ОСОБЕННОСТИ ДИПЛОМАТИИ ЕРМОЛОВА
ОСОБЕННОСТИ ДИПЛОМАТИИ ЕРМОЛОВА
17 апреля 1817 года Ермолов после торжественного напутственного молебна, совершенного митрополитом Варлаамом в Сионском соборе, выехал из Тифлиса в Персию. В составе его свиты были: чиновники, врачи, художники, офицеры Генерального штаба и Грузинского корпуса, квартирмейстеры, фельдъегеря, хранители подарков, музыканты, казаки и солдаты охраны, слуги — всего более двухсот человек. Их путь пролегал через Талынь, Эчмиадзин, Эривань, Нахичевань и Тавриз.
Согласно высочайшей инструкции, перед Алексеем Петровичем ставились задачи: добиться установления окончательной границы между Россией и Персией, возможно, даже ценой уступок последней каких-то земель с мусульманским населением, присоединенных в результате продолжительной войны, и укрепить дружбу между двумя соседними странами. Зная крутой нрав посла, император Александр I особое внимание обращал на соблюдение им восточного этикета.
«В азиатском церемониале, — убеждал государь Ермолова, — заключается много таких вещей, которые по своей необыкновенности часто кажутся для европейцев неприличными; в таких случаях будьте вообще сговорчивы, ибо не трудно различить то, что относится просто к обычаям, от того, что можно почесть за унижение»{392}.
По признанию Ермолова, он ехал в страну, не имея о ней ни малейшего представления, и должен был руководствоваться инструкцией, основанной на том же незнании. Свои впечатления о поездке Алексей Петрович выразил в «Журнале посольства в Персию», получившем распространение в списках. Сергей Иванович Тургенев, один из представителей «передовых кругов» России, привыкший «к высокому мнению» о знаменитом генерале, нашел его сочинение «дурно написанным и довольно пустым».
Может быть, журнальчик и впрямь показался Тургеневу суховатым и пустым, но это потому, я думаю, что Сергей Иванович, человек, бесспорно, думающий, не сумел настроить себя на чтение. В противном случае вряд ли дипломат оценил бы сочинение Ермолова так низко, ибо в нем есть всё: и глубокие суждения о монархии и деспотии, о взаимоотношениях между властью и подданными, о чести и бесчестии, об особенностях национального характера того или иного народа, о дорогах и о клопах, атакующих исключительно иностранцев. Он с легкостью необыкновенной переходил от юмора к сарказму, давал меткие характеристики своим собеседникам. Не случайно же многие современники зачитывались дневником Алексея Петровича как приключенческим романом. Вот как оценил его, например, Александр Яковлевич Булгаков, директор московской почты, в письме к брату Константину от 12 августа 1817 года:
«Я с большим удовольствием читаю писанный самим Ермоловым журнал его посольства в Персию. Умный, острый и твердый человек»{393}.
В самом начале путешествия посол познакомился с нахичеванским ханом, ослепленным когда-то агой Мухаммедом из рода Каджаров, тем самым, против которого юный капитан артиллерии Алексей Ермолов ходил на Кавказ в составе корпуса графа Валерьяна Зубова. Вот что писал он о той встрече:
«Хан, человек отлично вежливый и весьма весёлый, был тронут особенным уважением, оказанным мною к несчастному его состоянию. У него вырвалась горькая жалоба на жестокость тирана. Не всегда состояние рабства заглушает чувство оскорбления, и, если строги судьбы Провидения, благодетельная природа даёт многим надежду на отмщение. Но сей несчастный уже в летах, клонящихся к старости, лишенный зрения, в течение двадцати лет отлучённый от приверженных к нему подвластных, не может иметь и сего утешения…
Какие новые чувства испытывает при подобной встрече человек, живущий под кротким правлением! Лишь между врагами свободы можно научиться боготворить её. Здесь с ужасом видишь власть предержащих, не знающих пределов оной в отношении к подданным, с сожалением смотришь на них, не чувствующих человеческого достоинства.
Благословляю стократ участь любезного Отечества, и ничто не изгладит в сердце моём презрения, которое я почувствовал к персидскому правительству. Странно смотрели на моё соболезнование провожавшие меня персияне: рабы сии из подобострастия готовы считать глаза излишеством»{394}.
Первое знакомство со страной пребывания состоялось, правда, пока со слов бывшего нахичеванского хана. Появился материал для самого поверхностного сравнения «кроткого правления» императора Александра I и власти шаха Фетх-Али, не знающей пределов. Появилось устойчивое презрение к персидскому правительству.
30 апреля посольство благополучно достигло города Талыни, некогда не уступавшего по численности населению Эривани. В центре его стоял огромный полуразрушенный замок, возведённый, по мнению местных жителей, более тысячи лет назад. По преданию, его последней владетельницей была некая армянская княгиня Лютра, прославившаяся необыкновенной красотой и легендарными подвигами, совершенными ею с обожателями и сподвижниками в борьбе против персидских завоевателей. Её жизнь и смерть за стенами цитадели в 1795 году долго ещё воспламеняли воображение восточных поэтов.
Следующим важным пунктом на пути посольства был Эчмиадзин, первопрестольный армянский монастырь. Встречать его выехал сам патриарх Ефрем. Остальное духовенство ожидало у ворот обители, в которую русские въезжали под звон колоколов, гром выстрелов и пение гимнов. Алексей Петрович рассказывал:
«Я намеренно не пошел прямо в церковь, дабы не привести с собою толпы встречавших меня персиян, которые в храмах наших обыкновенно не оказывают никакого уважения к святыне».
Эта предосторожность не избавила православный храм от ожидаемого Ермоловым унижения. На следующий день «с прискорбием» увидел Алексей Петрович, как персидские чиновники, небрежно развалясь, сидели в креслах во время литургии, тогда как он, как и положено православному христианину, всю службу простоял на ногах. Самолюбие чрезвычайного и полномочного посла было уязвлено, тем более что они не могли позволить себе даже присесть в присутствии своего сардаря эриванского. Впрочем, не следует особенно расстраиваться из патриотического сочувствия нашему герою: он ещё научит уважать себя не только иранскую мелкоту канцелярскую, но и их наследного принца и самого шаха. Но об этом речь впереди…
3 мая русское посольство, встречаемое пятитысячным отрядом конницы во главе с самим сардарем, под проливным дождем въезжало в город Эривань. В путевом журнале Ермолова есть такая любопытная запись:
«До прибытия моего в Эривань в простом народе разнёсся слух, что я веду с собою войско. Глупому персидскому легковерию казалось возможным, что я везу в закрытых ящиках солдат, которые могут овладеть городом. Невидимые мои легионы состояли из двадцати четырех человек пехоты и стольких же казаков, а регулярная конница вся заключалась в одном драгунском унтер-офицере, который присматривал за единственной моей верховой лошадью. Вот все силы, которые приводили в трепет пограничные провинции персидской монархии. Казалось, что и в некоторых чиновниках гордость и притворство не скрыли страха, издавна вселенного в них русскими»{395}.
По пути в Тавриз русское посольство сопровождали персидские войска. «Весьма приметно было, — писал Ермолов, — что персы старались показать их сколько можно более и, сколько умели, в лучшем виде. В городах не осталось ремесленника, на которого не нацепили бы ружья, хватали приезжавших на торг крестьян и составляли из них конницу, дабы убедить нас в том, какими страшными ополчениями ограждены пограничные области Персии. Из благопристойности я только смеялся над этим…»
Вступая в пределы Персии, Ермолов решил занять твердую позицию и разрушить убеждение хозяев, что русское «посольство не могло быть отправлено с другим намерением, как искать их дружбы и с покорностью поднести требуемые провинции»{396}.
Посол не столько получил, сколько предоставил себе сам почти неограниченную свободу действий. Он решал, ехать ли на переговоры с шахом самому или отправить к нему доверенного человека, соблюдать или не соблюдать требования восточного дипломатического этикета и так далее. И совершенно определенно: никаких уступок презренному персидскому правительству!
Всё, что происходило в Персии, действительно походило на фарс. Но его сценаристом, режиссером и исполнителем главной роли был он сам, боевой русский генерал-лейтенант Алексей Петрович Ермолов, который по ходу спектакля позволял себе отступать от собственного текста и собственных установок на действие.
По мере приближения к Тавризу к свите Ермолова начали присоединяться разного звания персидские чиновники, старавшиеся друг перед другом поздравить его с прибытием в столицу его высочества. По обеим сторонам дороги были выстроены войска, между которыми под звуки русской музыки и пушечной пальбы шествовала, принимая воинские почести, громадная фигура русского посла. А позади сквозь толпу любопытных на нетерпеливом скакуне пробирался всадник, прикрывавший лицо черной епанчой. Он не сводил глаз с нашего героя. Перед самым въездом в город таинственный джигит исчез. То был третий сын шаха Фетх-Али Аббас-Мирза.
19 мая русские послы вступили в резиденцию Аббаса, назначенного шахом наследником престола. Но у повелителя персов было ещё пятнадцать джигитов. В Петербурге считали, что все они, особенно Мамед, управлявший южными провинциями страны, не позволят брату воспользоваться полученным от отца правом.
Наставляя посла перед отъездом из России, Александр I советовал ему не вмешиваться в распри шахской семьи и оказывать наследнику престола «всякое уважение»{397}.
Город Тавриз был окружен стенами из сырцового кирпича, башнями и глубоким рвом. Гарнизон имел внушительную артиллерию, но войско представляло жалкое зрелище. Английские офицеры-инструкторы, не смущаясь присутствием русских, безжалостно избивали в строю гвардейцев его высочества, внушая им «понятия о чести». «И хотя последние досадуют на это, но утешены тем, что в свою очередь отыгрываются на своих подчиненных, — пишет саркастичный Ермолов. — Одни нижние чины остаются без удовлетворения, но справедливая судьба может и им представить благоприятный случай, и нельзя ручаться, что когда-нибудь эти экзерцирмейстеры не расплатятся за полученные кулачные удары»{398}.
Так уже во второй раз Алексей Петрович поднимает тему мести, которая, правда, не имеет никакого политического смысла.
Абуль-Хасан-хан, вспоминая с благодарностью время, проведенное в Петербурге в ожидании императора Александра Павловича, письмом поздравил русского посла с прибытием в Тавриз. С точки зрения европейца, его послание может представлять интерес лишь как яркая иллюстрация к действу, жанр которого сам Ермолов определил как «настоящую фарсу»:
«До тех пор, пока золотое знамя солнца будет освещать небесный стан, до тех самых пор да украсится лагерь вашей высокосановности знаменем могущества и да наполнится чаша вашей души вином радости.
По изъявлении множества приветствий и по отправлении тысячи молитв о вашем благополучии я рукою искренности снимаю фату с ланит красавицы цели. После того, как я долгое время вперял око надежды в дорогу ожидания и денно и нощно не переставал желать радостного свидания с вами, вдруг получил благовестие о приближающемся блаженстве от вашего присутствия…
Похвальные ваши качества и превосходные ваши добродетели прославляются всеми в здешнем крае. Вся знать горит пламенным желанием увидеться с вами, в особенности великий визирь Азам-Шефи своим желанием к свиданию с вами превосходит других…»{399}
Алексея Петровича разместили в доме высокопоставленного персидского чиновника мирзы Безюрга, который поставил его под неусыпный надзор агентов правительства, чтобы исключить возможность контактов посла с русскими военнопленными и не допустить их возвращения домой. Это не осталось тайной для проницательного Ермолова. Он вызывающе отказался выезжать на прогулки за город, как, впрочем, и все прочие члены миссии. Дни, проведенные в Тавризе, Алексей Петрович считал скучнейшими в своей жизни, хотя и вспоминал их не без удовольствия.
Уклоняясь от каких бы то ни было переговоров с Безюргом, посол никак не мог уклониться от разрешения одного очень щекотливого вопроса без риска быть обвиненным в нарушении традиций…
Согласно персидскому церемониалу посол иностранной державы не мог войти в приемную его высочества в сапогах. Он должен был предстать перед ним в красных чулках вместе с немногими своими советниками. Удел остальных чиновников миссии — стоять во дворе под окнами приемной в ожидании окончания переговоров.
Такое унижение, по мнению Ермолова, мог вынести лишь наполеоновский генерал Гардан, который накануне перехода французов через Неман делал всё возможное, чтобы удержать Персию в состоянии войны с Россией. «Ему после красного якобинского колпака вольности не трудно было надеть красные чулки». Английские послы, стремившиеся «приобрести исключительные выгоды для торговли» в этой стране, тоже не могли испытывать «затруднений в исполнении предлагаемого этикета»{400}.
«А коль я приехал ни с чувствами наполеоновского шпиона, — иронизировал Алексей Петрович, — ни с прибыточными расчетами приказчика купечествующей нации, то и не согласился на красные чулки и прочие условия»{401}.
Долго думал Аббас, как поступить, выслушивал мудрейших своих советников и, наконец, решил принять миссию северного соседа не в комнатах, сидя на ковре, который «доселе не попирал ни один сапог», а во дворе дома, стоя на каменном помосте под полотняным навесом перед портретом престарелого своего родителя. Понятно: все это делалось впервые и якобы в знак особого уважения к русским. Ермолов принял такое объяснение и «замолчал о том до времени».
Наконец был назначен день аудиенции у Аббас-Мирзы. Послам пришлось пройти несколько узких и темных коридоров и грязных дворов, прежде чем они достигли каменного помоста, на котором возвышался человек в обычной одежде без всяких украшений, и только за поясом у него сверкал осыпанный алмазами кинжал. По левую сторону от него стояли три богато одетых мальчика. Конечно, можно было, хотя и трудно, не догадаться, что это наследник престола, но шедшие впереди дипломатов адъютанты принца начали поспешно снимать туфли и отпускать земные поклоны. Русские, не обращая внимания на сопровождающих, продолжали шествовать за своим командором.
«В сию минуту мы походили на военных людей, утомленных в знойное время дальним переходом, поспешающих на отдых под ставку маркитанта», — писал Алексей Петрович.
В середине двора отставшие адъютанты принца Аббаса догнали русских послов и снова склонили головы перед человеком, стоявшим под полотняным навесом шагах в шести от них. Ермолов же, как бы не замечая этого, спросил у сопровождающих:
— Господа, где же его высочество? — и только после указания снял шляпу, а за ним и вся его свита сделала то же.
Сделав несколько шагов вперёд, принц Аббас подал Ермолову руку. После обычных приветствий посол вручил ему царскую грамоту с выражением желания сохранить мир и дружбу с Персией и представил членов своей миссии. На этом, собственно, и окончилась аудиенция. В последующие дни наследник престола показывал русскому генералу свою конницу и артиллерию, приглашал в сад, устраивал фейерверки, занимал скучнейшими разговорами.
Персидская конница вызвала общее одобрение членов русской миссии. А вот артиллерия оказалась ниже всякой критики: из восемнадцати орудий было сделано по шесть выстрелов и все — мимо цели! Это, однако, отнюдь не смутило принца.
— Между прочим, ваше превосходительство, русские научили нас завести артиллерию, — сказал Аббас-Мирза.
— Мы научили вас, а вы показали пример другим: вот уже и туркмены просят завести у них артиллерию.
Чтобы понять смысл этой остроты Ермолова, скажу, что туркмены были злейшими врагами персов.
— К кому же обращались они с этой просьбой? — спросил принц Аббас-Мирза.
— Ко мне, естественно, — ответил Алексей Петрович и раскатисто рассмеялся, — а я перед отъездом к вам приказал заняться этим заступившему моё место начальнику.
После смотра войск и артиллерии его превосходительство был приглашён его высочеством на чай и шербет. Аббас-Мирза принял русского посла ажурной беседке в саду, из которой открывался прекрасный вид на город. По правилам персидского двора он не мог сидеть за одним столом с неверными. Исключение делалось для Ермолова, а он явился на прием почти со всей свитой. В результате принцу не удалось унизить русских и поддержать на высоте в глазах подданных представление о своём величии и могуществе.
Скоро раздосадованный Аббас-Мирза стал прощаться и хотел уехать из сада один. Ермолов разгадал его нехитрый замысел, дал знак своему ординарцу, и рядом с лошадью принца оказалась лошадь посла. Они покинули сад вместе.
Всё это раздражало персов, но они вынуждены были скрывать своё недовольство.
Однажды заспорили, чьё подданство предпочел бы народ мусульманских территорий, завоеванных Россией во время минувшей войны, имей он возможность выбирать. Наследник убеждал Ермолова, что, несомненно, его симпатии были бы на стороне Персии, ибо российский «образ правления… не сходствует с их нравами и их ожесточает».
— Сожалею, ваше высочество, что вы получили ложное представление о русском правлении… — парировал посол. — Не буду осуждать я персидское правительство, но думаю, и наше нельзя обвинить в том, что оно может кого-либо лишить чести, ибо законы связывают своеволие каждого, тогда как вы и честь отъемлете, и жизни лишаете по произволу.
У нас собственность каждого ограждена, и никто коснуться её не смеет, поскольку законы того не допускают.
У вас нет собственности, ибо имущество каждого принадлежит вам, лишь бы на то была воля ваша, хотя и неосновательная и пристрастная.
У нас нельзя тронуть волоса.
У вас ограждается от произвола один сильный, которого оскорбить опасно.
Я не думаю, что неограниченное самовластие могло быть привлекательным, не слышал, чтобы оно было залогом выгод народа{402}.
Вряд ли Алексей Петрович Ермолов, умнейший современник Михаила Михайловича Сперанского, не видел того, что видел сам великий реформатор, считавший отечественную политическую систему несомненной деспотией. Думаю, ничем другим такую позицию посла не объяснить, как необходимостью отстоять интересы империи на Кавказе. Впрочем, его политические взгляды довольно часто не совпадали с взглядами не только тех, кого до недавнего времени называли «представителями передовых кругов России», но и с позицией его друзей (Михаила Семеновича Воронцова, Дениса Васильевича Давыдова, Арсения Андреевича Закревского, Павла Дмитриевича Киселева, Ивана Васильевича Сабанеева), которых ныне считают не оппозицией его величеству, а оппозицией его величества{403}.
Его высочество принц Аббас окончательно отбил у Ермолова желание оставаться в Тавризе. Однако следовало дождаться сообщений из Тегерана, чтобы узнать о намерениях шаха…
Молодые русские офицеры посольства жили все вместе в одной большой палатке. К ним часто заходил Ермолов. В дневнике Николая Николаевича Муравьева есть такая запись: «Третьего дня Алексей Петрович пришел к нам в кибитку рано поутру, разбудил всех и пробыл у нас до самого вечера. Разговоры беспримерного сего человека наставительнее самых лучших книг. Мы заслушались и удивлялись необыкновенному уму и дару его»{404}.
Здесь, в русском посольском лагере близ Тавриза, возможно, был сделан самый первый шаг в оформлении кавказского сообщества «ермоловцев», как назвал ближайшее окружение генерала Вильгельм Карлович Кюхельбекер.
24 мая Ермолов получил известие, что шах Фетх-Али примет его в долине Султании, куда персидский двор переселялся из Тегерана, спасаясь от несносной летней жары. А это означало, что «настоящая фарса» только начинается. Принимая это сообщение из рук Мамед-Али-бека, Алексей Петрович рассказал ему о тайном надзоре, под которым находилось посольство со времени прибытия в Тавриз, и попросил передать великому визирю, что если и в последующие дни своего визита в Персию он столкнется с чем-то подобным, то сочтёт это за нарушение дружественных отношений и «начертает себе другой образ поведения»{405}.
Чтобы хоть как-то разрядить ситуацию, мирза Безюрг посоветовал принцу Аббасу отправить к русскому послу приглашение на загородную прогулку. Ермолов отказался, сославшись на плохое самочувствие.
— Передайте его высочеству мою благодарность за благосклонный прием и внимание, которое он оказывал нам, — сказал Ермолов адъютанту принца Аббаса, доставившему приглашение. — Я дождался бы облегчения от болезни, чтобы проститься с ним перед отъездом, но поскольку по прибытии сюда не был принят им приличным образом, а встретился случайно во дворе, что и за аудиенцию почесть нельзя, то не считаю себя обязанным прощаться с ним…
Советник принца Безюрг попытался оправдаться:
«Прием на дворе является самым убедительным доказательством уважения, которое наследный принц до сих пор никому не оказывал. Впрочем, прежде все посланники, принимаемые во дворце, надевали красные чулки»{406}.
Алексея Петровича прорвало:
— Я — не все. Я — посол великой державы, расположение которой доставляет Персии ощутимые преимущества. Если красные чулки могут служить основанием дружбы между двумя странами и без них обойтись невозможно, то прошу предупредить шаха, что я их не надену и буду у дороги ожидать ответа, ехать ли мне дальше на встречу с ним или возвращаться в Россию?
Столь резкое заявление вызвало неописуемый страх у Безюрга. Он понимал, что от Ермолова не укрылась его ненависть к русским и его мнение о нём, как «о величайшем из плутов». «Посол неизбежно обвинит меня в случае провала переговоров», — думал мирза и рисовал в воображении картины расправы с ним шаха.
Мирза Безюрг стал добиваться встречи с послом, но он не принял его и надеялся обострить конфликт, чтобы потом устранить от участия в переговорах о возвращении Персии части земель, отошедших к России по условиям Гюлистанского мира.
Рано утром 26 мая Алексей Петрович с одним лишь адъютантом поспешно покинул Тавриз. Остальные члены посольства остались в лагере ожидать лошадей. Внезапный отъезд его вызвал переполох в свите принца. Сановники, на которых по протоколу возлагалась обязанность провожать важного гостя, один за другим кинулись догонять его, чтобы вручить ему письма с извинениями Аббаса и Безюрга.
Посольство покинуло Тавриз, не оставив принцу Аббасу никакой надежды на поддержку Россией его кандидатуры в борьбе за престол. Ермолов отдавал предпочтение старшему сыну шаха, ибо, в отличие от Александра I, считал весьма полезными для империи распри в высочайшем семействе. Мирза Безюрг же предполагал занять место великого визиря, хотя бы после смерти престарелого Шефи.
28 мая Ермолов остановился в замке Уджан (Царская Роза), построенном принцем Аббасом для своего венценосного отца. Здесь Алексей Петрович увидел картину, на которой неизвестный художник изобразил победу персов над русскими. Алексей Петрович так описал представленную на ней сцену:
«Ни один русский не дерзает остановиться против непобедимых войск Аббаса-Мирзы; многие увлекаемы в плен или с унижением просят помилования; головы дерзнувших противиться повергаются перед его лошадью. Нет… ни единой преграды, могущей удержать стремление героев Персии. Как вихри несут кони ужасную артиллерию, уже сеит она смерть между врагами, и гибель их неотвратима. Со стороны русских одно лишь орудие, около которого спасаются рассеянные, и оно уже готово впасть во власть победителя.
Разрушается российская монархия, и день сей сглаживает имя русское с лица земли! Но кто виновник сих ужасных перемен на земном шаре? Не сам ли шах, столько царствованием своим прославленный? Нет, он не оставлял гарема своего, населенного множеством красоты, и труды, во славу отечества им подъятые, обогатили его семью младенцами, в один день рождёнными, в дополнение к сотне, которых имел он прежде. Не Аббасу-Мирзе ли, наследнику, предоставила судьба уничтожение сильнейшего в мире народа? Нет, никогда не вел он войска к победам, никогда не видел он торжествующих, и слава на поле битвы всегда принадлежала резвому коню, спасавшему его быстрым бегом. Герой, венчавший себя бессмертной славой, есть англичанин Аиндезей из войск Ост-Индской компании. Он изображен на картине, повелевающим артиллерией…»
«Интересно, — подумал Ермолов, — Асландузское или Ленкоранское сражение запечатлел художник на своём бессмертном полотне?» К сожалению, вопрос этот оказался риторическим, ибо ни шаха, ни его наследника рядом не было.
Такому описанию сюжета картины, какое предложил в своих Записках о посольстве в Персию Алексей Петрович, позавидовал бы и профессиональный искусствовед. Сколько здесь юмора и откровенного сарказма! Ведь в упомянутых сражениях генерал Пётр Степанович Котляревский в пух и в прах разнёс персов.
* * *
Алексей Петрович всегда очень неохотно обращался к вопросу о своем происхождении, считая себя простым солдатом, посвятившим жизнь служению Государю и Отечеству. А здесь он впервые ради пользы дела поведал персам о том, что является потомком Чингисхана, и они сразу стали смотреть на него с уважением и страхом; под началом такого полководца русские войска вряд ли кто-то сможет остановить.
«Государь не подозревает, что между подданными своими имеет столь знаменитого человека, — пишет Алексей Петрович другу Арсению Андреевичу Закревскому, близкому к царю, — предупреди его величество. Вполне вероятно, что персияне надумают узнать, точно ли я чингисхановой породы»{407}.
5 июля посольство прибыло в урочище Саман-Архи, находящееся примерно в десяти верстах от Султании. На обширной равнине были разбиты два лагеря один против другого — русский и персидский. Начались нудные переговоры по вопросу о содержании заключительного протокола о границе, который предстояло подписать.
Чрезвычайный и полномочный посол был встречен здесь с особым почетом личным представителем шаха мирзой Абдул-Вехабом, якобы имевшим высочайшее поручение добиться от него территориальных уступок, прежде всего возвращения Карабаха. К каким только уловкам ни прибегал «самый просвещенный из персиян», пытаясь воздействовать на Ермолова: он и уговаривал его, и угрожал разрывом дипломатических отношений, и пугал несметными полчищами пехоты и кавалерии, собранными на случай войны, уверял, что в Персии положение военных завиднее, чем в России. Однако ничто не действовало на этого толстокожего генерала, обладавшего поистине железной логикой и фигурой огромного африканского льва.
— Где нет понятия о чести, — парировал Ермолов, — там остается искать выгод, потому-то все ваши военные люди похожи на разбойников, не думающих ни о славе страны, ни о чести оружия, но об одном только грабеже. Отличнейшие из государственных мужей наказываются у вас без суда по воле шаха продажею жен и детей, и вы, конечно, не можете утверждать, что в подобных случаях ничто не угрожает достоинству человека.
Подобного рода полемика продолжалась между ними около двух недель.
— Для блага Персии вам необходимо жить в мире с Россией, — убеждал Ермолов представителя шаха. — В минувшей войне с вами мы, занятые отражением наполеоновского на шествия, вынуждены были действовать лишь самыми малыми силами…
Мой государь просил заверить вас, что он не допускает даже мысли воспользоваться превосходством своих сил, чтобы принудить вас к новым уступкам. Цель его политики в Азии — сохранить мир между народами сопредельных с Россией стран и, пользуясь этим, водворить благоденствие и просвещение в Закавказье.
Вам не следует пугать меня разрывом отношений и несметными полчищами солдат. Даже не надейтесь вернуть то, что вам уже не принадлежит, — упрямо твердил посол и предупредил Абдул-Вехаба:
— Если у шаха я встречу холодный прием или замечу малейшее намерение нарушить мир, пеняйте на себя: ждать не буду, сам первый начну войну и окончу её, когда дойду до Аракса и объявлю его границей России{408}.
Всякий раз, когда Ермолов начинал говорить о войне, «угрюмая рожа» его, по его же признанию, «принимала выражение человека, готового вцепиться зубами в горло» собеседнику, что вызывало у того неописуемый страх. К несчастью для министров персидского правительства, посол заметил это и, когда ему «не доставало убедительных доказательств», он пытался влиять на них своим внешним видом, начинал кричать, как сто тысяч воинов, соединенных вместе. Все это производило столь ужасное впечатление, что им казалось, не может человек так бурно реагировать, «не имея на то справедливых и основательных причин»{409}.
Фарс достиг кульминации, но первый актер этого спектакля не исчерпал ещё своих возможностей. Он нарисовал картину разрушения правящей династии в том случае, если Персия решится начать войну, чтобы вернуть потерянные провинции.
— Неудачная война пагубно отразится на Персии, ибо непременно найдутся люди, готовые возбудить междоусобие. Много численное семейство шаха не сможет удержать власть. Оно будет истреблено, поскольку в этом заключается единственное средство избежать отмщения.
Абдул-Вехаб вынужден был согласиться со всеми доводами Ермолова. Ему не удалось добиться территориальных уступок от русского посла, и он был наказан. Но каким образом? Алексей Петрович не поведал нам об этом в своих записках.