«СЛАВА ТЕБЕ, ГИШПАНСКАЯ АРМИЯ!»

«СЛАВА ТЕБЕ, ГИШПАНСКАЯ АРМИЯ!»

Пока дон Хуан Ван Гален геройствовал на Кавказе, на родине у него произошли события европейского значения…

В первый день 1820 года полковник испанского генерального штаба Рафаэль дель Риэго поднял на острове Леон мятеж Астурийского батальона и потребовал восстановления конституции, отмененной королем Фердинандом лет пятнадцать назад. На следующий день к нему присоединился уже известный читателю Антонио Квирога. Первые сведения о начале революции пришли в Россию, когда исход событий не был ясен, Николай Иванович Тургенев с тревогой записал в дневнике 13 февраля:

«В Гишпании восстало несколько полков. Опять ли всё погибнет? И надолго ли?»^{533}

Неизвестно, когда Ван Гален получил сообщение о революции на родине, но тут же поспешил поделиться своей радостью с каким-то «ермоловцем», «молодым москвичём из хорошей семьи». В ответ на информацию испанца тот писал ему:

«Дорогой конституционалист!

Прими мою горячую благодарность за оба твои письма, принесшие столь хорошие новости. Здесь у нас европейские вести имеют цену, в других местах вовсе неизвестную. Сомневаюсь, чтобы существовал в мире еще какой уголок, где испанские события могли бы так поразить читателя, как нас они поразили в маленьком нашем собрании П…[?] Когда европейские газеты появляются еженедельно и извещают о каком-либо политическом кризисе, каждый делает свои предположения; вслед за сим приходит развязка, и, если она совпадает с предсказаниями, ничего удивительного в том нет, ибо она уже обозначалась со всеми своими возможностями в многочисленных дебатах, где выставлялись все «за» и «против». Но вот для нас, столь чуждых делам мира христианского, вдруг сразу газеты за три месяца! Мы читаем о восстании храбрецов на острове Леон и видим, ещё не дойдя до последнего номера, что Фердинанд приобрел популярность, что краеугольный камень Конституции положен торжественно в центре блестящей столицы, что нация, доселе считавшаяся бездейственной, просыпается, потрясая [?]

своим примером!.. Сколь счастливые перемены в твоем отечестве… история не являет нам ничего подобного…»^{534}

Это письмо интересно тем, что позволяет представить реакцию «молодой России», в том числе и «ермоловцев», на революционные события в Европе: все они в восторге от полученных известий.

А какова позиция самого Алексея Петровича, как он встретил сообщение из Испании? Попытаюсь ответить на этот вопрос.

В марте революция в Испании победила. Власть монарха была ограничена. Он столь же легко принял Конституцию в 1820 году, как и пятнадцать лет назад отверг её. Дон Хуан Ван Гален, узнав об этом, засобирался на родину. Он подал прошение на высочайшее имя. Александр I ему не ответил, а Ермолову приказал немедленно изгнать испанца из русской армии, арестовать и под конвоем препроводить на границу, где выдать австрийскому правительству.

Несколько дней проконсул скрывал приказ, мучительно думал, что предпринять. Потом вызвал Ван Галена и сообщил ему, что решил не выполнять высочайшего повеления. Он выдал испанцу паспорт и аттестат с описанием его подвига при Хозреке, скрепил документ печатью и подписью, предварив её перечнем своих высоких должностей и чина. Ермолов, конечно, понимал, какое опасное дело затеял, и все-таки посоветовал ему ни в коем случае не ехать через Москву и Петербург, а мчать на почтовых до Ростова-на-Дону и далее через южные города России прямо до границы — в Дубно, где в это время находился приятель Ермолова и соратник по многим сражениям Отечественной войны и заграничным походам генерал-лейтенант Федор Григорьевич Гогель.

Ермолов дал беглецу рекомендательное письмо к Гогелю и попросил того оказать ему помощь. Затем, узнав, что штабной офицер Ренненкампф, проживавший на одной квартире с Ван Галеном, выразил желание проводить друга до Моздока, генерал согласился, но попросил отложить отъезд до вечера, чтобы ещё раз пообедать с ним.

Обед состоялся и затянулся. Когда все встали из-за стола, Ван Гален стал прощаться с Ермоловым, генерал пригласил его и Ренненкампфа в свой кабинет и, обращаясь к нему, «спросил с самым сердечным участием»:

— Достаточно ли у вас, дорогой мой друг, денег, чтобы совершить путешествие от азиатской границы до самого крайнего конца Европы?

— Помимо тех денег, которые есть у меня, я получил ещё прогонные и надеюсь доехать до Дубно, — ответил Ван Гален.

— А затем на какие средства вы будете продолжать своё путешествие? — спросил Алексей Петрович.

— Я думаю обратиться к испанскому посланнику в первой столице, какая попадётся на пути, и надеюсь, он не откажет мне в помощи.

Ермолов добродушно усмехнулся и сказал:

— У вас довольно странное представление о посланниках! Но ведь это ребячество!.. Я хочу устроить таким образом, чтобы вы могли вернуться домой, не подвергая себя напрасным унижениям… Примите это от меня… не смейте отказываться… Когда поправятся ваши дела, вы можете возвратить мне эти деньги.

«С этими словами он всунул в мою руку кошелёк с тремястами голландских дукатов, — рассказывает Ван Гален. — Это было всё его состояние в этот момент, как я узнал потом от Ренненкампфа, в чём вряд ли кто мог сомневаться, зная полное равнодушие Ермолова к деньгам и его беспримерную щедрость. Кроме того, он подарил мне отличную белую бурку и просил сохранить её на память как произведение страны, в которой я находился на службе.

Затем он крепко обнял меня с отеческой нежностью и сказал:

— Прощайте, мой дорогой друг! Господь да благословит вас»^{535}.

Они больше не встретились, но Ван Гален не забыл благодеяний русского начальника. В английском издании воспоминаний испанского революционера есть такая фраза: «Не могу тут дать полное объяснение великодушному отношению ко мне генерала Ермолова…»^{536} Почему? Мемуары выходили в свет при жизни Алексея Петровича, и автор, очевидно, опасался навредить ему подробностями, хотя и без того сказал достаточно, чтобы вызвать недовольство правительства и самого государя.

Он не смог! А что делать нам почти через двести лет?

В Австрии Ван Галена не арестовали, но приставили к нему гренадера, который с такой невероятной точностью исполнял свои обязанности, что был даже на званом обеде у венского коменданта.

«Он, к моему удивлению, сопровождал меня в залу, — вспоминал дон Хуан, — как тень ходил за мной, когда я двигался, и стоял у моего стула, когда я садился. Во всё время обеда он не пошевельнулся, и его суровый, серьёзный вид был в высшей степени комичен при его неподвижной позе…»^{537}

В феврале 1821 года Ван Гален благополучно вернулся на родину и через несколько лет продолжил военную службу.

* * *

Несколькими страницами выше я уже пытался убедить читателя в том, что некоторые поступки нашего героя на первый взгляд казались поступками представителя оппозиции, в то время когда «он был человеком власти и порядка», как писал об этом князь Вяземский. А как можно расценить его поступок, связанный, по существу, с организацией побега испанского революционера? Как поддержку испанской революции? Ничего подобного.

Государь приказал арестовать Ван Галена и передать австрийскому правительству, то есть взять на себя полицейские функции. Такие поручения даже в XVIII веке вызывали протест у военных. Возможно, в данном случае мы столкнулись с чем-то подобным. Но, думаю, дело не только в этом. Алексей Петрович был человеком с высоко развитым представлением о чести. «Так случилось, что подчиненный мне офицер воспринимает существующий миропорядок иначе, чем основатели Священного союза, в том числе и наш государь, — возможно, так думал Ермолов. — Но он до сих пор добросовестно служил России. Почему я должен арестовывать его?»

Как бы ни рассуждал А.П. Ермолов, из описанного факта не следует делать далеко идущих выводов. Обратимся к письмам генерала, принесенным однажды «в Дагестанский музей неизвестным гражданином и уступленным за незначительную плату» его служащим. Двенадцать из них адресованы А.А. Закревскому и по одному П.М. Волконскому и императору. Все они датированы 1820 годом, а потому позволяют проследить за реакцией наместника на такие события, как испанская революция, возмущение солдат Семеновского полка, восстание в Грузии; его отношение к вопросу об отмене крепостного права и другим проблемам.

Каково же отношение Ермолова к событиям в Испании? Все, что произошло в далекой южной стране, для него вовсе не революция, а бунт. Там возмутились войска, поддержанные народом. И то, что следовало бы испросить у короля, у него вырвали силой. Алексей Петрович возмущен.

«Прекрасные способы! Хороши и написанные к нему письма! Какой неблагоразумный поступок, оскорблять то лицо, которое и при перемене правления должно оставаться первенствующим. Это — приуготовлять собственное уничтожение! Скажите, сделайте одолжение, — обращается Ермолов к Закревскому в мае 1820 года, — что заставляет Вас все эти мерзости печатать в русских газетах? Неужели боитесь отстать в разврате от прочих? Нам не мешало бы и позже узнать о подобных умствованиях, которые, конечно, ничего произвести у нас не в состоянии, но нет необходимости набивать пустяками молодые головы»^{538}. Вряд ли процитированный документ требует какого-то комментария. Здесь все ясно.