А.П. ЕРМОЛОВ И А.С. ГРИБОЕДОВ

А.П. ЕРМОЛОВ И А.С. ГРИБОЕДОВ

В конце ноября 1818 года А.П. Ермолов вернулся в Тифлис из Дагестана после экспедиции против горцев, где снова нашел приехавшего туда несколько раньше А.С. Грибоедова. Они подружились.

Встречались и беседовали «каждый день по нескольку часов». Младший, по его же признанию, своими «сказками прогонял скуку» старшему. Ермолов перешагнул уже за сорок, Грибоедову исполнилось двадцать три года. Разница в возрасте не мешала им находить общие темы для обсуждения. Современники единодушно отмечали удивительную способность Алексея Петровича казаться «вечно молодым». Собеседники были умны, великолепно образованны, начитанны, красноречивы. Оба прошли школу профессора Гейма в Московском университетском благородном пансионе. И это не могло не сближать их. Поэт, по его же словам, «пристал» к генералу «вроде тени» и никак не мог с ним наговориться.

О чем говорили они «каждый день по нескольку часов»? Думаю, Александр Сергеевич, назначенный секретарем русского посольства в Тегеране, расспрашивал Алексея Петровича о Персии, и он охотно делился с ним своими еще свежими впечатлениями:

— Ты едешь в страну, о которой у нас мало кто осведомлен, и менее всех дураки из Министерства иностранных дел. Отправляя меня с посольством в Персию, они требовали, чтобы я поступал по общепринятой ныне филантропической системе, которая совершенно недопустима на Востоке, ибо всякая мера кроткая и снисходительная принимается там за слабость и робость.

Граф Нессельроде — человек прекрасный, но я-то имел с ним дело как с министром, а тут одной любезности совершенно недостаточно. Представь себе, он требовал от меня сношений с Персией, основанных на «правилах благочестия» и «библейских истин». И это со страной, в которой произвол шаха не знает границ. Все его подданные являются рабами, вельможи и крестьяне уравниваются страхом перед деспотией.

Там никто не может быть уверенным в своем будущем, включая и самого владыку, ибо не только подданные трепещут перед тираном, но и сам он в любой момент может пасть жертвой ответного произвола с их стороны. И что особенно странно: в Персии никто даже не дерзает расторгнуть оковы поносительного рабства^{491}.

«Начитались вы, господин проконсул Иберии, “Персидских писем” Монтескье», — подумал Грибоедов и сказал в глаза Алексею Петровичу:

— Зная ваши правила, ваш образ мыслей, приходишь в не доумение, потому что не знаешь, как согласовать их с вашими действиями; на деле-то вы совершенный деспот.

Ермолов отвечал:

— Испытай прежде сам прелесть власти, а потом осуждай! Конечно, Алексей Петрович рассказал молодому другу о

том, как перед аудиенцией у наследника престола и у самого шаха отказался снять сапоги и надеть красные чулки, как в интересах дела признался хозяевам, что ведет свое происхождение от Чингисхана, как своей «угрюмой рожей» пугал персиян, добивавшихся от него возвращения хотя бы нескольких завоеванных Россией мусульманских провинций Кавказа.

Ермолов любил поэзию, а Грибоедов был поэтом. Выходит, была у них еще одна общая тема для разговора. Едва ли не все пииты, общавшиеся с генералом, посвятили ему свои творения. Чуть было и Александр Сергеевич не поддался общему искушению и не прославил Алексея Петровича в своих стихах, для которых даже оставил часть страницы в путевых записках, адресованных Степану Николаевичу Бегичеву, чтобы сделать вставку. Он признавался:

«Или я уже совсем сделался панегиристом, а кажется, меня в этом нельзя упрекнуть: я Измайлову и Храповицкому не писал стихов…»^{492}.

Измайлову и Храповицкому не писал, а вот Ермолову хотел написать, однако не написал, а что помешало, я не знаю. Впрочем, кажется, никто не знает. Может быть, появились сомнения? Нет, пока не появились.

Ермолов знал не только Персию. Он прошел, проскакал, проехал в кибитке через всю Европу, побывал в Австрии, Франции, Италии. В Неаполе познакомился и беседовал с леди Гамильтон, правда, я не знаю, с какой целью ходил молодой человек на то свидание. Там, за границей, он заложил основы своей богатой библиотеки, которая, по утверждению Михаила Петровича Погодина, лично знавшего Алексея Петровича, «была отборной, особенно, что касается до военного дела, до политики и вообще новой истории». На Кавказе наместник «выписывал и получал тотчас всё примечательное, преимущественно на французском языке. Значительная часть книг испещрена его примечаниями на полях»^{493}.

Испанский революционер дон Хуан Ван Гален, служивший на Кавказе под началом Ермолова, писал, что генерал ежедневно, нередко ночами, читал, постоянно интересовался новой литературой^{494}.

Алексей Петрович много знал и был интересным рассказчиком. В упомянутых уже путевых записках Грибоедов восхищался им:

«Что за славный человек: мало того, что умен, нынче все умны, но совершенно по-русски на все годен, не на одни великие дела, не на одни мелочи, заметь это. Притом тьма красноречия, и не нынешнее отрывочное, несвязное наполеоновское риторство, его слова хоть сейчас положить на бумагу. Любит много говорить, однако позволяет говорить и другим…»^{495}

В другой раз поэт представил еще более выразительный портрет генерала: «Какой наш старик чудесный… как он занимателен, сколько свежих мыслей, глубокого познания людей всякого разбора, остроты рассыпаются полными горстями, ругатель безжалостный, но патриот, высокая душа, замыслы и способности точно государственные, истинно русская, мудрая голова… Это не помешает мне когда-нибудь с ним рассориться, но уважения моего он ни в коем случае утратить не может»^{496}.

Действительно, Ермолов ругал всех, кроме государя Александра Павловича. И был патриотом. Монархист Давыдов, по его же признанию, тоже попал в число противников самодержавия:

«Я никогда не пользовался особым благоволением царственных особ, коим мой образ мыслей, хотя и монархический, не совсем нравился»^{497}.

Как мог монархический образ мыслей не нравиться монарху? Оказывается, мог, не признав «права самодержца становиться деспотом, то есть нарушать собственные законы», — разъяснял Натан Яковлевич Эйдельман^{498}.

Если верно, что патриот Ермолов, обнажая в «Записке о посольстве в Персию» деспотизм шаха, разумел самодержавную Россию, то следует лишь удивляться тому, что он так долго оставался фаворитом государя Александра Павловича. Не будем, однако, делать скоропалительных выводов, хотя названный документ, бесспорно, укреплял либеральную репутацию генерала. Не случайно он не был опубликован и долгое время распространялся в многочисленных списках.

Грибоедов тоже понравился Ермолову.

«Кажется, он меня полюбил», — написал Александр Сергеевич. Впрочем, начинающий дипломат не исключал, что мог и ошибиться: уж очень они не постоянны в своих симпатиях, эти «трехзвездные особы»^{499}.

Не ошибся. Многие подтверждали это. Так, весьма осведомленный чиновник докладывал в Петербург:

«Более всех Ермолов любит Грибоедова за его необыкновенный ум, фантастическую честность, разнообразность знаний и любезность в обращении»^{500}.

А далее следовало весьма существенное добавление:

«Сам Грибоедов признавался мне, что Сардарь-Ермулу, как азиатцы называют Ермолова, упрям, как камень, что ему невозможно вложить в голову какую-нибудь идею. Он хочет, чтобы все происходило от него и чтобы все окружающие его повиновались ему безусловно»^{501}.

28 января 1819 года Грибоедов отправлялся в Персию. За два минувших месяца он «обжился» в Тифлисе. Очень не хотелось садиться на лошадь, чтобы трястись полторы тысячи верст, но нечего делать. Жаль было оставлять Алексея Петровича. «Бог знает, — думал он, — как этот человек умеет всякого привязать к себе, и как умеет!»^{502}

Впрочем, Андрей Жандр, хорошо знавший Александра Грибоедова, отметил, что он тоже «имел удивительную, необыкновенную, почти невероятную способность привлекать к себе людей, заставлять их любить себя, именно очаровывать»^{503}.

Надо сказать, в то время многие умели «очаровывать» и, главное, старались это делать, например государь император Александр Павлович, что отмечали многие современники, в том числе такой авторитетный, как Наполеон.

— Ну, повеса, давай прощаться, — сказал Алексей Петрович, рассмеялся и прибавил: — Со всем тем ты, Александр Сергеевич, прекрасный человек, — и обнял его, как сына^{504}.

Они расстались, чтобы через восемь месяцев встретиться здесь же, в Тифлисе, и продолжить свои бесконечные прения.