УЗНИК АЛЕКСЕЕВСКОГО РАВЕЛИНА
УЗНИК АЛЕКСЕЕВСКОГО РАВЕЛИНА
Вскоре после возвращения в Россию капитан Ермолов, еще 11 января 1797 года произведенный в чин майора, получил назначение в батальон генерал-лейтенанта Александра Христофоровича Эйлера, расквартированный в городе Несвиже. Ему была вверена артиллерийская рота. Алексей Петрович выехал из Петербурга, добрался до Смолевичей, что в сорока верстах от Смоленска, и, кажется, надолго задержался у брата Александра Михайловича Каховского, человека, по определению Дениса Васильевича Давыдова, «замечательного по своему уму и познаниям»{27}.
В Смолевичах были богатая библиотека и физический кабинет. Александр Михайлович устраивал в имении веселые праздники. После штурма Праги Алексей Петрович прислал брату в подарок шесть небольших трофейных пушек и немного пороху, «коими пользовался хозяин для делания фейерверков»{28}.
Независимое положение Каховского, любовь и уважение, коими он пользовался, вызвали интерес властей к нему, его родным и знакомым. Все «были схвачены и посажены в различные крепости» за то, «что будто бы они умышляли против правительства», как писал позднее поэт-партизан Давыдов{29}.
Не будто бы, а действительно «умышляли». Но против кого? Об этом позднее. А пока…
А.П. Ермолов — A.M. Каховскому,
13 мая 1797 года:
«Любезный брат Александр! Я из Смоленска за двое суток и несколько часов приехал в Несвиж. Излишне будет описывать вам, как здесь скучно, Несвиж для этого довольно вам знаком.
Я около Минска нашел половину нашего батальона, отправленного в Смоленск, что и тешило меня надеждой на скорое возвращение к приятной и покойной жизни; но я ошибся чрезвычайно; артиллерия вся возвращена была в Несвиж нашим шефом или, лучше сказать, Прусскою лошадью (на которую Государь надел в проезд орден Анны 2-го класса). Нужно быть дураком, чтобы быть счастливым; кажется, мы здесь весьма долго пробудем, ибо не достает большого числа лошадей и артиллерию надо будет всю починить.
Я командую здесь шефскою ротою, думаю, с ним недолго будем ходить, я ему ни во что вмешиваться не даю, иначе с ним невозможно.
Государь приказал батальону быть здесь впредь до повеления, а мне кажется, что навсегда. Мы беспрестанно здесь учимся, но до сих пор ничего в голову вбить не могли, словом, каков шеф, таков и батальон; обоими похвастать можно, следовательно, и служить лестно. Сделайте одолжение, сообщите, что у вас происходило во время приезда Государя, уведомите, много ли было счастливых. У нас он был доволен, но жалован только один наш скот. Прощайте.
Алексей Ермолов.
13 мая [1797 года].
Проклятый Несвиж, резиденция дураков»{30}.
От этого увлечения классификацией военных и гражданских чиновников (на «прусских лошадей-орденоносцев», «скотов-орденоносцев», «скотов-начальников») Ермолов не избавится и в зрелые годы, и оно серьёзно отразится на его жизни и службе.
Не все в «резиденции дураков» были дураками. Друзьями и приятелями Алексея Петровича там стали князья Голицыны: доблестный Дмитрий Владимирович и умный Борис Владимирович, их двоюродный брат Егор Алексеевич, подпоручик Низовского полка Ксаверий Францевич Аюбецкий, впоследствии министр финансов Царства Польского, «известный по своим высоким способностям и обширным познаниям». Несколько старше других был офицер Дмитрий Ильич Пышницкий, дослужившийся впоследствии до командира дивизии{31}.
Как ни скучно было в Несвиже, Ермолов жил и служил, отдаваясь делу до конца. 1 февраля 1798 года он был пожалован чином подполковника. Казалось, фортуна повернулась к нему лицом и не думает отворачиваться. А тучи над головой Алексея Петровича между тем сгущались…
Недалеко от Несвижа, в городе Дорогобуже, в это время квартировал Петербургский драгунский полк. Командир его полковник П.С. Дехтерёв неожиданно был арестован и доставлен в Тайную канцелярию. Причиной такого поворота в судьбе офицера явился анонимный донос. Его скоро освободили, но на службу не вернули. Он приехал на Смоленщину и поселился в имении своего приятеля, отставного подполковника А.М. Каховского.
П.С. Дехтерёва сменил полковник П.В. Киндяков. Но и на него последовал донос. Ситуация в полку заставила Павла I отправить в Дорогобуж инспектора кавалерии Ф.И. Линденера…
Еще в 1782 году цесаревич Павел Петрович с женой Натальей Алексеевной под именем князей Северных совершали путешествие по Европе. На последней станции перед Берлином их встретил почетный конвой под командованием статного вахмистра армии Фридриха II. Он знал практику, крепко сидел на коне, хорошо владел саблей. Пруссак так понравился наследнику престола, что тот пригласил его на службу в Россию и произвел в чин майора.
В России майора «потешных» гатчинских войск цесаревича Павла Петровича стали называть Федором Ивановичем. Фамилия осталась прежней — Линденер. После смерти Екатерины II новый государь произвел его в генерал-лейтенанты и назначил инспектором кавалерии.
Начало царствования Павла I ознаменовалось целым рядом крестьянских волнений. Государь приказал Линденеру заставить бунтовщиков «повиноваться властям и уважать войска». Генерал-лейтенант с поручением справился. Теперь ему предстояло установить порядок в Петербургском драгунском полку.
На берегу Днепра разбили лагерь. В отдельной палатке расположился генерал-следователь. Адъютант Ф.И. Линденера А.А. Кононов вспоминал:
«Брали то одного, то другого, то относились к предводителю дворянства, когда дело касалось до лиц отставных, живших в уезде. Страх овладел всеми; останавливаться на улицах для разговоров было воспрещено под опасением ареста. Таинственность и совершенное незнание, в чем состояло дело, удваивали страх»{32}.
Ф.И. Линденер установил, что в Смоленске существует подпольный политический кружок, в состав которого входили A.M. Каховский, его родной и двоюродные братья А.П. Ермолов и П.П. и В.В. Пассеки, полковники П.С. Дехтерёв и ILB. Киндяков, капитан B.C. Кряжев, бывший крепостной графа П.И. Панина, и ряд других офицеров и гражданских чиновников — всего около тридцати человек. Их деятельность была направлена «к перемене правления». Обсуждалась даже идея цареубийства{33}.
Состав кружка требует уточнения. Мысль о «перемене правления» посредством цареубийства действительно обсуждалась. Однако из этого не следует делать далеко идущих выводов…
Единомышленники Каховского собирались в его доме в Смоленичах, читали вслух трагедию Вольтера «Смерть Цезаря» и эмоционально выражали свое одобрение автору, завершившему сцену убийства словами:
«Цезарь был тиран; да погибнет и память его!»
— Вот так бы и нашего тирана! — воскликнул при этом Каховский{34}.
Во время обыска в имении руководителя кружка Каховского было изъято письмо Ермолова от 13 мая 1797 года, в котором автор упрекает императора за то, что он на «Прусскую лошадь», то есть на генерал-лейтенанта Эйлера, сущего «скота» по своей сути, нацепил орден Анны 2-й степени и не оценил заслуг тех, кто повседневными делами крепил боеспособность артиллерийского батальона. В таких условиях поистине «нужно быть дураком, чтобы быть счастливым».
Линденер отослал письмо Ермолова на просмотр Павлу I, a в Несвиж отправил курьера с предписанием арестовать подполковника артиллерийского батальона и доставить его в Калугу, где находился штаб инспектора кавалерии.
28 ноября 1798 года А.П. Ермолов был арестован. В секретном предписании генерала Ф.И. Линденера подпоручику И.Г. Ограновичу вменялось в обязанность быть готовым «к строжайшему присмотру» за бывшим своим командиром, ибо он взят под стражу «по именному повелению его императорского величества и по весьма важным обстоятельствам»{35}.
Однако совершенно неожиданно из Петербурга пришел приказ бумаги этого дела уничтожить, а следствие по делу Ермолова прекратить. Я не знаю, что заставило императора принять такое решение, но он его принял. Возможно, сам осознал, что на «скота» нацепил орден и не обиделся на правду. Автора известного письма трудно даже обвинить в непочтительности к государю.
Линденер не посмел ослушаться императора. 7 декабря 1798 года генерал-лейтенант уведомил подполковника Ермолова ордером, что он «от ареста и следствия освобождается» и может отправляться в Несвиж и продолжать службу{36}. И на прощание сказал:
— Хотя видно, что ты многого не знаешь, однако советую тебе отслужить перед отъездом молебен о здравии благодетеля твоего — нашего славного государя{37}.
Если верить (а почему бы и нет) Денису Васильевичу Давыдову, Алексей Петрович внял совету Федора Ивановича: молебен отслужил. Но о чем просил он Бога, неизвестно. Впрочем, не трудно догадаться. Думаю, молил спасти и сохранить его от всяких бедствий в будущем.
В докладной записке на высочайшее имя инспектор кавалерии даже позволил себе выразить сожаление, что в Петербурге «по делу дорогобужского следствия обижено правосудие». И далее сообщал, что исключенному из службы подполковнику Каховскому удалось создать тайную организацию с отделениями в Смоленске, Дорогобуже и в некоторых воинских частях. К этой «шайке» заговорщиков, по его убеждению, «действительно принадлежал» и Ермолов{38}.
А где доказательства? Состоял в родстве и переписке с руководителем тайной организации? Но этого недостаточно. Неизвестно даже, приезжал ли он из Несвижа хоть на одно заседание «канальского цеха», как именовали они свое сообщество. Если приезжал, то почему даже самый откровенный на следствии капитан Кряжев не сказал об этом. Я не говорю уже о других.
Поначалу следователь был убежден, что заговорщиков вполне можно «возвратить к разуму в случае необходимости посредством отечественных березовых розог»{39}. Со временем, однако, когда открылись новые «важнейшие по тому предмету обстоятельства», оптимизма у него заметно поубавилось{40}.
Допрошенный им капитан Кряжев утверждал, что «Каховский с товарищами никогда не откажутся исполнить своего намерения против высочайшей особы и его правления». Он также выяснил, что один из членов организации (полковник Бухаров) однажды сказал: «Легко можно найти, кто бы государя императора умертвил»{41}.
Умысел на цареубийство и на перемену правления у членов кружка Каховского, конечно, был, однако называть их предшественниками декабристов нельзя. И не только потому, что нет на то оснований, а потому что это просто глупо. Их не устраивал бесноватый государь и его правление, а не монархия. Об этом мы еще поговорим. А сейчас о «самом непримиримом» из заговорщиков, как его квалифицировали советские летописцы революционного движения.
Таковым, утверждают историки, был П.С. Дехтерёв, призывавший к немедленному выступлению. Против кого? Против Павла I, естественно. Этот «радикально» настроенный полковник водил по кабакам, улицам и разводам крепостного человека знакомой помещицы Никифора Ерофеева, явно слабого умом, и заставлял его уморительно изображать и без того комичного императора{42}.
Во время обыска на квартире у братьев Петра и Павла Киндяковых были изъяты золотые табакерки с портретами Валерьяна и Платона Зубовых, что как бы свидетельствовало о связях дорогобужских заговорщиков со столичными противниками императора, готовившими его убийство.
А братьев Зубовых даже советские историки не отважились назвать предшественниками декабристов.
Об умонастроении членов кружка Александра Михайловича Каховского поведал нам Федор Иванович Линденер:
«Вольные, или паче сказать дерзкие рассуждения о правлении, о налогах, о военной строгости… публичное чтение… запрещенных книг, как-то Гельвеция, Монтескье… и прочих таковых книг, развращающих слабые умы и поселяющих дух вольности, хвалу Французской республики… все сие чтение и истолкование при офицерах… доказывают дух неудовольствия противу правления»{43}.
Павел I понял, что поступил слишком опрометчиво, прекратив следствие по дорогобужскому делу. Ознакомившись с донесением Линденера, император приказал арестовать Ермолова и доставить его в Петербург. Не чувствуя за собой вины, молодой человек ехал в столицу с радостью. Он вспоминал позднее:
«Вызванный по желанию государя… питающий чувства совершеннейшей преданности, я допускал самые обольщающие мечтания и видел перед собой блистательную будущность. Перед глазами было быстрое возвышение людей неизвестных и даже многих, оправдывающих свое ничтожество, и меня увлекли надежды!»{44}
На допросе Павел I топал ногами и кричал:
— Ты брат Каховского! Вы оба из одного гнезда и одного духа! — и приказал определить Ермолова в Петропавловскую крепость.
Подполковник Каховский, участник штурмов Измаила и Праги, убеждал Суворова, адъютантом которого был, взбунтовать войска против Павла I, насаждавшего прусские порядки в русской армии.
— Удивляюсь вам, граф, как вы, боготворимый войсками, имея такие силы и такое влияние на умы русских, — возмущался Александр Михайлович, — соглашаетесь повиноваться Павлу.
Суворов подпрыгнул и, крестя рот Каховскому, зашептал:
— Молчи, молчи, не могу. Кровь сограждан!
Об этом разговоре между Суворовым и Каховским рассказал на склоне лет сам А.П. Ермолов. Он подтверждается также и показаниями на следствии по делу о «смоленском заговоре» капитана B.C. Кряжева{45}.
Влияние A.M. Каховского на А.П. Ермолова было чрезвычайно велико. Родственник того и другого М.Н. Похвиснев вспоминал:
«Алексей Петрович отзывался о своем старшем брате не иначе как с особенным уважением и любовью. Он высоко ценил его ум и привлекательные свойства души. “Брат Александр, — говорил он, — во всем выше меня!”»{46}
Ермолова заключили в камеру № 9 Алексеевскою равелина. Позднее он вспоминал:
«В равелине ничего не происходит подобного описываемым ужасам инквизиции, но, конечно, многое заимствовано из сего благодетельного и человеколюбивого установления. Спокойствие ограждается могильною тишиною, совершенным безмолвием двух недремлющих сторожей, почти неразлучных. Охранение здоровья заключается в постоянной заботливости не обременять желудка ни лакомством пищи, ни излишним ее количеством. Жилища освещаются неугасимою сальною свечою, опущенною в жестяную с водою трубку. Различный бой барабана при утренней и вечерней заре служит исчислением времени; но когда он бывает не довольно внятным, поверка производится в коридоре, который освещен дневным светом и солнцем, незнакомыми в преисподней»{47}.
Вскоре после прибытия в Петербург узника девятой камеры вызвал на допрос генерал-прокурор Петр Васильевич Лопухин и приказал ему ответить письменно на поставленные вопросы, ничего не утаивая. Все они касались того злополучного письма от 13 мая 1797 года, найденного в бумагах Александра Михайловича Каховского.
Ответы А.П. Ермолова на вопросы следствия:
«…О письме на имя брата моего Каховского… покорно объясняю, что оное точно писал я и признаю произведением безрассудной моей дерзости и минутного на то время ослабления разума, повергнувшего меня в такое преступление, кое выше всякого снисхождения. Нет такого наказания, коего я бы не заслуживал и не считал справедливым. Но должен сказать, что писал я к моему брату единственный раз, и письмо то с деяниями моими по службе не имело никакого сходства, ибо я оную всегда выполнял со всевозможным усердием и рвением, начальникам повиновался беспрекословно, что каждый из них может подтвердить,
В следствие сообщения генерал-лейтенанта Линденера… по всевысочайшему Его Императорского Величества повелению был я арестован и бумаги мои без изъятия все по строгом обыске взяты, в коих ничего противного и дерзкого не найдено, что подтверждает истину вышесказанного: переписки с братом я уже не имел и преступления его от меня совершенно сокровенны.
По милосердию Его Императорского Величества и, без сомнения, по презрению оной глупости моей объявлено было мне всемилостивейшее прощение… Но в Несвиже генералом Эйлером я был снова арестован и прислан сюда.
Я не могу вновь никакого открытия сделать, как повторить… прежние показания. Всеподданнейше прошу продолжить мне дарованное Высочайшее милосердие, обещаю заслужить оное ревностью к службе, в которой жертвовать всегда готов жизнью.
От артиллерии подполковник и кавалер
Ермолов»{48}.
Знаменитый генерал, хотя и не нашел в своих обширных записках места для подробных воспоминаний о годах «революционной» молодости, однако же в устных рассказах иногда возвращался к событиям давно ушедшим в прошлое, а двоюродный брат его, Денис Васильевич Давыдов, заносил услышанное на бумагу. В результате на страницах прозы поэта-партизана появились «Анекдоты о разных лицах, преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове». А из них кое-что проясняется…
Похоже, Ермолов сумел убедить следователей в своей непричастности к преступному тайному сообществу брата Александра Михайловича. Что же касается письма, то оно явилось следствием временного помутнения разума. Не держать же молодого человека из-за глупой выходки в крепости. Однако и освободить без высочайшего на то разрешения никак нельзя.
Среди чиновников канцелярии генерал-прокурора Лопухина случайно оказался некий Макаров, приятель старшего Ермолова. Он и посоветовал написать прошение на имя Павла I.
Общими усилиями сочинили черновик, несколько раз перечитали и исправили его, перебелили, но ни сам проситель, ни его соавторы не обратили внимания на фразу, которая, «возбудив гнев императора, имела для Ермолова самые плачевные последствия».
Письмо начиналось так: «Чем мог я заслужить гнев моего государя?» Скажите, пожалуйста, он еще и не знает вины своей. Эта фраза вызвала приступ гнева Павла Петровича и явилась причиной заключения его в Алексеевский равелин, где он оставался около трех месяцев{49}.
Напрасно Павел Петрович нервничал, Алексей Петрович действительно не осознавал своей вины. Да и не было ее…
7 января 1799 года последовало высочайшее повеление исключить Ермолова из службы и сослать на вечное житье в Кострому. Тамошнему губернатору вменялось в «обязанность за его поведением иметь наистрожайшее наблюдение» и сообщать о том генерал-прокурору Лопухину{50}.
Несколько месяцев спустя бывший подполковник артиллерии писал ближайшему другу Александру Васильевичу Казадаеву, с которым долгие годы делился самым сокровенным:
«Ты знал брата моего, он впал в какое-то преступление; трудно верить мне, но я самим Богом клянусь, что преступление его мне неизвестно! Бумаги его были взяты и в том числе найдено и мое письмо, писанное два года назад; признаюсь, что дерзкое несколько, но нескрывающее в себе злоумышления и коварства…»{51}
Ответы Ермолова на вопросы следствия, его мемуарные записки и обширное эпистолярное наследие были опубликованы еще в XIX столетии. Тем не менее советские летописцы «первого этапа освободительного движения» зачислили его в состав Смоленского тайного общества, а самая известная из них академик М.В. Нечкина назвала его «Кружком Каховского — Ермолова»{52}.
Нет оснований зачислять Алексея Петровича Ермолова в разряд противников существующего режима. Членство его в «канальском цехе» брата Александра Михайловича Каховского совершенно не доказано. Впрочем, и среди других участников Смоленского кружка я не нашел не только революционеров, но даже и предшественников декабристов.
Критическое отношение к действительности Алексея Ермолова не вызывает сомнений. Оно сформировалось под влиянием просветительской философии, определяющей идеей которой является мысль о природном равенстве людей. Он был человеком читающим. Эту страсть к чтению наш герой пронес через всю жизнь. Памятником его вольнодумства является тетрадь с аккуратно переписанными стихами, опубликованная историком М.П. Погодиным.
Стихи эти слишком незамысловаты, чтобы сегодня знакомить с ними читателя. В них та же критика все тех же «скотов», грудь которых не по заслугам украшена разными орденами. Может быть, декабристы именно потому и считали Ермолова «своим», что он и четверть века спустя сохранил страсть к классификации видов в русской бюрократии. Ошибались, конечно. Но об этом позднее…