ДВЕ СМЕРТИ

ДВЕ СМЕРТИ

В конце января 1855 года император Николай Павлович простудился на свадьбе дочери министра путей сообщения Петра Андреевича Клейнмихеля (а может быть, своей внебрачной, воспитанной в семье графа, о чём поведал нам когда-то Николай Александрович Добролюбов) и заболел гриппом. Потом ему стало немного легче, но после получения сообщения о поражении русских войск под Евпаторией он слёг и больше уже не поднялся. В ночь с 17 на 18 февраля государь скончался, оставив завещание, написанное задолго до смерти. Распорядившись о судьбе всех, кто нуждался в презрении, он закончил его следующими словами: «Благодарю всех меня любивших, всех мне служивших. Прощаю всех меня ненавидивших. Прошу всех, кого мог неумышленно огорчить, меня простить. Я был человеком со всеми слабостями, коим люди подвержены; старался исправиться в том, что за собою худого знал. В ином успевал, в другом нет; прошу искренно меня простить»^{745}.

Неожиданная смерть царя, отличавшегося отменным здоровьем, породила всевозможные слухи. Одни говорили, что государь покончил жизнь самоубийством, другие утверждали, что его отравили. Обе версии казались одинаково правдоподобными.

«Но особенно замечательно, — писал Н.А. Добролюбов, — как сильно это мнение принялось в народе, который, как известно, верует в большинстве, что русский царь и не может умереть естественной смертью, что никто из них своей смертью не умер. Народ собирался перед дворцом густыми толпами и со смехом, с криком, с бранью требовал Мандта — доктора, который лечил императора».

Николай Александрович добавлял при этом: «Не думайте, чтобы это из приверженности, из любви к нему, — нет, это просто из охоты пошуметь…»

Александр Иванович Герцен тоже шумел в изданиях своей вольной типографии, благодарил лондонских мальчишек-газетчиков, распространявших радостную для него весть о смерти русского императора, угощал местных голодранцев пивом и вместе с ними кричал на улицах английской столицы: «Ура!» По его диагнозу, царь скончался от «Евпатории в лёгких».

В славянофильской среде о смерти царя говорили «без раздражения» и «даже с участием», но в то же время чувствовали, «что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легче стало дышать, вдруг возродились небывалые надежды… Его жалеют как человека… но несмотря на всё сожаление, никто, если говорить откровенно, не пожелал бы, чтобы он воскрес», — писала Вера Сергеевна Аксакова, дочь писателя Сергея Тимофеевича Аксакова.

* * *

Как встретил сообщение о смерти императора Ермолов, я не знаю. Сам он в это время серьёзно заболел. В первой половине 1855 года у него несколько раз возобновлялась лихорадка, которую он приобрёл на Кавказе. Врачи, опасаясь за его жизнь, прописали ему постельный режим. «Молва не щадила меня, — писал Алексей Петрович Василию Осиповичу Бебутову, — разбивала меня параличом и не раз хоронила». Могучий организм старого генерала на этот раз справился с недугом. Он встал с кровати и даже смог пройтись по комнате без посторонней помощи.

В апреле 1855 года Алексея Петровича навестил в Москве принц датский, приезжавший в Петербург с поздравлениями от имени короля по случаю вступления на престол императора Александра П. Василий Абрамович, сопровождавший высокого гостя, рассказывал, что он «с уважительною похвалою отзывался о престарелом герое Ермолове, который представлял ему вооружённые батальоны Московского ополчения и у коего он… вечером просидел более трёх часов за чаем».

В марте 1856 года последовал приказ о стягивании гвардии в Москву для участия в торжествах коронации молодого государя Александра Николаевича. Здесь состоялась трогательная встреча гвардейских артиллеристов с бывшим командиром генералом Ермоловым. Однако в самом празднике генерал уже не смог принять участия. Известие о падении Севастополя сразило его: у него отнялись ноги и ослабло зрение. Он поделился своей бедой с бывшим адъютантом Граббе.

«С глубокой грустью, — отвечал Павел Христофорович, — прочёл я ваше письмо, Алексей Петрович, не вашею рукою написанное, и без вашей подписи…»

Но и в этот раз наш богатырь сумел одолеть свой недуг.

В 1859 году в альманахе «Утро» впервые была опубликована басня Ивана Андреевича Крылова «Конь», написанная после удаления Алексея Петровича с Кавказа и увольнения его из армии.

Здесь конь, наделённый природой и ростом, и красотой, и силой, — генерал Ермолов; наездник, не очень-то сдерживающий своего скакуна, — русский государь Александр I.

19 ноября 1825 года император Александр I, бежавший от заговорщиков в Таганрог, ушёл не то из жизни, не то в иную жизнь, уступив своего «коня» другому, к сожалению, «плохому наезднику», то есть Николаю I. При всём при том молодой царь, конечно, понимал, какое наследство оставил ему покойный брат. Генерал-то был из лучших, если не самый лучший.

Вот уж «конь» состарился, для боевой службы стал не годен, но и «в возу» ходить не хочет, «скорей его убьёшь, чем запряжёшь». Так и царю не удаётся приручить Ермолова, несмотря на награды и поздравления с праздниками.

Экземпляр басни Ермолов получил вместе с письмом от самого Ивана Андреевича Крылова, что подтверждает и цензор Николай Фёдорович Крузе, находившийся в дружеских отношениях с Алексеем Петровичем.

— Я сожалею, что басня напечатана, — сказал Алексей Петрович, — она может возбудить негодование и вызвать неприятные последствия, а пользы не будет никакой и никому.

— Для запрета басни нет ни оснований, ни возможности, ибо в её содержании и даже смысле нет ничего противозаконного, — возразил Николай Фёдорович, — догадки же, произвольные толкования, чтение между строками положительно запрещены цензурным уставом. Мало ли кого можно увидеть за конём и всадником, но как это доказать? Говорят много, но всё это лишь догадки, плод фантазии, воображения, которые питаются только неизвестностью. Никто не имеет права лишать читателей этого приобретения литературы.

Алексей Петрович рассмеялся и снисходительно сказал:

— Ты всегда прав, мой друг, как и во всём, и я кладу оружие. Вот что писал Крузе в «Русской старине» за август 1881 года:

«Я имел честь и счастье знать близко А.П. Ермолова и пользовался его особой благосклонностью и доверием, а потому видел у него собственными глазами и басню, и письмо Крылова в оригиналах, с которых и списал с его разрешения копии.

А.П. Ермолов делился такими предметами вообще, как и интимными разговорами, только с самыми близкими людьми, в скромности которых был вполне уверен. О басне же «Конь» он рассказал только после смерти Крылова, а до того хранил о ней абсолютное молчание».

Ещё при жизни Алексея Петровича распространялись слухи, в которых автором басни был назван Степан Алексеевич Маслов, известный в то время правитель дел Московского общества сельского хозяйства, агроном и юрист. По свидетельству Александра Сергеевича Ермолова, генерал воспринял эту версию как шутку. Не буду и я вступать в дискуссию с советскими историками литературы, которые очень серьёзно восприняли эти слухи: не решаюсь обвинить во лжи цензора Николая Фёдоровича Крузе.

В 1860 году Шамиля, только что доставленного в Москву, спросили, кого бы он хотел увидеть из известных русских людей, знаменитый имам ответил: «Ермолова».

Шамиль посетил Ермолова в его доме на Пречистенском бульваре. Встречу двух знаменитых деятелей российской истории запечатлел на бумаге карандашом художник Мамонов. Когда-то этот рисунок принадлежал князю Александру Ивановичу Барятинскому. Возможно, он сохранился, но я видел лишь репродукцию.

Вторая встреча Ермолова с Шамилем состоялось в том же 1860 году на балу в зале Дворянского собрания, который давал московский генерал-губернатор Арсений Андреевич Закревский. Перед началом праздника Алексею Петровичу была выделена отдельная комната, в которой он мог бы переодеться в мундир и отдохнуть. Сюда и привёл дагестанского имама племянник нашего героя Григорий Петрович. В этот раз они обнялись как старые приятели.

Имам Шамиль и прежде относился к генералу Ермолову с уважением. По свидетельству современника, он приказал своим соратникам пощадить аул, в котором проживали близкие родственники кебинных жён бывшего главнокомандующего русскими войсками на Кавказе. Больше того, повстанцы не посмели разрушить домик, выстроенный когда-то солдатами на берегу Каспийского моря для укрытия от непогоды «батюшки Алексея Петровича», как называл его великий князь Михаил Павлович.

На одном из вечеров в зале Дворянского собрания присутствовал поэт Фёдор Николаевич Глинка. Поднимая бокал, он приветствовал знаменитого генерала следующим экспромтом:

Умом затмил он блеск алмаза,

В боях был славный он боец,

Да здравствует герой Кавказа!

Да здравствует герой сердец!

Под буркою над русским станом,

С морщиной умной на челе,

Не раз стоял он великаном

Монументально на скале…

Ермолов ещё самостоятельно передвигался по кабинету, но лет пять уже ни читать, ни писать не мог даже в очках. Он больше сидел в своём любимом кресле, о чём-то думал, иногда здесь же принимал редких посетителей из числа родных и знакомых. Вот о чём поведал нам один из них: «Однажды, уезжая из Москвы, я зашёл проститься с Алексеем Петровичем и не мог скрыть своего волнения.

— Полно, друг мой, — сказал старик, — мы ещё увидимся, я не умру до твоего возвращения.

Это было года за полтора до его кончины.

— В смерти и в животе Бог волен! — возразил я.

— А я тебе серьёзно говорю, что умру не через год, а позднее, — сказал он и повёл меня в кабинет, вынул из запертого ящика лист исписанной бумаги и поднёс его к моим глазам.

— Чьей рукой написано? — спросил он.

— Вашей, Алексей Петрович.

Это было нечто вроде послужного списка генерала Ермолова, начиная с чина подполковника, с указанием времени, когда произошёл каждый мало-мальски замечательный случай из его богатой событиями жизни.

Он следил за моим чтением, и, когда я подошёл к концу листа, он закрыл рукой последние строки.

— Далее тебе читать не следует, — сказал он, — там обозначены год, месяц и день моей смерти. Всё, что ты прочёл здесь, написано раньше и сбылось до мельчайших подробностей. Вот как это произошло.

Когда я был ещё подполковником, меня командировали на следствие в уездный город «Т». Квартира моя состояла из двух комнат: в первой помещалась прислуга, во второй я. Пройти в эту последнюю можно было не иначе как через первую. Как-то ночью я сидел за письменным столом и писал. Окончив, я закурил трубку, откинулся на спинку кресла и задумался. Поднимаю глаза — передо мною, по ту сторону стола, стоит какой-то неизвестный мне человек, судя по одежде, мещанин. Прежде чем я успел спросить, кто он и что ему нужно, незнакомец сказал:

— Возьми лист бумаги, перо и пиши.

Я безмолвно повиновался, чувствуя, что нахожусь под влиянием неотразимой силы. Тогда он продиктовал мне всё, что должно со мною случиться в течение всей моей жизни, и заключил днём моей смерти. С последним словом он исчез.

Прошло несколько минут, прежде чем я опомнился, вскочил с места и бросился в первую комнату, миновать которую не мог незнакомец. Там я увидел, что писарь сидит и пишет… а денщик спит на полу у двери, которая заперта. Я спросил:

— Кто сейчас вышел отсюда?

— Никто не выходил, — ответил удивлённый писарь.

— До сих пор я никому не рассказывал об этом, — заключил свою историю Алексей Петрович, — зная, что одни подумают, я всё выдумал, а другие сочтут меня за человека, подверженного галлюцинациям, но для меня это факт, не подлежащий сомнению, видимым доказательством которого служит вот эта бумага. Теперь, надеюсь, ты не сомневаешься в том, что мы с тобой ещё раз увидимся?

Действительно, через год после того мы увиделись, а несколько месяцев спустя мне прислали сообщение о кончине Алексея Петровича. Когда впоследствии я отыскал в его бумагах таинственную рукопись, то оказалось, что он скончался в тот самый день, даже час, как ему было предсказано лет за пятьдесят до того».

Некоторые положения этих воспоминаний требуют уточнения. Так, когда Ермолов был ещё подполковником, его не командировали, а с фельдъегерем отправили на следствие, и не в уездный город «Т», а Калугу, где находилась резиденция Линденера. А в остальном — мистика какая-то, да и только. Не хочу ни принимать, ни отвергать её. Опальный генерал не был человеком, подверженным галлюцинациям, тем более лет пятьдесят назад. Племянник нашего героя рассказывал Погодину, что он 5 марта 1861 года, то есть за месяц до смерти, сообщил дядюшке об отмене крепостного права, и тот совершенно адекватно воспринял это известие: «голова его была совершенно свежа». К сожалению, это всё. А было ли освобождение крестьян на этот раз «впопад» или «невпопад», из этой информации понять невозможно. Впрочем, мог ли старик, стоявший у гробовой доски, сказать больше того, что сказал? Даже насущные проблемы страны вряд ли уже интересовали его.

1 апреля больному неожиданно стало легче, он открыл глаза и сказал:

— Славно же я обманул докторов, выздоровел.

Природу не обманешь. 11 апреля Алексей Петрович скончался на исходе 85-го года жизни. Он заранее распорядился о своём погребении: «Завещаю похоронить меня как можно проще. Прошу сделать гроб простой, деревянный, по образцу солдатского, выкрашенный жёлтой краской. Панихиду обо мне отслужить одному священнику. Не хотел бы я ни военных почестей, ни несения за мною орденов, но поскольку это от меня не зависит, то предоставлю на этот счёт распорядиться кому следует. Желаю, чтобы меня похоронили в Орле, возле моей матери и сестры; свезите меня туда на простых дрогах без балдахина, на паре лошадей; за мною поедут дети, да Николай мой, а через Москву, вероятно, не откажутся стащить меня старые товарищи артиллеристы»^{746}. Не отказались.

Кончина Алексея Петровича отозвалась болью в сердцах москвичей. Два дня, пока гроб с телом покойного стоял в доме на Пречистенском, люди всех званий, сословий и возрастов приходили проститься с прославленным героем России. Вряд ли когда-либо бульвар этот видел такое стечение народа.

13 апреля 1861 года, после отпевания покойного в Спасо-Божедатской церкви, к приходу которой принадлежал генерал Ермолов, священник Лебедев произнёс прочувствованную речь, напомнив скорбящим ратные подвиги героя Бородина и Кульма, призвал благословение Божие «не столько на лавры, сколько на терни его земного венца», как выразился известный историк литературы Михаил Николаевич Лонгинов. Буквально вся Москва шла за гробом, плывшим на плечах артиллеристов и солдат Несвижского гренадерского полка до Серпуховской заставы. Они же составили почётный эскорт траурной процессии.

За Серпуховской заставой гроб с телом покойного генерала установили на артиллерийский лафет. В воскресенье 16 апреля траурная процессия достигла Орла. Сыновья Алексея Петровича намерены были похоронить отца в тот же час по прибытии на место, но жители города пожелали проститься со знаменитым своим гражданином, и погребение было отложено ещё на три дня.

Бренные останки героя, заключённые в свинцовый гроб, были выставлены для прощания в Крестовоздвиженской церкви, где об упокоении души усопшего была совершена литургия. В последующие два дня, несмотря на непрекращающийся дождь со снегом, жители Орла тянулись к храму, чтобы поклониться праху своего великого земляка.

18 апреля знатные чиновники города и офицеры местного гарнизона собрались на погребение в Воздвиженской церкви. Обширный храм не мог вместить всех желающих, поэтому массы горожан заполнили площадь и улицы, по которым должно было следовать погребальное шествие. Панихиду по усопшему совершил преосвященный Поликарп с высшим духовенством, а надгробное слово произнёс законоучитель местного кадетского корпуса протоиерей Ефим Андреевич Остромысленский. В его речи мы не найдём неизвестных фактов из жизни русского полководца. Она представляет интерес лишь как пример уважения к личности почившего и образец церковного траурного красноречия. Приведу несколько фрагментов из неё:

«При виде героя русского, мужа силы и мудрости воинской, грозы Кавказа, ужаса врагов России, что скажу я вам, печальные слушатели, немощный в слове, скудный в достойной хвале великому? — Для великих нужно и слово великое.

Сколько бессмертных подвигов любви к Отечеству! И сколько воинской доблести, силы и мудрости на восьмидесятипятилетнем поприще жизни! — Сумею ли, смогу ли соплести венец рукою неопытной?.. Так не лучше ли смиренно безмолвствовать перед безмолвствующим во гробе героем?

Да, молчал бы, если бы эта сила и гроза для врагов не была в тесном союзе с дружбой и любовью к своим людям. Безмолвствовал бы, если бы голос народа русского с именем Ермолова не соединял имени преданнейшего сына Отечества, искреннего друга общества, имени нам родного, со всеми общительного, ко всем дружелюбного Алексея Петровича.

Где, где не летал ты, наш орёл северный, в каких дремучих лесах, на горах и в ущельях не разгонял и поражал ты стаи диких хищных птиц, но всё-таки, родимый, воротился в своё гнездо орловское, всё-таки прилетел домой, к могилам отца и матери. И как же умолчу о нём? Как не возопию к вам, сограждане великого!

Сретайте хвалу и честь нашей родины надгробными песнями; сопроводите душу бессмертного к Престолу Божию. А ты, земля родная, прими в свои недра нашу славу и красоту, наше сокровище многоцветное…»

И далее в таком же духе на четыре страницы книжного текста, отпечатанного мелким шрифтом.

Как и завещал Ермолов, его тело предали земле на орловском Троицком кладбище рядом с могилами отца, матери и сестры. Ещё до погребения полководца в газете «Наше время» был опубликован некролог Николая Филипповича Павлова, который, перечислив заслуги Алексея Петровича перед родиной, поставил их под сомнение как «выдумку его почитателей». Статья известного журналиста заканчивалась словами:

«Мы рады бросить и лишние лавры на его могилу, хотя грустно подумать, что суд потомства может не принять в соображение теплоту нашего чувства».

Павлову вторил редактор «Московских ведомостей» Валентин Фёдорович Корш в примечаниях к некрологу о Ермолове, опубликованном в этой газете.

В связи с этими публикациями М.П. Погодин писал С.П. Шевыреву: «Валентин Корш и Николай Филиппович написали статью о Ермолове и замечания. Просто хочется плюнуть в рожу». Думаю, обоим.

Не одобрил выпада Павлова и князь Вяземский: «При нашем безлюдии как не дорожить Ермоловым!»

После похорон прошло три года. Неисповедимые пути-дороги привели однажды корреспондента «Домашней беседы» на орловское Троицкое кладбище. То, что он увидел, повергло его в уныние: «Грустно, невыразимо грустно проходить мимо могилы Ермолова». Эта грусть передалась, наконец, и правительству России. Оно ассигновало шесть тысяч рублей. Ещё четыре тысячи добавили сыновья Алексея Петровича. На эти деньги к Воздвиженской церкви был пристроен придел, куда перенесли останки героя и его отца. На двух мраморных плитах, закреплённых на стене, золотыми буквами были высечены фамилии и годы жизни погребённых.

Перед стеной с мраморными плитами была установлена тумба, которую венчала чугунная ваза с надписью вокруг неё: «Служащие на Гунибе кавказские солдаты».

Таким образом, сорок лет спустя солдаты Гуниба, взявшие в плен имама Шамиля, внесли свой скромный вклад в дело увековечения памяти знаменитого полководца.

В конце XIX века в столице Чечни, основанной Ермоловым, был установлен памятник полководцу. Судьба его печальна. Его сносили и снова воздвигали, взрывали и огораживали стеной, наконец, эвакуировали в Орёл, где он нашёл себе место и закрепился, надо думать, навечно.

Правильное решение!

У народов, которым самой историей определено было жить вместе, есть свои герои: у чеченцев — шейх Мансур, у дагестанцев — Шамиль, у русских — Ермолов. И пусть каждый чтит того, кого считает достойным памяти. Может быть, со временем, когда «пройдёт вражда племён», писатели и учёные выработают общую точку зрения на каждого из них. Публикации последнего времени позволяют с оптимизмом смотреть в будущее…