворного историографа трагичными. Он потерял в 1813 году сына; эвакуация из Москвы обернулась утратой части весьма важных источников, необходимых для затеянного им труда; но сам труд продвигался успешно. Было написано восемь томов — пришла пора думать о начале издания. (Не в последнюю очередь потому, что впереди, у порога 9-го тома, Карамзина поджидала эпоха Иоанна Грозного — заведомо спорная и «неподцензурная»; решение о печатании «Истории» следовало получить до.)

Где издавать? На чьи деньги издавать? И, главное, от чьего имени издавать? Ответ на последний вопрос предопределял ответы на первые два:

от имени государства;

на деньги правительства;

в столичной типографии.

И вполне понятно, почему.

Афоризм, которым поначалу собирался он открыть Предисловие к первому тому — что Библия для христиан, то история для Народов,[230] — указывал на ту невероятно высокую, с религиозной точки зрения почти кощунственную, роль, какую историограф отводил себе и своему грандиозному труду. Это не только роль русского Тацита, но и роль русского Моисея; еще точнее — евангелиста от Истории, имеющего моральную власть остановить надвигающийся Апокалипсис и предложить некий выход из конца времен в бесконечность государственного блага. Эта роль куда значительнее роли светского старца, российского аббата, пророка, «предсказывающего назад»; в ней что-то есть от миссии мирского чудотворца.

Ранний Карамзин перенаправлял бурный и страшный поток исторического времени из реального пространства человеческой жизни в условное пространство языка, — как бы в надежде, что подвижная языковая стихия станет лингвистическим инобытием революции и, совершив оборот вокруг неизменного ядра русского ГОСУДАРСТВА, выведет на поверхность Истории новую преобразующую силу — русское ОБЩЕСТВО.[231] Теперешний, зрелый историк столько же познавал «историю Государства Российского», сколько и создавал ее, выигрывая у Времени время, необходимое для «самостийных» общественных перемен. Как Вергилий обосновал своей «Энеидой» историческое единство римской нации, дал Риму его прошлое и тем соединил его настоящее, так Карамзин готовился даровать Третьему Риму его вечное. Ни на шаг не отступая от правды, очищая легенды от домыслов, критикуя источники, попутно и как бы мимоходом создавая новые отрасли исторической науки, он ни на минуту не забывал о сверхзадаче (конспективно осуществленной еще в «Записке»): каталогизировать русскую государственную традицию, вывести формулу русского покоя, раз навсегда зафиксировать сложившийся порядок вещей, чтобы затем политики стали этот порядок поддерживать…

И тут Карамзин попал в ситуацию, к которой не был внутренне готов. Ему не отказывали, но и не давали согласия; не отвергали, но и не допускали к священной особе государя; его душила в объятиях императорская семья, но сам император пребывал в необъяснимом удалении.