Глава вторая. ДНЕЙ АЛЕКСАНДРОВСКИХ ПРЕКРАСНОЕ НАЧАЛО…

Глава вторая.

ДНЕЙ АЛЕКСАНДРОВСКИХ ПРЕКРАСНОЕ НАЧАЛО…

ПЯТЬ МИРНЫХ ЛЕТ

Продолжались плац-парады, разжалования, аресты. За малейшую провинность людей лишали чинов и дворянства, ссылали в Сибирь. Недовольство «угрюмым» царствованием Павла I нарастало. Даже похороны Суворова превратились, пожалуй, в первую в России демонстрацию протеста.

Заговор против Павла I зрел. Его возглавил петербургский военный губернатор граф Петр Алексеевич Пален. Он внушил государю «блестящую» мысль: по случаю четвертой годовщины вступления его на престол осчастливить подданных амнистией. В результате последовал указ от 1 ноября 1800 года:

«Всем выбывшим из службы воинской в отставку или исключенным, кроме тех, которые по сентенциям военного суда выбыли, снова вступить в оную, с тем, чтобы таковые явились в Санкт-Петербург для личного представления нам.

Павел»^{66}.

Граф рассчитывал, что толпа военных, нахлынувших в столицу, скоро будет изгнана, ибо их места уже заняты. Действительно, просителей было так много, что они скоро надоели Павлу, и он не только перестал принимать их, но и приказал гнать. Естественно, значительно умножил число своих врагов. Вместе с прочими вернулись в Петербург и многие активные заговорщики.

Предсказание вещего Авеля сбылось в ночь на 12 марта 1801 года, на день Святого Софрония Иерусалимского. Построенный Павлом I Михайловский замок для защиты от внутренних врагов, превратился для него в могилу. Император был убит. Наступил новый век, новая эпоха — «дней Александровских прекрасное начало»!

Вместе с тысячами других несчастных прибыл в Петербург и бывший подполковник артиллерии Ермолов, уволенный из армии как умерший. Свои чувства от полученной свободы он раскрыл позднее на страницах «Записок»:

«…Радость заставила во мне молчать все другие чувства; одна была мысль: посвятить жизнь службе государю, и усердию моему едва ли могло быть равное…»^{67}

Желание служить было большое, а вот возможность представилась не сразу. Около двух месяцев Ермолов скитался по кабинетам Военной коллегии в поисках документов, «наскучив всему миру секретарей и писцов». Наконец, проблема разрешилась. 9 июля 1801 года он получил под свое начало роту конной артиллерии и назначение в Вильно, где квартировал его полк.

Ермолов был возвращен в службу в том же чине подполковника. Самолюбие Алексея Петровича было уязвлено. Пока он пребывал в Алексеевской равелине и Костроме, многие сослуживцы, даже совсем молодые, обошли его. Было обидно. Возникла мысль подать в отставку. Но все попытки получить её не имели успеха.

Вильно произвел на молодого подполковника хорошее впечатление. В город стекались люди, пытающиеся освободиться от страха, сковавшего их в годы прежнего правления, и насладиться дарованной свободой. Все благословляют имя Александра I. И нет предела любви к нему.

Жизнь идет весело, служба льстит честолюбию. Ермолов отдается ей почти полностью. Жаль, не достает войны, где можно было бы отличиться и продвинуться, а то засиделся в подполковниках более семи лет. Раньше счастье улыбалось ему: Алексей Петрович принял участие в войнах с Польшей и Персией, волонтером сражался в составе австрийской армии против войск Французской республики в Приморских Альпах, был награжден Георгиевским и Владимирским орденами. А тут затишье. И неизвестно, когда кончится. Он начинает бросаться из стороны в сторону: то готов перейти в инженерные войска, то просит перевести его в казаки, лишь бы получить очередной чин.

Казачья конная артиллерия снится Ермолову по ночам. Чтобы удовлетворить честолюбие, он готов сделаться над ней начальником и просит Казадаева замолвить за него словечко. Кому, как не ему, претендовать на это место: завидовать его жизни и службе на Дону никто не будет, а атаман Платов, которому он если не друг, то приятель по несчастью, конечно, возражать не будет^{68}.

Хлопоты Александра Васильевича не увенчались успехом, о чем Алексей Петрович очень сожалел. Пришлось набраться терпения и ждать. Одно утешало, что штаб-офицерские чины «гораздо реже, нежели генеральские», поэтому оставалась надежда на производство в полковники.

Не обремененный семьей, Алексей Петрович почти все время отдавал службе и отчасти женщинам, испытывая их «очаровательную силу». Позднее, отойдя от дел и отдавшись воспоминаниям, старик признавался, что именно в эти годы он был «обязан им многими в жизни приятными минутами!»^{69}.

В одну из местных красавиц он даже, кажется, влюбился, однако не настолько, чтобы забыть о службе. «Правда, она мне нравится, — признавался он Казадаеву, — но это до 1-го апреля, ибо теперь делать совершенно нечего, а тогда начнутся ученья и должно будет ими заняться…»

Казалось бы, все идет если и не хорошо, то во всяком случае нормально: служит он без принуждения и с удовольствием, у женщин пользуется успехом, а нет-нет и вспомнит Петропавловку и Кострому, задумается над причинами, приведшими его в крепость и в ссылку.

Царская опала серьезно повлияла на характер нашего героя: сделала его скрытным и осторожным в суждениях о политических вопросах, научила хитрить, изворачиваться. Многие современники обращали на это внимание. А вот что говорил он сам в связи с этим:

«Если бы он, Павел I, не засадил меня в крепость, то я, может быть, давно уже не существовал. С моею бурною, кипучею натурою вряд ли мне удалось совладать с собою, если бы в ранней молодости мне не был дан жестокий урок. Во время моего заключения, когда я слышал… плескавшиеся невские волны, я научился размышлять…»

Получается, что Ермолов смирился с властью? А он с ней никогда и не ссорился. Алексей Петрович, как человек чести, остро чувствующий несправедливость, не раз резко судил об отдельных представителях ее, но не о монархии. А историки, приближая «светлое будущее всего человечества», сделали его «конспиратором». Подполковник был из числа тех дворян, которые занимали нишу между декабристами и аракчеевцами, кто одинаково не принимал гнев без причины и награду без заслуги. Он не вмешивался в борьбу между первыми и вторыми, оставаясь не то чтобы в стороне, — на определенной дистанции, что ли. К разговору об этом мы еще вернемся, ибо те, чей круг был так узок и который так и не расширится и через четверть века, пока не вышли на историческую сцену.

Всю весну и начало лета Ермолов готовился к царскому смотру войск, расквартированных в Вильно. Солдаты встретили государя восторженными криками «ура!», выпрягли лошадей его и на себе повезли карету в город.

Роту Алексея Петровича Александр Павлович смотрел часа полтора, в то время как другим уделил не более пятнадцати минут, из коих половину проговорил с ее командиром, лично выразил ему свое «благоволение» и сказал:

— Я очень доволен, господин подполковник, очень доволен как скорою пальбою артиллеристов, так и проворством движения твоих орудий.

К сожалению, высочайшее благоволение ничем не подкреплялось. Алексей Петрович остался подполковником.

После смотра офицеры устроили бал, который продолжался до трех часов утра. «Государь был очень весел, а сколь милостив, описать невозможно», — делился Ермолов впечатлениями все с тем же «любезным другом» Александром Васильевичем Казадаевым.

В 1804 году Ермолов получил предписание выступить из Вильно. За какой-то год, может немного больше, он сменил шесть мест дислокации. Однако даже в походных условиях подполковник роту свою содержал в хорошем состоянии. Офицеры у него были отличные, и командира своего они любили. Поэтому все казалось ему довольно «сносным», а служба— «единственным благом». Правда, обидно столько лет ходить в одном чине. Алексей Петрович жалуется другу Казадаеву на незавидную судьбу свою и опасается, как бы тот не упрекнул его в малодушии. И тут же находит оправдание: кто не ищет возможности протиснуться сквозь кучу более удачливых соратников?

В России никогда не любили умных людей. Ермолову же в уме не откажешь. И на язык он острый — весь в маму. Потому и сидит уже семь лет в подполковниках. Забыли высокие начальники. Чтобы обратить на себя внимание, написал рапорт и попросил уволить его в отставку… майором.

Алексей Петрович добился своего, внимание на себя обратил, но отношения с инспектором артиллерии Аракчеевым окончательно испортил, хотя тот лично просил его не уходить в отставку.

В 1805 году мы видим его снова в Вильно.

Однажды граф Алексей Андреевич Аракчеев приехал в Вильно и устроил смотр роты подполковника Ермолова, только что вернувшейся в город после утомительного марша по грязной дороге. Указав на ближайшую высоту, его сиятельство приказал «занять» ее и изготовиться к «бою». Когда задание было выполнено, он обратился к командиру с вопросом:

— Так ли, господин подполковник, поставлены орудия на случай наступления неприятеля?

Ермолов ответил:

— Я хотел лишь показать вашему сиятельству, в каком состоянии мои лошади, которые крайне утомлены.

— Хорошо, — сказал граф, — от содержания лошадей в артиллерии во многом зависит репутация офицеров, в том числе и ваша.

— Очень жаль, ваше сиятельство, что в русской артиллерии репутация офицеров слишком часто зависит от скотов, — ответил командир роты в присутствии многих свидетелей.

Эта фраза скоро разнеслась по всей России и повторялась в бесчисленных вариантах в дружеских беседах и на всех офицерских пирушках. Мог ли после этого Ермолов рассчитывать на благосклонность Аракчеева? Очень скоро он почувствовал отношение к себе главного инспектора артиллерии. 6 апреля 1805 года Алексей Петрович писал Александру Васильевичу Казадаеву:

«Мне остается выйти в отставку или ожидать войны, чтобы с конца своей шпаги добыть себе все мною потерянное»^{70}.

Войны долго ждать не пришлось. Она стала неизбежной и началась на исходе лета 1805 года. Но еще раньше…