ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
В 1847 году Николай Герасимович Устрялов опубликовал книгу «Историческое обозрение царствования государя императора Николая 1-го». В ней он, кроме прочих проблем, поднимает вопрос о положении дел на Кавказе в самом начале войны с Персией и об отстранении Ермолова от командования корпусом. Автор писал:
«Но там был Ермолов, недоступный страху, он умел вселить мужество в каждого солдата, и русский штык остановил врага…»
Эта фраза не понравилась Николаю I, он зачеркнул ее и написал своей рукой: «В таких обстоятельствах генерал Ермолов донёс императору, что он не чувствует в себе силы начальствовать войсками в подобное время, и просил присылки доверенного лица»{735}.
А.П. Ермолов — Н.Г. Устрялову,
17 сентября 1847:
«Милостивый Государь
Николай Герасимович!
Увлекаясь общим любопытством прочитал историю достославного царствования государя императора, долго не мог я приобрести сочинения вашего, всеми отыскиваемого с большим желанием, и потому недавно ознакомился с его содержанием.
Не рассуждая об историческом изложении труда вашего, я почитаю себя вправе говорить о том, что в нем упомянуто обо мне. — Вы изволили изобразить меня в чертах, совершенно не свойственных ни личному моему характеру, ни поприщу, пройденному мною на службе… хотя, впрочем, должен я, не желая подозревать другой причины, предположить, что… вы искали соблюсти добросовестность.
Не в защиту свою, в которой я не нуждаюсь, решился я обратить внимание на ошибку вашу, ибо малейшее искажение истины оскорбляет достоинство истории и потрясает доверие к целому труду… Вам, милостивый государь, неизвестно, но я, хорошо зная обстоятельства, не мог встретить войну с персиянами без основательной надежды на успех и чувствовать в себе недостаток способностей, когда во многих из моих подчиненных находил их достаточными…
Не оскорбленное самолюбие, но признательное доверие, которого я был удостоен покойным императором до конца его царствования, и уважение к памяти обо мне прежних моих сослуживцев заставили меня указать вам… на эту непозволительную ошибку…»{736}
Это письмо Ермолова разошлось по России. Одну из копий Алексей Петрович отправил Николаю Николаевичу Муравьеву. Он писал ему: «Я распространил его в Петербурге во множестве списков… Последствия можно было угадать. Министр Уваров запретил профессору Устрялову мне отвечать. Говорят, будто сам правил его сочинение. Не знаю, за что на меня сердятся, я никого не трогаю! Неужели можно запретить возражать автору?»{737}
Да как же не сердиться на тебя, Алексей Петрович: прошло, почитай, двадцать лет со дня отставки, а ты никак не можешь простить государю, что заменил тебя «Пашкевичем», генералом не столь красноречивым, но воином-то далеко не последним. Он уже после этого тебя и под ручку выводил к людям, и за столом усаживал рядом, и тост за твое здоровье провозглашал, а ты все шумишь, не позволяешь ему спасти свою репутацию. Его величество от отчаянья на подлог решается, а ты свои письма распространяешь, убеждаешь всякого, что книжонку-то Устрялова сам правил. Вот и беснуется. Да и то, по правде сказать, не очень шумно. А мог бы и ножкой топнуть.
Несмотря на проблемы с властью, порой серьезные, Ермолов всегда оставался патриотом. «Никогда неразлучно со мною чувство, что я россиянин», — не раз повторял наш герой в письмах к друзьям{738}. После возвращения с армией из Парижа он никогда не покидал пределов страны. А между тем стал сказываться возраст. Врачи порекомендовали поехать на курорт в Германию. Однако поездка эта не состоялась. Сначала не мог получить разрешения на нее, потом промедлил со сборами, наконец, началась революция в странах Европы. От лечения у заграничных докторов пришлось отказаться.
Как Алексей Петрович отнесся к событиям в Европе? На этот раз безоговорочно осудил верховную власть. Сочувствия же мятежникам я у него тоже не обнаружил. Судите сами.
«В Вене уже конституция, — писал А.П. Ермолов М.С. Воронцову. — Царствующий дурак не помышлял о бегстве и не скрывался, и его не думали выгонять… Какие гнусные действия мошенников Временного правительства во Франции!.. Каков король прусский, заставивший войска резаться под окнами своего дворца, в котором сам прятался пьяный?.. Сам приобрел достойное наименование подлеца и труса!»{739} И это всё. Пропущенные мною слова совершенно не меняют смысла его письма другу, зато заметно усложняют стиль автора.
9 апреля 1849 года в Георгиевском зале Московского Кремля была установлена мраморная плита, посвященная Преображенскому полку. На церемонии присутствовали главнокомандующий гвардейским и гренадерским корпусами великий князь Михаил Павлович и наследник-цесаревич Александр Николаевич. В сопровождении командира полка, батальонных начальников и всех офицеров гвардии они нанесли визит знаменитому ветерану всех антинаполеоновских войн генералу Алексею Петровичу Ермолову, под началом которого императорская гвардия в сражении под Кульмом покрыла себя немеркнущей славой{740}. Вот что писал в связи с этим современник Михаил Петрович Погодин:
«И как приятно и сладко москвичам было видеть этот торжественный поезд сына царёва государя наследника и брата царёва со всеми представителями русской гвардии к деревянному семиоконному домику на Арбатском бульваре, где живёт убелённый сединами герой Бородина, Кульма и Кавказа, где над низменной крышей ярко горит луч русской славы»{741}.
Неожиданные всплески официального и общественного внимания к состарившемуся ветерану столь же неожиданно прерывались почти полным забвением в периоды от торжества к торжеству, от юбилея к юбилею. Эта русская традиция неукоснительно соблюдается и сегодня. И только ближайшие родственники и соратники навещали героя независимо от праздников в его московском доме на Пречистенском бульваре. Особенно часто бывал у него двоюродный брат и сослуживец по Кавказу генерал-майор Петр Николаевич Ермолов. Да и сам Алексей Петрович с удовольствием проводил время в его имении Собакино. Вспоминали былые походы, общих друзей и знакомых, одних хвалили, других ругали, испанца Ван Галена неизменно называли «молодцом».
Ветераны Кавказской войны тоже вспоминали. Один казачий есаул рассказывал:
«При нём, бывало, натерпимся страху и всего. Правда, и порадоваться было чему. Картина — посмотреть на Ермолова. Чудо-богатырь! Надень он мужицкий тулуп и пройди промеж чёрного народа, ей-богу, — сама шапка долой просится… Раз, как сейчас помню, в Чечне это было, идём ночью с отрядом. Темно, хоть глаз выколи, дождь так и поливает, грязь по колено. Вот солдаты и разговаривают… Я был в конвое, так еду за Алексеем Петровичем и тоже слушаю:
— Ай да поход! Хоть бы знать — куда? а то пропадёшь ни за грош, ни за копейку; ноги не вытащить — такая грязища.
Мы, идущие в конвое главнокомандующего, всё слышим — и ни гугу. Как тронулся отряд с места, Алексей Петрович остался зачем-то в крепости, а потом догнал нас и ехал себе в сторонке. Темно — его не видно солдатам; стали мы уже равняться с головой колонны, пехота всё болтает:
— Повели! А куда? Чёрт знает, да и какой дьявол ведёт-то?
— Я веду, ребята! — вдруг загремел знакомый голос.
Батюшки мои! Солдаты как грянули “ура!” — аж в ушах затрещало; куда дождь и грязь девались. Запевалы вперёд. Подтянулись, пошли как по плац-парадному месту, бодро, весело, в охотку; на одном дыхании отмахали сорок пять вёрст. Вот было время, так время! Бывало только скажет: “Ребята, за мной!” “Ура! Ура! Ура!” — загремит в ответ с перекатом, и нет нужды знать — куда, зачем и с чем! Батюшка Петрович и накормит, и напоит, и к ночлегу приведёт…
Нехристи, бывало, как заслышат, что сам едет, куда и удаль девается, так и ложатся: бери живьём, приводи к присяге и аманатов возьми — только душу отпусти на покаяние. Сами они говаривали: “На небе — Аллах, здесь Ермолай!”{742}
«Горцы относились к Ермолову с суеверным страхом, близким к невольному благоговению, и передавали память о нём из поколения в поколение, — писал историк Потто, хорошо знавший фольклор народов Кавказа. — В их легендах он предстаёт человеком гигантского роста, с огромной львиной головой, способным сокрушить всё одним мановением своей могучей длани»{743}.